О плохих писателях и влюбленных демонах

По не спит. По зевает, потирая слипающиеся глаза, под которыми уже темные круги виднеются и, кутаясь в тонкий холодный плед, идет на кухню, едва не споткнувшись о Карла. Енот недовольно урчит и фыркает, коготками о близ стоящую табуретку скребется, пытаясь напомнить своему рассеянному хозяину, что он, вообще-то, голодный и сам себя точно не накормит. — Прости, Карл, я совсем забыл… — худощавый юноша прикладывает руку к гудящей голове и в который раз ставит греться чайник, попутно шаря свободной ладонью по верхней полке шкафчика, с целью найти корм для своего недовольного питомца. Эдгар на мгновение замешкался, после вздохнул с едва различимым раздражением, вспоминая, что еще вчера должен был сходить за продуктами, как и за самим кормом, которого вполне ожидаемо не оказалось на своем месте. Голова болит. В горле перешит, пересохло, а солнечный свет, так и льющийся из приоткрытого окна ощутимо бьет по глазам. Карл цепляется лапками за штанину его пижамы и всячески пытается растормошить измученного писателя, но выходит у него совсем не важно, если уж говорить честно. Парень усаживается на стул, чувствуя жуткий озноб, но все равно протягивает руки к любимцу, берет на руки, гладит по мягкой серой шерстке. В этот раз ему хотя бы удалось поспать часа четыре. Не так уж все и плохо, думает Эдгар, пока на изнанке мыслей сплошная тревога-тревога-тревога где-то в висках бьется, всячески давая о себе знать. Бессонная ночь также сказывалась на нем. Перед глазами плясали размытые светляки усталости. Эдгар потер веки. Что же он с собой делает? Болезненно серая кожа, темные круги под раскрасневшимися от недосыпа глазами и сухие, искусанные в постоянном волнении губы. Из носа медленно потекла струйка крови и также неспешно прошла по контуру его верхней губы, после алыми капельками осев на его излюбленной фланелевой рубашке. По даже не шевельнулся, будто бы и не заметил ничего. Подобное в последнее время с ним не редкость. Все ради творчества. Все ради желанного романа. Все его силы, терпение, сон. Эдгар ничего не пожалел, даже себя, когда сознание его едва не покинуло от чудовищного переутомления пару дней назад. Просто так привык, думает он, рефлекторно пожимая плечами. Просто если прочие люди из кожи вон вылезут, всего себя на изнанку вывернут ради кого-либо им дорогого, то писатель больше предпочитал отдаваться творчеству, своему таланту, наличие которого он столько раз пытался отрицать, но не мог. Да, все это только из-за книги. Потому что нужно успеть, застать подходящий момент, схватить вдохновение за хвост, да скорее писать-писать-писать. И он писал. Невероятной ценой, но он /почти/ закончил. Правда, закончил. А потом, когда он наконец допишет свою последнюю строчку, то сможет наконец поспать, наверное. Потому, впрочем, и не спит уже третьи сутки, пытаясь призвать свою хваленую музу и закончить таки несчастную пару строчек очередного абзаца. Всего пару фраз. В голове сплошной бардак, да плывет все по странному, даже больше чем обычно, но у писателя банально сил никаких не остается, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Наверное, ему и не придется. Глаза уже просто слипаются. Полуулыбка на губах почему-то становится шире, а перед ним все сплошь качается, раскачивается и трясется. Он пытается подняться со стула, что ему в целом удается, и, неловко покачиваясь, отходит от обеденного стола. Хочет скорее вернуться в комнату, пока еще тело более менее слушается. Звонок в дверь разбивает застывшую тишину. Даже Карл как-то притих и, По уверен, отсиживается где-то в уголке, а может решил пошастать меж неиспользующихся комнат в глубинах их готического особняка, своей пустотой и мрачностью больше напоминающим логово князя Дракулы. Иногда Алану казалось, что он и есть тот самый вампир. Мертвенная бледность неплохо бы гармонировала с общей древней историей. Да, очень даже неплохо. Звонок уже не трезвонит, из-за чего юноша находит момент выдохнуть, тут же потирая утомленные глаза. Кто бы не приходил, явно его не дождался и поэтому, вероятно, просто ушел. Так думает писатель буквально за мгновение до того, как вновь слышит шаги. Такие уверенные, чеканные, четкие. Эдгар знает их, точно знает и вспомнил бы, обязательно вспомнил, если бы мозг не отключил способность мыслить еще на двадцатой главе. — Когда ты в последний раз ел? Голос, от которого так и веяло пронизывающим до самых костей безразличием. Голос, который он никак не ожидал услышать и который слишком хорошо знал, а потому понимал — его обладатель сейчас раздражен. Нет, чертовски зол. По поднимает взгляд. Чтобы вот так, сразу, глаза в глаза — волнующе, завораживающе и вместе с тем невообразимо пугающе. — Вам… незачем тратить на меня свое время, господин Достоевский. Я в порядке. — язык отлип от неба и голос почти не дрожит, когда твердая рука ложится на его плечо. Он чувствует, как чужие тонкие пальцы напряжены и едва подрагивают в нестерпимом желании схватить, сжать покрепче и как следует встряхнуть. Чувствует на себе пристальный взгляд аметистовых глаз, когда в них холодное неистовое пламя так и плещется, вот-вот норовя вырваться из-под и без того сомнительного контроля, поглотив все вокруг. От Федора пахнет порохом. В своем черном пальто он и сам напоминает какого-то призрака, пустой мираж, пятном пляшущим перед его затуманенным безграничной усталостью взором. Но По даже улыбается. Виновато и совсем не так, как нужно, наверное, но улыбается. А после теряет сознание, когда в тот же момент руки темноволосого эспера успевают подхватить писателя, тем самым предотвращая его удар о кафель. Нелегко быть цепным псом Гильдии. Нелегко, но даже это не сравнится с тем, как Эдгар Алан По способен извести самого себя, измучить, и все это — ради написания одной единственной несчастной книжки. Федору бы насмешливо улыбнуться подобной глупости и он улыбнулся бы, точно улыбнулся, если бы не научился понимать чужих стремлений и желаний также хорошо, как и свои собственные. Пальцы оглаживают темные курчавые волосы, убирают мешающиеся пряди с белеющего лица. В голове мелькает навязчивая мысль, что капельки запекшейся крови на вишненых от вечных покусываний губах, смотрится весьма эстетично. Красное на белом — завораживающее сочетание цветов. Черные, словно смоль, пряди, оказываются на удивление послушными и Демон, ну, практически и не замечает, как на его губах улыбка начинает змеиться. Федор берет темноволосого юношу на руки и переносит в комнату. Он легкий, словно перышко, но глава Крыс и не удивлен. Его вообще мало что может удивить, но у По кое-чем все-таки получилось. И это его злит. Злит неимоверно эта вера, слепая преданность избалованному сыщику Эдогаве, тогда как сам Достоевский в чужих глазах просто очередной знакомый, чьи философские речи порой послушать интересно и к которому Алан до сих пор на «вы» обращается. Пальцы нервно пляшут, сжимаются и расходятся. Федор смотрит в окно, за которым бушует ветер по совместительству с дождем, пока в голове сплошные мысли-мысли-мысли блуждают, роются, лишают привычной холодности, к которой он так привык. Это его, должно быть, и беспокоит. Все эти эмоции, чувства, переживания… Слишком в новинку. Присущие самым обыкновенным людям, которые привыкли жить своей тихой, спокойной жизнью и не думать совершенно ни о чем помимо своих собственных желаний и предпочтений. Но Федор никогда не вписывался в нормальное общество и к обычным людям себя в принципе отнести не мог, потому и недоумевал сейчас. С какого момента этот несчастный писатель поселился в его голове? Когда стал кем-то помимо пешки, средства для достижения цели? Почему заставляет испытывать ранее недоступное, чуждое? Сплошные вопросы, на которые ответов нет и в ближайшее время не будет, предполагает Федор. Ничего не должно мешать плану, отвлекать, забивать и без того загруженную голову. Абсолютно ни-че-го. На губы предательская усмешка так и лезет, когда приходит понимание, что он просто напросто себе лжет и к тому же совсем не убедительно. Да, вот к чему приводит привязанность. Наверное, так бывает. Люди привязываются к своим домашним любимцам и Алан изначально действительно являлся лишь кусочком, очередной частичкой плана, его будущим сторожевым псом, если угодно. А потом что-то просто щелкнуло. Перемкнуло в том месте, где у людей обычно располагался такой орган, как сердце. Достоевский говорил с ним вечерами, за чашкой чая, когда Эдгар со всей присущей ему увлеченностью рассказывал о своих взглядах, идеологии, идеях на новую книгу и Федор слушал. С лукавой полуулыбкой нашептывал сладкие речи, поощряя интересные мысли собеседника и наблюдал как тот то и дело сияющие признательностью глаза прячет. Словно до этого момента он и не знал, что такое похвала. Словно месть Эдогаве, то и дело занимающая его голову, наконец смогла отойти на второй план. И пускай Эдгар тоже грешник, пускай тоже заслуживает смерти, Федор это понимает, но… Почему-то всячески этот факт игнорирует, идет наперекор самому себе и от этого всего так невыносимо становится, что хочется едва ли не в это самое окно выйти. Темноволосый эспер сдержанно выдохнул, краем глаза замечая, как пошевелился писатель. Федор всячески обернул его худощавое тело в плед потеплее, который нашел в одной из комнат. Да, Федор точно помнил расположение комнат, несмотря на размеры особняка, так как бывал здесь куда чаще, чем По мог себе представить. В его отсутствие, само собой. На столике рядом с кроватью стоял оловяный поднос, на котором нашли свое место чашка с водой и пара таблеток жаропонижающего. — Для человека, не спавшего трое суток, ты на удивление быстро пришел в себя. — Достоевский сохранил невозмутимый вид и, присев на край кровати, приложил бледную ладонь к разгоряченному лбу темноволосого юноши. — Я… Я буду в порядке через пару дней. Вам не стоило… — Пей. Нужно сбить температуру, пока тебе не стало хуже. — Федор помог эсперу выпутаться из клетчатого пледа и подал ему таблетки с вышеупомянутой чашкой. По выпил все, что Достоевский посчитал нужным, после поднял на главу Крыс несколько виноватый взгляд серых глаз. Ему было не по себе. В голове еще не развеялся туман сонливости, а под пристальным взглядом Федора он и вовсе опасался что-либо говорить. Знал, что тот крайне недоволен состоянием его здоровья. Знал, что о нем просто беспокоятся, а потому оправдываться и лгать Федору совсем не хотелось. Он слишком уважал этого человека. Человека, который впервые на памяти По, умел слушать, рассуждать. Возможно, Эдгар им восхищался. Не мог не восхищаться. Только загадочные полуулыбки время от времени немного озадачивали, но и к этому вполне можно привыкнуть. Алан и привык. Алан часто ловил себя на мысли, что по сравнению с Федором, он — никто. — О чем ты думал? — пальцы русского смыкаются на воротнике рубашки, ощутимо встряхивая. По вздрагивает, встречаясь взглядом с брюнетом. В глазах его — небытие, сжирающее все вокруг, да осколки темнеющей злобы. Алан, сам того не понимая, в этих стекленеющих глазах едва ли не тонет, опасливо сглатывая. — Я уже говорил. Книга… — К Дьяволу. — По растерян. По не знает, просто не может понять, что он должен сказать, как себя оправдать, пока у Федора в сердце злоба растет-растет-растет, а потом вмиг ярко вспыхивает, тут же затухая. Алан чувствует невыносимое жжение на щеке. Пощечина вышла хлесткой. — Идиот. Он не спорит. В чем-то даже согласен. Хочется вжать голову в плечи, но не получается. Федор одним взглядом умеет пригвоздить к месту. Устал, видно. Задолбался, чувствуется. Эдгар уже счет своим колким прозвищам потерял, но слабо улыбается. Федор всегда в подобные моменты выглядит таким чертовски живым, не похожим на живого мертвеца, что По и не замечает, как его сердце однажды роковой удар пропускает. — Скажите, что мне сделать. Я сделаю… — подал голос писатель. Спокойно, не надрывно и даже не робко. Он и сам уже, должно быть, устал. Утомился пытаться что-либо доказать, каждый раз себя едва ли не до последней стадии переутомления доводя. Устал жить чьими угодно жизнями, но только не своей. Глава Крыс находится с ответом не сразу. Понадобилась секунда, две. — Напиши для меня. Ладонь скользнула по щеке, огладив место недавнего удара. — Не ради Эдогавы. Не ради мести. Ради меня. — проговаривает пугающе ласково Федор, также не сводя с юноши взгляда тех же неестественно суженых зрачков. Как у хищника. Но По не страшно. По улыбается. Неуверенно и, кажется, впервые — по настоящему, не натянуто. Просто потому что может. А еще он может писать. Пока есть для кого, и это главное, а Федор это не просто кто-то. — Тебе нужен отдых. — цепкие пальцы с синей поволокой легли на затылок, поглаживая. Федор касается губами бледного лба, оставляя почти что целомудренный поцелуй. По приник ближе к русскому, утыкаясь носом в шею юноши, вдыхая тот же горьковатый запах пороха и ментоловых сигает. Устало прикрывает глаза. Енот устраивается на голове Достоевского, но тот даже и не думает возражать. Просто у Федора чувства. У Федора стремление мир поскорее от всяческой существующей грязи очистить и от главного греха избавить. Греха способностей, дара, которые за собой могут лишь пустоту нести, порой совсем своего обладателя разума лишая. Он догадывается, что и сам разума, должно быть, давно лишился, но не останавливается. Не останавливается, перед каждым визитом к По тщательно с себя чужую кровь смывая. Но с души ее смыть не получается, да и, вообщем-то, никогда получится, сколько бы не старался и не замаливал собственные пороки. Эдгару об этом знать не обязательно. Эдгару вообще об истинной сути русского и догадываться то не желательно. По крайней мере, пока. Даже если его можно использовать, даже если удастся переманить, к себе каким-то образом привязать… Федор не хочет раскрывать всей правды. Вот только забывает, наверное, что Эдгар тоже немного детектив, да и не дурачок ведь в конце концов. /Федору хочется думать, что Эдгар никогда не узнает/