Зная — на века.

Неуютно — так часто бывает, и Виталя устал искать причины «почему». Глаза прищурены, опасно, злобно, широкий оскал кривит губы, обнажает ряд острых — думается: как бритва — зубов, — Виталя смотрит, пялит в ответ твердо, уверенно, спокойно. Так же, как и всегда; так, как у них это заведено.  — Ле-е-еня, значит… — на языке будто бы катает, пробует да тянет, неустанно всматриваясь в родные до боли глаза, выдыхает насмешливое: — Не подходит он тебе. Мелкий и глупый, уверен.  — Вот у тебя забыл спросить! — как можно недовольнее фыркает, искоса поглядывая на ловящего отходняки брата, что валяется беспомощной тушей на стареньком диване. — Тебе все не нравятся, Династ, ни одна живая душа.  — Потому что они — хуйня, че непонятного-то? — он приоткрывает свои колдовские глаза, и Витале правда жаль, что взгляд не устремлен в его сторону; жаль, что все происходит так. — Слушай, тебя окружают долбоебы…  — …и ты в их главе, — со смешком мрачно заключает Макаров — на деле ни грамма веселья.  — А за эту хуйню и пиздюлей словить можно, допрыгаешься же! — как же, «допрыгается», плавали, знаем. — А если серьезно, они тебя недостойны, одупляешь? И твой этот новый хуй с горы не лучше других, зря только время тратишь. Как же остро вспыхивает чувство дежавю: сейчас Виталя недовольно вздернет бровь, в попытке защититься скрестит руки на груди, и посмотрит, взглянет так устало с легко читаемым «заебал», что глаза к самой черепной коробке закатить захочется. А еще — вспыхнет, что-то противное внутри воспламенится и будет тлеть, медленно раскладывать внутренности в ничто.  — Династ, — коробит, его попросту коробит, стоит услышать до боли родную кличку — не кличку, думается, нет: имя, его настоящее имя и другого уже не будет, — слетевшую с чужих губ, как он вскидывается, самоуверенно, в своей привычной манере, и глаза свои эти колдовские к потолку возводит. Смолкают оба. Виталик уходит, бросив напоследок через плечо: — Начинай привыкать к моему новому хую с горы. *** Вся его чертова жизнь уместится в одной незамысловатой фразе, что-то вроде: «Родился, жил, учился, помер». Да и большего ненужно, ведь вся его жизнь — раздрай, одна огромная бойцовская яма, словно не отсюда он, не из этого столетия, словно еще там, где-то в далеком позабытом прошлом, где не видел ничего больше, чем собственные оковы и очередное свидание со смертью, в котором либо ты, либо тебя. Виталя всегда говорил, что это ненормально, что в его бедовой голове проблемы, что живет уж слишком по-звериному. И рад бы согласиться, рад бы подписаться под каждым словом, только вот не знает Виталик нихера, в другой вселенной живет. И малец этот его, солнечный, безмерно уютный, тоже не знает нихера, но он и не пытался — под стать брату, ох под стать. Смеется, улыбается, блять, светится, а Виталик смотрит, смотрит так щемяще нежно, словно изнутри согреваемый, — Династ знает, что такого взгляда никогда не удосужится.  — …слышал?  — Слышал, что за такой базар, как у тебя, в переулке палками хуярят. Не ужиться им с этим мальцом, нельзя-нельзя-нельзя, удушит попросту. А братишка снова устало прикроет веки и молча уйдет, не станет слушать их пустые препирательства с легкой династовской руки, он знает, тоже знает, что не уживутся, знает, чем это закончится, ведь всегда к такому эпилогу приходили. Вот только Династ всегда возвращался, сколько бы раз ни уходил, сколько бы ни пытался оторвать от сердца, обратно как магнитом тянуло. Сколько было выпито, выкурено, сколько раз разламывало грудину токсичным пониманием, что жизнь брату ломает. А с появлением Лени в виталькиной жизни все стало лучезарно, мягко и тепло, словно они сошли с экрана какого-нибудь незамысловатого глупого сериала, — разница лишь в том, что у сериала нет черного пятна, нет бельма на записи, нет криво вшитого братишки-уебка. С каждым днем выворачивает все больше, к горлу подкатывает тошнотворный ком, когда виталькина беззаботность в глазах и милые морщинки в боль переходят; когда видит: что-то внутри брата неисправно ломается, стоит вспыхнуть новой искре, стоит вновь разругаться вдрызг. Династ знает, прекрасно знает, что стоит хлопнуть облезлой железной дверью, как в мире Витали все вновь становится утопично. Знает, что все его раны старательно зализывает мальчишка, тоже солнечный такой, с веснушками и мягкими завитушками волос, восстанавливает каждый разбитый, раздавленный осколок виталькиного сердца. Знает, что брата собирают по частям. Знает, но изменить что-либо не в силах. Виталик тоже знает, умный мальчик, не глупый, — мать всегда говорила, что из их дуэта только он головой пользуется, что только он их все время и спасает, — знает, что Династ не объявится еще несколько дней, может, даже на пару недель сгинет. Знает, что за этот промежуток переживет больше, чем за несколько лет, что изживет свою нервную систему от и до, засыпая и просыпаясь лишь с необъятной тревожностью, что рвется сердце, — солнечный мальчик с веснушками не в силах помочь. А потом брат объявится, объявится побитый, скорее всего пьяный вусмерть, ведь по-другому гордость бы свою не задавил. Или не гордость, черт его разберет. Знает, что династовские синяки и ссадины будут затягиваться еще пару дней, точно, что на собаке; знает, что он не ответит на вопросы «как» и «откуда», ведь говорить нечего, ведь Виталя все и без того отлично понимает. Как-то с самого детства так повелось, что пока он строчил домашку за двоих, впахивая на золотую медаль, Династ сбивал костяшки в кровь, в мясо о чужие челюсти да кости; как-то так сложилось, что Династ пропадал, постепенно исчезал из виталькиной жизни, потом — резко, потом попросту ушел с корнями в свою дыру. Как-то так сложилось, что резко разошлись. Вся его жизнь состоит из трущоб, обшарпанных полуразваленных квартир с сомнительным обществом, побоищ и редких концертов для своих, для таких же, как и он, для отбросов. Рок, анархия, бухло, — едва ли, скорее: наркота, спущенное в унитаз будущее, смерть. Он балансирует, ходит по тонкой грани острия, находясь всего ничего от краха, всего ничего от падения, — Виталя пытался, тщетно старался вытащить брата из этого круговорота, старался приспособить его к нормальной, блять, к человеческой жизни, но черта с два Династ был бы Династом, если бы у Витали что-то да вышло. Братишка только вливал в себя бухло до беспамятства, до состояния заспиртованного мяса, полностью игнорируя попытки понять причины. Но бухло не помогает забыть — Династ не забывает — то отчаяние, коим была переполнена мать, то, как сильно дрожали у отца руки, как они смотрели на него, словно на приведение, когда он заявился домой спустя четыре дня со своего первого исчезновения. Заявился домой весь битый, в кровоподтеках, держась за ребра, — после выяснили, что одно сломано, еще в двух трещина; после выяснили, что у матери проблемы с нервами; выяснили, что из-за него. А еще, вряд ли Династу под силу забыть лицо брата: осунувшееся, поблекшее, словно он не спал все это время, словно ему было не начхать. И глаза его эти, что нутро вывернули всего за миг, прошибли так сильно, что Династ понял — задыхается; понял, что сдохнуть готов, лишь бы простил. Картинка отчетливая, выгравирована на внутренней стороне век: чуть покрасневшая кожа глаз, воспаленные белки и… Взгляд этот, взгляд человека, что прошел, кажется, через весь Ад вдоль и поперек. Не забыть то, как Виталя ушел, развернулся и ушел, не сказав ни слова. Династ помнит, как завалился в комнату к брату, помнит, что на его шутливо-насмешливые слова, глупости, тот лишь сжимал край стола до белесых костяшек, и как с каждой секундой его спина становилась все напряженнее; не забыть, как обожгло скулу болью от удара чужого кулака.  — Видеть тебя не хочу. А потом — из последних сил, из всего того, что у него осталось, — в Виталькину спину вжаться ослабевшим телом, вжаться, повиснуть на нем, не закрыть близнеца собой, не спрятать, не пытаться быть сильным, как было до, — ослабеть самому. Виталик застыл тогда, стоял, что каменный, — боже, а всем было так же сложно, как в их пятнадцать? — сдался, вывернулся в чужих руках и обнял крепко, так крепко, что взвыть хотелось от боли. И дело не в разъебанных ребрах. Изо всех сил в чужую шею носом, пальцами — до синяков, до первой струйки крови из прокушенной губы, тихого:  — Прости. И Виталик действительно простил. Так же, как и всегда. Династ смаргивает с глаз пелену воспоминаний и думается ему, что ни черта не изменилось с того дня, что все по-прежнему, что все по-старому. Никак не узнать ему, что Виталя точно также молча пьет, вливает в себя гадкое пойло вместо дорогого алко. Зато точно знает, что Ленечка — Ленечка, светлый такой мальчишка с пушистыми ресницами и очаровательной улыбкой, — рядом будет, что брат не загнется от вечно ноющего в зоне подреберья. Загнется из них только он, загнется в гордом одиночестве, выбора другого попросту нет, ведь любить близнеца — правильно, ведь любить Виталю, как любит его Династ, до безумия преданно, с тщательно скрытым обожанием, с животным собственничеством, чтобы только мой-мой-мой, ломко, трепетно, до одури, — нет. Поломанный он, порченный, даром, что старший. С т а р ш и й. Старше аж на целую минуту, глупее на целую вечность, преданнее, наверное, на целую жизнь. Но Виталя не узнает, нет-нет-нет, никогда и ни за что, только если после смерти, только если ума не хватит не говорить по пьяни, только если хватит сил. Хватит — с глотком уходит последняя капля спиртного.  — Династ… — задумчиво бормочет мальчишка. — Почему именно «Династ»?  — Потому что! А что, скажешь, что не круто? — второй мальчуган ловко раскатывается на турнике, перепрыгивая с одной перекладины на другую.  — Круто, круто, но почему «Династ»-то? — смотрит внимательно, с не характерной детям задумчивостью, и недоверчиво хмурится, пытаясь найти хоть какую-то осмысленность в чужих словах.  — Почему, почему… Ну-у-у, смотри, — мальчишка спрыгивает наземь, начиная загибать пальцы с умным видом, — во-первых, братец, назови-ка мне самую крутую и отпаднейшую группу, которая только есть, а? Тот только глаза закатывает — любовь брата к музыке, конечно, ни для кого не была секретом, но этот его фанатизм и пыл, что присущ, наверное, ему и только, порой знатно утомлял.  — Дио, — вопрос, ответ на который не знать невозможно, общаясь с этим чудом более пяти минут.  — Во-о-от! А во-вторых, ну, это, — он на миг теряется — в глазах Витальки вспыхивают искры интереса, — ты помнишь, ну, я говорил про группу, которую мы хотим сделать с пацанами — и сделаем! — и мы вчера решили, что мы будем называться «Наста». — Он гордо вскидывает подбородок со смешинкой на устах; но на деле — волнуется, переживает за реакцию, добавляя чуть неуверенно: — Круто же?  — Круто, круто, правда круто, — теплая улыбка и братишка в объятиях, — Ди-и-инаст, Ди-наст, точно говорю: вы будете самыми лучшими! Династовское лицо тут же преисполняется внутренним светом и в глазах снова горят огни, снова сверкают блики, он выдает воодушевленно:  — Верь в меня, братишка! — и сжимает Витальку еще крепче. И братишка верил, всегда в него верил, всю его чертову жизнь, — проебать это нужно еще постараться. И Династ, наверное, проебал, бесповоротно потратил выданный ему кредит доверия, — с каждым глотком все гаже, с каждым глотком все больше похуй, с каждым глотком все больше в алко-трип. А прогретая солнцем квартирка на третьем этаже все задыхается от дыма сигарет — Виталя тянет одну за одной, в одиночестве тянет, заперевшись от нежного мальчишки на балконе. Холодная древесина морозит все нутро, пока он пялит в никуда, натыкаясь на кованную железную оградку, красивую такую, будто бы окутанную железными путами, — она бы лучше смотрелась на его шее, порой это кажется правильным. Будто со стороны, будто он разломил четвертую стену и листает свои воспоминания, превращая их в галлюцинации, одно за другим, видит, как мелькают флэшбеки-картинки прошлого; видит то неуловимо краткое время, когда был счастлив. — Перестань, — Виталя звучал хрипло, помнит, что был обессилен, уже не было сил ни спорить, ни говорить что-либо.  — Перестать что? — Не злобно, не сейчас; сейчас — нежно, ведь сейчас Виталик один, один, без солнечного мальчишки под боком, без его этих щемящих взглядов, тех самых, из-за которые уголки глаз противно щиплет в детской обиде, тех самых, от которых что-то рвется и ломается внутри.  — Ты знаешь, о чем я, — жилистая фигура кажется совсем уж хрупкой в свете закатных лучей солнца, утомленной донельзя, — у Династа привычно екает сердце. Такое знакомое чувство: изнутри что-то щекочет, неосторожным жестом задевает что-то очень хрупкое и мягкое, то, что обычно прячут за семью замками, а после — терзает, полощет беспощадно до первой (далеко не первой) крови. Острые плечи опускаются, Виталя теряется, ссыпается в ноль, и Династ видит, цепляет взором, что у братишки тени под глазами залегли, еще большим цветом насытились, — хочется на колени пред ним упасть, стоять так ебучую вечность, вымаливать прощение до сорванных связок. Династ знает, что он тому виной, знает, но ни черта не сделать здесь, ведь по-другому не может, ведь по-другому — сдохнет, откинется к ебеням от ласкового взгляда. Взгляда, что предназначается не ему. Он так близко, одуряюще близко, и его ведет ровно в тот миг, когда Виталя вздрагивает, вновь становится уязвимым — таким он только с ним быть и может, ни с кем более, — Династ касается губами виска, обжигая горячим дыханием мочку уха — обжигается сам. И жмется, словно побитый пес, мостит ненадолго подбородок на плечо до ломоты родное. Выдох — и Виталя вновь забывает как дышать, черт знает кому это больше нужно, кому: брату, что так отчаянно цепляется за него, дышит через раз, или ему самому, что ничем не отличается от близнеца, ничем, ведь так же тонет, так же подыхает. А Династ пальцами своими ледянющими виталькины обжигает, тянет обратно в квартиру.  — Пойдём, — и застывает тут же, прячется в своей раковине, когда Ленька неловко приоткрывает дверь, заглядывает, и тут же становится хуево. Династу никак не узнать, что у братишки до сих пор жаром на теле его прикосновения, что он пьян до одури одним его присутствием, даже того не осознавая. А Виталику не догадаться, что брат подыхает, что глотку спазмом сдавливает от уебанского чувства, чувства, что он, наконец-то, дома. По крайней мере, был; был, пока дружелюбный мальчишка не заглянул. Сиплый выдох вылетает тяжело, вылетает сквозь зубы, — Династ уходит, как можно скорее убегая от того, что хлынуло, от того, как ударила ностальгия с воспоминаниями. Ему не нужно все это, ни сейчас и ни когда-либо ещё, — нельзя. Уходит молча, не издав ни звука, — Виталя тоже молча проглатывает колкость обиды. Скрип зубов не слышно, ведь некому слышать. Грудная клетка — открытая рана со множеством переломов и кровоподтеков, и Виталя щедро льет на нее бухло, ведь Династу — Ди, его Ди, этому родному уебку — известно насколько тяжелы отходняки, насколько тяжело без него, он знал это, знал и снова ливал из прогретой солнцем квартирки на третьем этаже. И когда сига кончается, тлеющий огонек добегает до фильтра, обжигая непривычно подрагивающие пальцы, пазл в виталькиной голове собирается в единое целое, картинка становится на место, — бычок летит через железную изгородь, когда Макаров нетвердым шагом, пошатываясь, вваливается обратно в квартиру, надевая кроссы на ходу, и спешно бормочет заботливому мальчишке: — Я должен идти. А Ленька смотрит несколько секунд, проницательно так, словно сканирует, словно что-то подтверждает для себя самого, словно убеждается в правильности своих суждений, и усмехается, кивая, неотрывно глядя в след убежавшему парнишке. Все сходится в виталькиной голове, картинка складывается одним простым: братишка ревнует, и ревнует уже давно, понимает: все это время. Пьяная дымка волочит глаза, путает ноги друг меж другом, он спотыкается через шаг, — бежит, пытается. Поворот за поворотом, дом за домом, плавный спуск слева, пылающая грудина, и выкрик:  — Эй, Тоха, Династа не видел?! — все они здесь, думается, пизданутые. Тоха пьяно качает головой, указывая на ближайший поворот, что-то мямля, — разобрать его блеяние Виталя даже с помощью бушующего по венам алко не может. Пролетая повороты, закутки, нервно и спешно выкрикивая один и тот же вопрос, ответ на который просто жизненно необходим, получая туманные подсказки и слепо следуя им, Виталя спотыкается о выступ последнего пролета, едва ли не падая наземь. Дыхание сбито, его попросту нет, и он не может надышаться — легкие отказывают функционировать; щеки пылают ярко алым, а взмокшие волосы обдает холодом ветра, ведь на улице не май месяц, но Макарову плевать на все это с высокой колокольни — братишка сидит на старой ржавой качели, меланхолично потягивая местную бадягу, так одиноко и потерянно. И думается, что тот ждет его, все эти годы безуспешно ждет, ломаясь все сильнее с каждым днем. Говорят, любить своего близнеца — это скрытый нарциссизм; говорят, что так быть не должно. А Виталька думает, что все происходящее сейчас — это донельзя правильно, думает — не думает, не может, — и волочит ноги прямиком к разбитой площадке. Запинается и не дышит, тянется-тянется-тянется и только, — Династ замечает его за секунду до того, как тот падает на колени, когда ватные ноги перестают держать и вовсе; Династ замечает его прежде, чем успевает остановиться сердце. Виталя смотрит, смотрит хмельно, пьяно, и Династа бьют под дых сильнее, чем за все годы многочисленных стрелок, — братишка смотрит щемяще нежно, ласково так, как никогда на улыбчивого Леньку не смотрел; как ни на кого до не смотрел. Внутренности крошатся, ломаются, Макаров сползает со скрипящей железки, падает рядом, точно зеркалит, не закрывая приоткрывшегося в шоке рта.  — Ты… — братишка тут, он здесь, блять, он правда здесь, он… О боги.  — Ди, — и ведет Виталю, ведет. Влечет близнеца к себе, теряется непослушными пальцами в отросшем ежике волос — и выдыхает. Дышать, дышать, дышать, блять, не забывай дышать! Династ, напряженный весь, словно сжатая пружина, ошалевший, пьяный и абсолютно растерянный, — к Витале доходит, рушится то прошлое-старое, ломается, когда осознает, когда находит разгадку всего того пиздеца, что с ними двумя рука об руку уже столько лет — они просто любят, не так как надо любят. Вдох-выдох. Непослушными руками, медленно, слабо, сквозь шум крови в ушах, Династ вцепляется руками в брата намертво — навек. Запах, такой родной, вызубренный до дрожи, переплетенный с одеколоном, бухлом и табаком сигарет мешается с его собственным, переплетается накрепко.  — Ты… Виталь, с хуя ж ты раздетый… — он растерянно заглядывает в его лицо, почти ничего не соображая, смотрит по-прежнему неверяще и так поломано, что Витальке выть хочется, кричать на себя, что долго доходило, кричать, что так поздно себя самого понял. — Холодно же… Ты, это… Ну… — действительно холодно, действительно: раздетый, в тонкой футболке и рубашке нараспашку, запыханный и такой нужный. Виталя тянется, поддается навстречу резко, припадая к обветренным губам, сминая, кусая, так нетерпеливо вылизывая, с таким немым обожанием, что Династа волной все нутро косит. Он только и успевает выдохнуть тихое невнятное: — Блять… А потом накрывает, потом не остается ничего, весь мир останавливается на виталькиных губах, руках, блять, на таких опьяненных им глазах, как и его собственные, — такие же колдовские, что поддернуты мутной дымкой.  — Прости меня, братишка. Теперь его очередь прощать — прощает, зацеловывает заалевшие губы по-новой, смотрит-смотрит-смотрит и тонет, растворяется в этом пьяном взоре, ощущая себя наконец-таки целым, ощущая себя, блять, живым. Зная — на века.