Неснимаемая маска

      — Как ты вырос, Вайвал, — мама не смогла дотянуться рукой до его головы и лишь слегка похлопала по плечу.       — Я даже выше, чем капитан Кара, — улыбнулся Луна, заходя в дверь. Проём их летнего дома, как всегда в последние годы, казался меньше обычного — он не ударился головой лишь потому, что физически не мог не заметить препятствие. — А выше меня в нашей фракции только Камень.       Он был рад попасть домой. Запах родных стен, отчётливый теперь, когда он постоянно жил в другом месте, грел душу, хотя всё казалось немного чужим.       — Я специально достала твою чашку.       Или не немного. Чашка совсем не узнавалась. Может быть, он просто не обращал внимания на мелочь, но, судя по взгляду мамы, то, что чашка принадлежала ему, имело значение. Её подарок?       — Ты так свысока на всё смотришь, — тихо сказала мама. — Стал настоящим Рыцарем Луны… Я горжусь тобой.       Луна покосился на неё и прочёл во взгляде печальных серых глаз явственное сожаление. Она казалась беззащитной, мягкой, ранимой.       — И Рыцарю Луны дорога его семья, — сказал он, обнимая мать. Та казалась меньше с каждым годом, а её объятия — слабее.       «Рыцарю Луны особенно дорога», — подумал он. Правда, семья едва ли сможет это заметить.       Он едва успел сесть за стол, как открылась дверь, и вошёл отец. Луна тут же поднялся снова.       — Здравствуй, папа.       Они были теперь одного роста, но Луне показалось, что он уже перерос отца. Посмотреть прямо, глаза в глаза, было невозможно, и ему стало неуютно. Казалось, лучше было не вставать, но как — сидя с отцом здороваться?       — Здравствуй. Ты изменился.       — Да. Я стал намного сильнее, можем потренироваться сегодня с мечом — уверен, что теперь я тебе не уступлю!       Отец, известный королевский рыцарь, усмехнулся.       — Твоё оружие — кнут, верно?       — Да, но нас научили всему. Учитель Нео Солнце — сильнейший мечник в Королевстве, а то и на континенте! Даже наш капитан Кара проигрывает ему.       — Позже. Чай остынет. Садись.       Луна с облегчением сел, но отец тоже занял своё место, и вновь пришлось задирать нос перед ним и мамой.       За чаем родители рассказывали Луне новости. Тот слушал вполуха, стараясь ничего не пролить. Обычно он старался на людях не пить; хоть и давно научился не обливаться, это требовало не самого удобного положения — подавшись вперёд — и немалых усилий, тем более заметных теперь, когда отец и мать удивлённо смотрели на него. В их присутствии нос задирать было ненормально, не то что в Храме, где от него только того и ждали.       — Вайвал, расслабься немного, — неловко рассмеялась мать. — Твоя шея, наверное, страшно устала. Мы же никому не скажем, как ты выглядишь дома.       — Мама, держать так голову совсем не сложно, — улыбнулся Луна. Но, видя, что родители смотрят почти с укором, он ещё больше отодвинулся от стола и наклонился вперёд, чтобы не коситься на родителей слишком уж свысока.       Даже пить стало легче. Но всё равно вкусом чая насладиться не выходило. Луна чувствовал себя неловко, неуклюже и понимал, что заставляет мать теряться, а отца — злиться.       Когда мама встала из-за стола, а отец повернулся к ней, Луна положил руку на затылок и начал пригибать голову. Подбородок опустился немного, и шею резануло болью. Ощущение было, словно он пытался отломить череп! В ушах зазвенело, и перед глазами пятнами поплыла темнота.       Вернуть четкость зрению удалось как раз когда мать села на место. На стол она поставила блюдо знакомых сахарных завитушек с ягодной начинкой. Луна не стал их брать — голова муторно кружилась. Кое-как поддерживая беседу, он допил чай; каждый глоток давался с трудом.       Конечно, лучше было лечь; дома — да, Храм им давно стал — он бы так и сделал, но сидеть ещё хоть пять минут за столом, пока мать готовит постель, или заправлять её самому при них вслепую было невыносимо.       — Я прогуляюсь немного, — сказал он и, поспешно встав, вышел на улицу, провожаемый мрачным, обиженным, болезненным молчанием.       …Знакомый спуск к реке. От свежего запаха воды стало на секунду легче, а потом опять накатила слабость — хоть в траву ложись. Заломило виски; в затылке, как и в шее, ощущалось онемение.       Луна попытался размять шею, но не рассчитал силу, как это ни было для него странно. Голова закружилась сильнее, горло обожгло изнутри, и он судорожно закашлялся.       Хоть бы родители не услышали. Они не должны были узнать о его болезни. Отец немедленно начнёт возмущаться непрофессионализмом учителя Хэйсета и недостатками системы обучения священных рыцарей в целом — а мама точно примется вспоминать родных и знакомых, у которых был не в порядке позвоночник и для кого это плохо кончилось!       Кровь отлила от лица так, что даже кожа показалась онемевшей. Луна быстро сел, прислонился к дереву. Голова болела сильнее прежнего; он опасался, что расклеится вконец уже на глазах у родителей.       Странно — они любят его, но откуда чувство, что они такие же чужие, как все прочие горожане? Перед ними нужно притворяться ничуть не менее тщательно — и какая разница, в чём причина притворства?.. Он остался один. То, что он раньше называл домом, больше не имело к нему отношения.       Облака странно переливались в глазах, покрывались пятнами, тенями. Так плохо, почему? Он же не обычный человек, но Священный Рыцарь. Почему никак не справиться с отвратительными ощущениями? А будь он на миссии сейчас? Что — провал?       Конечно, вряд ли что-то могло бы заставить его оставить шею незащищённой, позволить противнику приблизиться со спины; но это не утешало. На миссиях случалось всякое! Стоило ещё раз поговорить с целителем.       Дерево шумело листвой на грани переносимости, чудом не ухудшая состояние. Луна закрыл глаза, дыша размеренно и спокойно, уверяя себя, что боль вот-вот сделается тупой и безопасной, головокружение уймётся…       Понемногу неприятное чувство в голове начало сходить на нет; когда он вновь открыл глаза, зрение окончательно прояснилось. Слабость всё ещё вынуждала сидеть и не двигаться, но было ясно — это остаточное явление.       Чем хуже ты себя чувствуешь, тем приятнее наконец испытать облегчение. Луна отчасти понимал, почему привязанный к пыточной стойке Металл всегда взглядом умоляет избить его сильнее — но только отчасти.       Как, во имя Бога света, человек может желать подобного? На награждениях Металл не раз чувствовал боль, которую с трудом выносил — далеко переступавшую порог «приятности», заставлявшую его страшно бледнеть и покрываться потом с ног до головы. Невозможно спутать это состояние, если испытал его сам. Учитывая особенности Металлова непостижимого отношения к боли, награждения редко, но приносили ему большие страдания.       Нет! Не думать об этом. Только не хватало лицезреть в памяти физиономию измученного вкрай Металла. Своего мерзкого самочувствия более чем хватит, если ещё и чужим проникнуться…       Луна поднялся — не удержавшись-таки от того, чтобы схватиться за ствол дерева и на секунды ощутить, как живая сила потихоньку вливается в ладонь — и пошёл обратно к дому. Было холодно, по-прежнему хотелось прилечь, но теперь он мог немного поговорить с родителями и не выдать себя.       Отец встретил его во дворе. Чистил оружие.       — Пришёл спарринговаться?       — Да, отец.       Что ещё сказать? Он обещал. Заодно проверит, насколько мешает болезнь.       Нео Солнце был ещё более хорошим учителем, чем можно было предположить, глядя на его блистательного преемника. Даже не уняв как следует дрожь в теле, Луна крепко держал меч. Ни за что он не совершит ни одного неправильного движения; да, тень грозного учителя не стоит за спиной, но запрет на неточность ударов ощущался физически, заставляя быть совершенно безукоризненным. Все необходимые выпады помнил не только разум, но и тело. У отца не было шансов.       После очередного сильного удара клинка об клинок оба ошарашенно застыли. Впервые за десятки лет обезоруженный кем-то отец — и сын, шокированный быстротой, с которой далась победа.       Отец слаб? Невозможно! Ему немного за сорок…       Вайвал в его возрасте будет уже на пенсии, и неплохо, если действительно на пенсии, а не в компании Бога света — без благословения с такой-то шеей.       — Что ж, всё, что я смог — заставил тебя вспотеть, — невесело ухмыльнулся отец, бросив взгляд в сторону своего отлетевшего меча.       Луна горько подумал, что и этого самолично добился ещё до спарринга, глупо попытавшись опустить голову. Хорошо, что из-за наступающего вечера, а может, за собственными мыслями отец не замечал его состояния. Или же это качественное притворство самого Луны… но радоваться умению не хотелось. Было отчего-то очень жаль отца, и одновременно хотелось по-детски выкрикнуть — я хорош, папа, правда?       — Как бы то ни было, Вайвал… — медленно заговорил отец, подняв меч с земли и держа его остриём вниз на весу, — даже если ты силён, и отец твой — ничто в сравнении с самим Священным Рыцарем Луны…       Луна почувствовал себя убитым. Слова отца словно в мозг вгрызлись, в висках стало тяжело.       — На мать не нужно свысока смотреть, сынок. Она тебя вырастила. Благодаря ей ты стал тем, кем стал. Помни это.       — Не только мама, отец, — почти выкрикнул Вайвал. — Разве не ты учил меня фехтованию? Сказал, что из меня получится достойный священный рыцарь, хотя хотел, чтобы я отправился во дворец?       — Это всё неважно. А вот мать не обижай.       Не дав Луне, онемевшему при виде его хмурого и — хоть бы это только казалось! — подавленного выражения лица, сказать ни слова, отец быстро развернулся и ушёл в дом.       …Хотелось закрыть руками лицо и разрыдаться в попытке прогнать саднящее ощущение в груди. Или снова насильно пригибать шею к земле, пока не согнётся, чего бы оно ни стоило — чтобы посмотреть глаза в глаза родным, улыбнуться им не свысока! Вместо этого он стоял на поднявшемся холодном ветру; вдали за пеленой слёз мерцала в сиренево-синем небе неполная луна…       Опустить голову ему так же невозможно, как небесному светилу обратить свой лик к земле.       Луна вытер слёзы, медленно вздохнул и уже спокойно направился обратно в дом. Родители должны понять, что Рыцарь Луны — это навсегда; где бы он ни находился, с кем бы ни сидел за одним столом.       И он даст им это понять. Что угодно — только не позволить узнать правду.