Всегда — рядом

      — Давай.       Хосок смотрит на Чонгука испытующе и прямо. Он серьезен, и только сожаление и боль плещутся на глубине его глаз. Черных, блестящих от напряжения глаз. Гук поджимает губы, а его рука, что держит оружие, — дрожит. Он мотает головой, не в силах спустить курок. Хосок улыбается слишком понимающе и делает шаг в его сторону.                            Сумрачно — первое определение, что приходит в голову при попадании в это место. Туманно. Неуютно. Тихо.       Площадь, на которой стоит небольшой фонтан посреди слегка продавленного по окружности асфальта, тает границами в темноте и тумане. По периметру угадываются здания: свет в окнах домов не горит, и сами дома — скорее декорации, нежели жилые помещения. Здесь, в общем-то, мало что вызывает повод дать определение "жилой".       Сквозь разбитые камни мостовой торчат высушенные стебли травы, погнутая арматура и что-то совсем уж непонятное: черное, полужидкое, как загустевшая нефть или масляная краска — желания прикоснуться оно не вызывает.       Неба над головами — нет. Далеко в вышине клубится туман, и он — гуще и темнее, если смотреть на него слишком долго. В серых клубах гари можно рассмотреть дорогу, ведущую в узкий переулок меж черных стен. После взгляд упирается в ворота, стоящие без забора. На его месте у мостовой — резкий обрыв в темноту. От ворот ведет тропинка, что ненадежный каменный мост, висящий прямо в темном воздухе и непроглядной тьме. Там, куда она ведет — очертания странного сооружения: будто на наброске тушью изобразили целое здание, но некоторые его части удалили скребком.       В кромешной темноте ночи Чонгук ступает на промерзшую землю возле полуразвалившихся ступеней высокого дома. Ночью — потому что все самые удивительные и заслуживающие внимания мистические истории начинаются именно по ночам, когда все малопонятное безбоязненно проявляется наяву. Ночь — время Охотников. И Их — тоже. Ночью ведется большая игра: опасная, будоражащая кровь, многовековая.       На ступенях сидят два солдата, на лицах их — всемирная усталость. Парней хорошо потрепало при прошлой вылазке, но дежурство никто не отменял. Чонгук осматривает бледных коллег и бросает косой взгляд на высотку. Если источники верны — а они верны всегда — именно в этом захолустье на краю их туманного Города находится один из крупнейших кланов врага Охотников. Не живет, конечно, но базируется.       От клубов тумана отделяется черная тень. Два шага — и Чонгук его замечает, поворачиваясь лицом к. Молодой человек, невысокий, невзрачный. Такие не запоминаются прохожим — невидимки в коллективах, годами работающие или живущие где-то неподалеку, редко становящиеся кому-то друзьями.       Но при всей своей "обычности" мужчина выглядит странно. Ведь то — лишь роль.       Он весь — будто искупан в краске: его кожа, покрытая подтеками и каплями, брызгами и мазками, напоминает холст сумасшедшего экспрессиониста. Светлые волосы словно расчесаны кистью с голубой краской с одной стороны, и их насыщенный цвет резко и неприятно гармонирует с такими же голубыми глазами Чимина. Явно линзы, думает Гук, поджимая губы и неожиданно для себя вспоминая чужое имя.       — Вы прибыли, — говорит информатор, стирая алую краску с губ и размазывая ее рукой далеко на щеку. С его расслабленных рук на мостовую капает краска. Медленно и тягуче. Тяжелые капли стекают по пальцам, набухают и падают вниз. Чонгук щурит глаза и молча кивает.       Вместе они поднимаются по ступенькам — тихо и быстро: экзистенциальный ужас, охвативший Чона в этот момент — хороший знак. Интуиция у него барахлит и работает наоборот. Чимин толкает массивную железную дверь и Чонгук тут же морщится — в нос бьет мерзкий запах мокрой волчьей шкуры. Несколько дней Город заливало дождями. Природа будто пыталась стереть следы кровавой войны двух кланов, но разве способна она ее остановить? Нет. Чонгук прикрывает глаза, когда до рецепторов доносится легкий шлейф запаха Хосока. Это плохо. Гуку бы не хотелось, чтобы старший был сегодня здесь. Но изменить он это не в силе.                                   Чонгук раздраженно ведет плечом и смотрит в грязноватое пятно тусклого света в метрах двух над уровнем пола. Полуподвальное помещение, в котором находится временная база, давит стенами.       За стеклом маленького окна — улица, точнее ее нижняя часть, с множеством мелькающих ботинок и туфель. Приглушенные, доносятся брань и крики прохожих, торговцев, кашляют выхлопными газами старые, истекающие прогорклым маслом автомобили. Лучший стрип-клуб в Городе отнюдь не сверкает неоновыми вывесками полных сисек, не пестрит у входа кучами девочек в ярких юбках. С виду он вообще походит на задрипанный бордель с мутными окнами и покосившейся вывеской кокетки на шесте, но он — вполне себе сносное прикрытие для семьи Охотников.       Какой-то тип останавливает свои рваные кроссы рядом с самым окошком и злобно сплевывает прямо у стены клуба. Это отвлекает Чонгука от мыслей:       — Вот мудак, — цедит он злобно, так, что на него оборачивается несколько человек. — Забудьте, — успокаивает он, неопределенно кивая в сторону окна. — Я пойду подышу.       Время в Городе отмеривается волнами тумана: сначала вместе с молочным туманом приходит свет, заливает улицы, завязанные в пространственные узлы и тупики, что выходят к своему же началу; замкнутые площади и дворы, не ведущие никуда. Но постепенно белое темнеет и густеет, в Город наступает Сумеречное — то, чего здесь больше всего. Из реки без начала и конца вылезают твари. Небо кашляет слизью и серой. В тенях что-то — прячется.       Когда Сумеречное заканчивается, приходит темнота. Туман превращается в черную липкую жижу, живую и хлюпающую. На улицах не остается никого, напоминающего человека. Жители Города прячутся и жгут серые свечи в своих домах в ожидании нового молочного тумана. Времени, когда можно спокойно жить.       День стоит теплый, но душный. Молочный. Смена локации ни к чему не приводит — Гук по-прежнему задыхается, словно его засунули в коробку. Настроение стремительно падает к отметке ноль, пока парень, сбивая прохожих плечами, двигается к парку. Там свежестью и не пахнет, но хотя бы тихо. Усевшись на свободную скамью, Чонгук закрывает глаза.       — Вы уронили, — ушей касается хриплый голос. Гук вздыхает — отдохнуть ему не дадут никогда.       — Это не мое, — отрезает он, не смотря на собеседника. Тот лишь хмыкает и вкладывает в ладонь Чонгука что-то холодное. Спасительно-холодное. Чон распахивает глаза и удивленно глядит на стаканчик мороженого в руке, а затем поднимает взгляд и забывает как дышать. Парень с огненно-рыжими волосами, бронзовой кожей и стаканчиком такого же мороженого в изящных руках смотрит слишком внимательно.       — Я Хосок, — представляется он, усаживаясь рядом. Чонгук не отвечает, откусывая мороженое.                     

Хосок — не ждет.

                                  У клуба много недоброжелателей, носящих маски ангелов. Например, глупые бабы, продавшие своих дочерей за тысячи долларов и одумавшиеся спустя неделю пьянок; или те, кто фанатично мстит где-то каждые полгода "за своих любимых" и "человеческие права". Большая часть "любимых" уходит от своих вечно бухих и вонючих мужей в заведение по своему желанию — здесь они могут срубить нормальный куст зелени всего за месяц танцев, и быть желанными вполне себе приличными мужчинами. Не без странностей, конечно, но это — издержки профессии. Поэтому, в гробу Чонгук видел таких добросердечных говнюков.       — С трупа снять все опознавательные вещи, покромсать и скормить собакам на ближайшей свалке. Одним мертвым бродягой в нашем шлюховилле меньше, одним больше. Никто не заметит, — Гук кривится от безразличного тона Тэхена — своего, вообще-то, друга детства. Вспылив, он пристрелил дремавшего у входа в клуб бомжа. Искусство ввязываться в любые затеи с причиной или без — у Тэхена в крови, бойко бурлит в венах и толкает на сомнительные подвиги.       Больно укусив себя за нижнюю губу, Чон решает избавить дорогое сердцу Кима оружие от пятен случайного преступления. Все равно заняться нечем — Хосок сегодня на работе.       Они все еще общаются.       Хосок, как считает он сам, как джентльмен приносит Чонгуку спасительный в духоту рожок мороженого, а младший, как привык, молчит и не сближается. Общаются они тоже молча, переплетая дыхание и, очень редко, пальцы. Это странные отношения, но по-другому Гук не умеет. А старший и не просит.       — Успокойся, — выдыхает Чонгук, когда Тэхен совсем распыляется в своем гневе. Гук вручает другу очищенное от крови оружие и выходит из каменной коробки. На свежий воздух.       В парк идти не хочется — с недавних пор это место без Хосока не привлекает. Поэтому Чонгук закуривает и идет вдоль главной дороги, ловя мутные отражения в замызганных витринах маленьких магазинчиков. В душе что-то неприятно копошится, червь плохого предчувствия выжигает нутро. Гук выжигает круг на запястье тлеющей сигаретой и сворачивает в маленький лес, раскинувшийся на окраине Города.       Густая невероятно зелёная лиственная поросль дышит прохладой и влажной землей, чем-то неестественно сладковатым, приторным. Этот приторный запах оседает на языке — дурманит.       Стоит хотя бы на несколько шагов углубиться в заросли и можно почувствовать прикосновение настоящих солнечных лучей на коже. Откуда они берутся в этом унылом темном Сумеречном мире — совершенно неясно. Но лучи падают сквозь листву деревьев и отдают радужными бликами, будто проходят сквозь витражи. Неба не видно в переплетении ветвей — можно легко подумать, что оно голубое, а не клубящееся черным дымом.       В какой-то миг Чонгук напрягается, отвлекаясь от редких лучей, скорее на инстинктивном уровне чуя волка. Нервы натягиваются, тело, подготовленное многочисленными тренировками, на автомате двигается обратно в Город, петляет переулками. Оттуда несет смесью крови, страха и смерти. Адский запашок. Гук, не думая, ныряет за угол, вскидывая пистолет и спуская курок. Но — не успевает. Взгляд лишь цепляется за исчезающий рыжий хвост, но думать — некогда: на земле корчится от боли вспоротого живота человек. Обычный совсем, без примесей. Чонгук вздыхает, подходит ближе и — стреляет в голову.       Лучше так.       Чтоб не мучился.                                   Молчание в тесной комнате подвального помещения каждую секунду бьет разрядами в воздух, превращая всех вокруг в один напряженный комок. Томный свет ламп рисует нехорошие, блеклые тени, от чего все вещественное кажется в принципе невозможным. Дотронувшись искусанным указательным пальцем до щеки, Чонгук решает дать себе еще полминуты на осмысление того, что время уже подходит к раннему завтраку, у Охотников свежий труп, а они еще не пили толкового кофе. Человек, делающий лучший кофе среди них — на дежурстве. Приходится терпеть, страдать от недостатка кофеина в организме и пить противный полупрозрачный чай.       — Твою ж чертову мать, — голос не слушается, связки в горле жжет. Чонгук злобно смотрит на Тэхена, опустившего голову. — Мы должны защищать их, понимаешь? За-щи-щать. Не тренироваться на них в стрельбе.       Ким кивает. Оставшихся рано без родителей, их воспитала семья. Семья Охотников на оборотней. Ясное дело — мизерный процент любви и тепла, перекрываемый воспитанием силы воли, духа, просто силы и меткости. И если Чонгук умеет сдерживать порывы убивать, то Тэхен срывается еще в подростковом возрасте. Никто не уследил тогда, теперь же — нет смысла.       — Простите, — говорит он, поднимая взгляд, в котором нет ни капли сожаления.       В животе неприятно щекочет: так разгорается ярость. Чонгук хочет выбить из старшего всю дурь, припечатать к стенке и хорошенько отмутузить. Поэтому он спешит подняться по лестнице вверх. Ноги пружинят, парень быстро перешагивает через ступеньки, спешит добраться до просторной кухни, где по утрам — никого. Никого, потому что в клуб танцовщицы не спешат раньше времени. Если кто и спит после работы, то в кровати богатенького прожигателя жизни, простодушного изменщика или мимолетного парня с нереализованными фантазиями. Клиентов много всегда, вот уж где босс Намджун действительно постарался: все девушки как на подбор.       — Блеск, — вырвается у Гука, когда он понимает, что зал не пустует. Прямо за барной стойкой сидит Хосок. Он окидывает младшего хитрым взглядом и стучит по столешнице указательным пальцем. — Чего тебе?       Выходит грубо, но в спектре эмоциональности Чонгука такое обращение — почти ласковое. Хосок только смеется, откидывая изящным движением головы челку со лба. Которая, впрочем, тут же возвращается на место.       — Пива. У меня сегодня праздник.       Гук молча проходит за стойку, достает заляпанную чужими отпечатками кружку и подносит к кранику. Пиво в клубе только на розлив, не самое вкусное в Городе. Наклонив емкость по диагонали, чтобы пена опускалась быстрей, Чон терпеливо ждет, пока темно-янтарная жидкость заполнит кружку до краев, а после, совершенно не аккуратно и не эффектно (как в фильмах), толкает заказ к Хосоку. Тот делает глоток, морщится и убирает напиток в сторону.       — Ты классный. Не то, что ваше говнопиво.       — Я знаю.                            

— Ты мне нравишься. — А ты мне — нет. — Но я все равно буду рядом. — Я знаю.

                                  Намджуну было уже за тридцать, хотя благодаря врожденным данным так сразу и не скажешь. Много лет назад он принял на работу замызганного мальчика с другом на прицепе, который почти умирал от побоев на улице, подхваченных инфекций и голода. В общем-то, хозяин клуба сделал это не из жалости. Зачем пропадать рабочему материалу, когда можно вырастить из пацана удобного помощника? В убийствах, не танцах. По крайней мере, так ему тогда казалось.       Сейчас же он понимал, что первоклассным помощником был, скорее, полу-психованный друг Тэхен, тогда как сам пацан — Чонгук, то есть — толикой здравого смысла в безумном темном мире. Ночном мире, где закон каменных джунглей стоит выше законов чести.              Гук смотрит на босса, вырастившего его, но ничего, помимо глубокой детской благодарности не ощущает. Ни страха за его — почти уже — оборвавшуюся жизнь, ни печали от вида окровавленного тела. Длинные рваные полосы открывают вид на его беснующиеся легкие — там, под разодранной кожей. Намджун смотрит умоляюще и Чон не может отказать. Не имеет права. Выдохнув тихое "спасибо", он выстреливает мужчине в голову. Слез нет — только ненужные мысли, что теперь ему следить за семьей.       Выходя из-за угла старого дома, в подворотне которого остывал труп его опекуна, Чонгук врезается в Хосока. Тот обеспокоено смотрит в его лицо и, совершенно неожиданно и не к месту, заключает в теплые объятия. И целует — не трепетно, нежно или по-книжному романтично — нет. Просто его сухие губы находят губы Гука и прижимаются в слабой попытке своеобразной поддержки. Наверное, младший все же выглядит удрученно, раз уж его так хочется приободрить.       Чонгук отвечает на поцелуй, а на краю подсознания мысль бьется, что впервые в своей жизни целоваться у трупа своего названого отца — верх цинизма.       Впрочем, жизнь вообще странная штука.                            

— Я тебя люблю. — А я тебя — нет. — Но — Но ты все равно будешь рядом. Я знаю.

                                  Утреннее молочное солнце золотит горки бычков, алюминиевые банки и плевки под окнами клуба. Тяжелой сонной походкой прохаживаются туда-сюда туфли, ботинки, кроссовки пешеходов, издалека доносится глухое повизгивание мусороуборочной машины, а Чонгуку не хватает третьей руки, чтобы приглушить радиолу. Голова гудит после вчерашнего дежурства: на след Охотников напал мелкий клан оборотней, от которого они, к слову, быстро очистили Город. Но не без последствий — на выручку к собратьям пришли другие волки. Многие Охотники погибли. Тэхена ранили в ногу, Чона — в плечо. И хорошо, что не когтями или клыками. Всего лишь пуля, от которой не стать перевертышем.       Гук смотрит в маленькое окошко под потолком, напряженно размышляя. Несколько дней его не покидает мысль, что он что-то упустил. Что-то, напрямую связанное с ним. Его жизнью.       Мысль постоянно ускользает, как бы парень не пытался ее сформулировать. Это начинает раздражать и голова болит сильней. Чон нервно теребит кисточку на подушке и поднимает взгляд на Тэхена.       — Твой Хосок пришел, — говорит тот, осторожно спускаясь по лестнице. Чонгук закатывает глаза. Во-первых, не так уж сильно старший был ранен, чтобы так стонать. Во-вторых, Хосок не его.       У входа в зал Гук останавливается, застигнутый врасплох взбунтовавшейся интуицией. Она буквально кричит "опасность". Парень осторожно выглядывает из-за двери, сканируя помещение. Кроме Хосока — никого. Но у того — царапина на щеке, как от пули. От пролетевшей в опасной близости от лица пули. Как вчера . . .       Калейдоскоп воспоминаний выбивает из легких воздух. Чонгук вспоминает рыжий хвост, скрывшийся за поворотом. Вспоминает, как запыхавшийся Хосок впервые его целует — и почему в тот вечер Гук не задался вопросом, что он там делал и как его нашел? Вспоминает его постоянно теплые руки, ненормальный блеск черных глаз и внезапные исчезновения на таинственной работе.       

      вчера пуля Чонгука оцарапала морду рыжего волка

             — Ты, — выходит Гук из укрытия, напряженно вглядываясь в спокойное лицо Хосока.       — Я, — кивает он, поднимаясь на ноги.       — Ты знал, что я..       — Да.       — Почему не устранил? Этим было твое задание?       — Было. Но я не врал, — Хосок подходит к младшему вплотную и целует, как еще никогда не. С безумной искренностью, в последний раз. — Я тебя люблю.       — И я, — Чон выдыхает, покачиваясь на нетвердых ногах. Хосок уже у двери, крепко сжимает ручку, — люблю.       — Мы больше не увидимся.       — Я знаю.                                   Это не так.       Чонгук чувствует запах Хосока и знает, что сегодня обоюдное обещание немой защиты будет нарушено. Они наконец увидятся. Гук идет темными коридорами каменного лабиринта вслед за Чимином. На лестничном пролете тот оставляет Охотника одного и исчезает, спускаясь вниз. Чон идет дальше один, шорох его тихих шагов эхом отлетает от стен. Скрываться нет смысла — скоро начнется штурм, — но привычки искоренить трудно. Если в здании и есть кто-то из волков, то они уже наготове. Чонгук замирает, когда у дальней стены мелькает чья-то неясная тень и исчезает в одном из проемов. Охотник осторожно продвигается в ту же сторону, дышит глубоко и, снимая пистолет с предохранителя, залетает внутрь.       Губы его сжимаются в тонкую линию, а ладонь крепче стискивает оружие перед выстрелом. А потом еще одним, еще и еще. И так — до бесконечности. Издалека доносятся шум и крики. Чонгуку кажется, что битва длится уже целые сутки, на деле — минут десять. К счастью или к сожалению, сегодня его группа вошла первой. Это был единственный дом волков, что удалось исследовать ровно на двадцать три процента — по исчислениям математиков в штабе. Ровно семьдесят три двери, около ста двадцати девяти известных комнат, четыреста тварей, его населяющих, и...       Полное отсутствие даже малейших представлений о том, что ждет дальше.       Гук резко разворачивается, отражая новую атаку. Голова раскалывается на части. Кто-то следит за ним, неотступно следуя по пятам — он знает. В темноте мелькает серебристый хвост, рефлекторно вынуждая рвануть за ним. Выстрел. Пуля легко пробивает кожу, разрывает мышцы и сухожилия, ломает кость. Минус один. Невысокий парень, по виду старше Чонгука. Кажется, его зовут Юнги, и он — лучший друг Хосока.       Чон отступает, чувствует под ногами хруст чужой экипировки, видит знакомую заплатку на униформе, а неподалеку — Тэхена, всего в крови.       В черепе что-то скрежещет, ворочается, перед мутным взглядом возникают застывшие картины битвы, которой быть не должно: отряд Охотников пришел за Сокджином — вожаком стаи. Но куча мохнатых ублюдков вылетела из ниоткуда, сметая строй новобранцев. Чонгук едва успевает отдать приказ отступать и рвется в бой первым, но все равно видит, как оборотни утаскивают солдат за собой, ломают хребты и крошат черепа. Видит перекошенные страхом по-меловому бледные лица и слышит хриплые вопли отчаяния.       А еще взгляд Тэхена, с которым тот, не раздумывая, попробовал спасти его, несмотря на ранее отданный приказ. Оставшаяся кровь тварей перестает стекать с оружия, сворачивается, засыхает безобразной коркой и больше не пачкает плащ самого молодого капитана. Самого молодого, блять. Дерьма ты кусок, а не капитан, думает Гук, раз не сумел спасти своих товарищей.       Он сворачивает шею очередному оборотню и себя — в следующую комнату.                     — Давай, — Хосок смотрит на Чонгука испытующе и прямо. Он серьезен, и только сожаление и боль плещутся на глубине его глаз. Черных, блестящих от напряжения глаз. Гук поджимает губы, а его рука, что держит оружие, — дрожит. Он мотает головой, не в силах спустить курок. Хосок улыбается слишком понимающе и делает шаг в его сторону. — Не бойся, так будет лучше.       — Не будет, — младший упрямится, оттягивая время. Он просто не может это сделать. Не хочет.       — Не глупи. Ты должен, иначе умрешь, — Чонгук смотрит в его глаза и, не видя в них страха, кивает коротко.       — Я люблю тебя, — говорит младший искренне. Хосок расплывается в улыбке — той, что только для любимого Охотника.       

Гук выжигает этот образ на сетчатке.

                    — Я знаю.                            выстрел