Молчание

Низкое белое небо изливается дождем. Сун Лань сидит у потемневшей от влаги стены, на полуразвалившейся скамейке, мокрый и неподвижный. Вода течет по его волосам, пропитывает одежду, опадает на руки, изуродованные отметинами смерти. Сун Ланю больше не бывает холодно, плакать он не умеет — и сейчас, прислушиваясь к своим окаменевшим, затухающим чувствам, он в первую очередь ощущает грязь. Он грязен и желает очиститься. Жаль, что нельзя достать из молчащей груди душу и дать ей умыться водой, и вольно уйти в пену облаков, и там растаять. Вода, смывая с города траурную вуаль тумана, обнажает его уродство: покосившиеся крыши, прогнившие заборы. Капли бьются о дырявый таз, о зияющую трухлявой пастью колоду для колки дров, падают в бурую щетину травы. За углом дома мертвым истуканом стоит высохшая груша. Сун Лань чувствует с ней некоторое родство. Из-за стены доносятся крики, что-то падает и разбивается. Но звуки тонут, как камни, в молчании. ...Все началось полгода назад, когда этот, вернувшись в город И после пары недель отсутствия, вошел в дом, уверенный, воодушевленный, и закрыл за собой дверь. Сун Лань остался снаружи — он был мертвой сторожевой собакой, которой не полагались объяснения. Когда дверь снова распахнулась, подчиняясь толчку торжествующего сапога, этот, с пылающими чернотой глазами и счастливым оскалом на кровавых губах, вывел во двор Синчэня, держа за холодную руку, как невесту. Лицо Синчэня было пустым и усталым, под подбородком чернел шрам. И только когда Сун Лань сделал к нему шаг и замычал, пораженный сильным волнением, которое разучился испытывать, Синчэнь обернулся — и на его лице, белом, как туман, отразилась скорбь. Поначалу этот, не стесняясь, властвовал. Сопротивляться приказам некроманта, будучи мертвым, невозможно, и Синчэнь выполнял все, что было ему велено, тихо и бесстрастно, как марионетка. В остальное время он сидел в углу и молчал, прямой и неподвижный, бледный и спокойный, нездешний. Этот, глядя на него, мрачнел, кусал губы, задавал вопросы — и не дожидался ответов. И вспыхивал, обвинял и оправдывался, бил посуду, полную наготовленной для него еды, вцеплялся в белые рукава и встряхивал Синчэня, похожего на засушенный цветок. Синчэнь поднимал голову и смотрел на этого своей белой повязкой — безглазо и безмолвно, как зима. В конце концов этот, выйдя из себя, приказал Синчэню говорить. Тот послушно произнес все, что было велено — какие-то бытовые глупости, ласковые утешения, — и его слова прозвучали механически, кукольно — сухие листочки на ровной поверхности молчания. Этот, не дослушав, выскочил из дома, пронесся мимо стоящего на страже Сун Ланя — и, укрытый милосердным туманом, долго, на одной безысходной ноте плакал у сухой груши, зажимая рот четырехпалой рукой. В тот момент Сун Ланю было почти жаль эту злобную жизнь, похоронившую себя в мире мертвых, — она билась о смерть, как рыбина об лед, задыхаясь и калеча себя. Вскоре этот вернулся, покачиваясь, бледный, с сизыми кругами под глазами, и, прежде чем войти в дом, бросил на Сун Ланя взгляд, полный мрачного глухого упрямства. Губы дрогнули и изогнулись — улыбка или гримаса отвращения? Иногда он менял тактику — становился ласков, шутил, расчесывал Синчэню волосы, обнимал сзади, утыкаясь лицом в макушку, просил о прощении. И тогда Синчэнь раскрывал сухие белые губы — словно поднималось внутри него, как долгожданная волна в штиль, движение живой души — и произносил единственное, что в нем осталось: "Отпусти. Прошу тебя. Отпусти Сун Цзычэня. Отпусти меня". И этот шипел, как дикая кошка, отшвыривал расческу, отвечал с кривой безумной улыбкой: "Никогда! Никогда!" И его глаза с каждым днем становились все чернее, будто что-то в его внутренней ночи горело и превращалось в уголь. "Ты мой, слышишь, — требовательно и жадно говорил он, прижимаясь к Синчэню по ночам. — Ничего, ты привыкнешь. Ты поймешь. Я никогда тебя не отпущу, ты всегда будешь моим. Обними меня". И Синчэнь обнимал: узкие кисти тихо ложились на черный хлопок, бледное лицо слепо смотрело в темноту. Этот засыпал, но мертвые не нуждаются в отдыхе, и Сун Лань и Сяо Синчэнь подолгу слушали бездыханное молчание друг друга. И не было конца этому молчанию, оно простиралось вокруг бесконечно, как замерзшее, заснеженное море. Как-то глухой ночью этот долго не мог уснуть, ворочался, вскакивал в душной печной темноте и снова ложился, обнимая Синчэня, мерз под прохудившимся одеялом, гасил и вновь зажигал свечу. А потом припал к Синчэню поцелуем, стал с какой-то обезумевшей страстью, задыхаясь, кусать холодные бескровные губы — и ни движения, ни звука не получил в ответ. И в конце концов сдался, сжался на синчэневой груди с каким-то нечеловеческим, животным стоном. И Синчэнь вдруг сам сомкнул руки на его плечах, прижал к себе, ласково провел по волосам, утешая. И тихо сказал: "Отпусти". Этот дернулся, будто от удара, вскинулся и со всей яростью своей пламенной души зашипел, запечатал: "Никогда! Мой!" ...Стучит о крышу дождь. Пахнет водой и гниющим деревом. Из дома доносятся крики — и тонут, как камни, в молчании. Сун Лань не может ни помочь, ни умереть. Когда воцаряется тишина, Сун Лань — страж и наблюдатель — подходит к оконцу и заглядывает в дом. И видит картинкой в деревянной раме: этот сидит у синчэневых ног, положив измученную голову ему на колени, черные волосы рассыпаются по белой одежде, белые руки покоятся в черных волосах. Заканчивается дождь. Этот не шевелится. И все молчит, все замерло в городе И, чутко и голодно прислушиваясь к своей последней жизни.