В Аду без перемен

Никки умная: выход сама не ищет и выпустить ее не умоляет. Люци мизинцем в бокале вино мешает, хотя мешать там и нечего, и наблюдает вполне прямо, не скрывая этого совершенно. Пялится и смотрит, смотрит и пялится. Быть запертой в Аду не то же самое, что быть запертой в чужом теле, но теперь можно хотя бы сделать вид, что она вернула ей должок. Никки не задает вопросов, когда ее отпустят. Вероятнее всего ответом окажется «никогда». — Скучаешь по своей девчонке? Правильного и неправильного ответа нет, но она все равно молчит. Люци наблюдает недолго, потом наливает вино в пустой бокал, стоящий рядом, и даже поднимается с места. Подходит, бокал ей протягивает и улыбается. — Да ладно тебе, ведьма. Неужели я не смогу заменить одну маленькую девочку? А вот на этот вопрос уже есть и правильный, и неправильный ответ. Никки бокал забирает кивает коротко и говорит: — Можете, конечно. Можете хоть всех их заменить. Люци улыбается шире, прядь темных волос ей за ухо заправляет и лишь в который раз про себя отмечает, что Никки совсем не дура. Выбор все же она сделала правильный. Никки не орет, не требует и сама бежать не пытается. Лишь смотрит на нее из-под ресниц, делает глоток вина, и продолжает играть по ее правилам. Люци нравится, когда играют по ее правилам и совсем не задают вопросов. В этом и есть тот самый порядок, который она устанавливает. В этом и есть то самое единственное спасение для все еще живой, но уже находящейся в Аду ведьмы. Никки разговаривает с ней редко, все больше пьет, а потом спит. На вопросы отвечает, но диалог начинать не собирается, пока не устает от собственного молчания. Пока не говорит: — В чем вообще смысл того, что я здесь? Смысла на самом деле никакого нет, но Люци делает вид, что задумывается. Делает вид, что роется в собственной памяти, якобы запамятовав. И даже готовиться скормить ей очередную ложь, когда она вдруг отмахивается и говорит: — Знаете, неважно. И в этих простых словах так много то ли усталости, то ли смирения, что Люци вдруг искренне хочется ее отпустить. Вытащить за руку на поверхность и просто уйти. Да только суть игры изначально была в другом. Люци обнимает ее почти заботливо, пальцем по щеке гладит и говорит почти на ухо: — Ничего личного, ведьма. Просто твоя подружка очень меня разозлила. Позволяет улечься к себе на грудь, накрывает ее одеялом и по голове гладит осторожно. Никки ничего не говорит; Никки не привязывается. В конце концов, если все это часть какой-то игры, то она должна быть умнее. Должна хотя бы не поддаваться на уловки Сатаны и ее дьявольское очарование. — Я бы отпустила тебя, знаешь, — говорит она ей утром (хотя ей все сложнее отличать день от ночи), развалившись в кровати и лениво потягиваясь, пока Никки вылезает из-под одеяла, пока роется в шкафу, который так похож на ее собственный. — И ты бы прибежала ко мне сама. Никки не спорит. Она бы и правда прибежала, наверное. Даже приползла. Потому что время в Аду тянется невыносимо долго, а Сабрины нигде нет. Потому что она осталась одна, а компания то приходящей, то снова пропадающей Сатаны в какой-то момент перестала казаться такой ужасной. Никки умная: не говорит, что хочет остаться. Люци целует ее в губы, по плечам гладит и просит всего лишь немного подождать. — Мне просто надо проучить девчонку, вот и все. — Я всего лишь способ? Но ответа никакого. Она постоянно оставляет за собой право не отвечать, не появляться. И за это ее так просто ненавидеть, что Никки пытается. Правда пытается. Не вестись на обольстительные улыбки, не подпускать к себе близко, не быть наивной дурой, уверенной, что смогла соблазнить Сатану. Уж если кто кого и смог, то не она, а ее. Иллюзиями она себя не тешит. Ад давит на барабанные перепонки будто бы, Ад настолько впитывается в ее шкуру, что хочется содрать с себя кожу. Хочется отмыться и бежать-бежать-бежать. Бежать некуда, но она не ищет способов. Видимо, что-то происходит. Видимо, она намного сильнее оказалась к ней привязана, чем рассчитывала. Никки знает, что живым в Аду не место. Только сама не замечает, как ползет буквально за Люци, как голову ей на колени укладывает, как соглашается быть и способом, и оружием, и чем угодно. Люци единственной живой ощущается, единственной способной помочь. — Ты какая-то бледная, — говорит Люци, а потом смеется. Смех бьет по барабанным перепонкам, смех отдается где-то за грудиной. И ей почему-то самой хочется смеяться. Смеяться и окончательно забыть все, что когда-то было до. Прошлой жизни и не было словно. Прошлая жизнь кажется сном, а сны ей теперь так редко снятся. Люци гладит ее по голове, пальцами по щеке мажет и спрашивает: — Хочешь свою девчонку увидеть еще? Никки не понимает, о чем речь. Пальцами хватается за ее пальцы, сжимает их крепко и говорит: — Нет. Глаза прикрывает и говорит: — Никого больше не хочу видеть. И одними губами: — Если хотите оставить меня себе, то уже убейте. — Рано, ведьма, — напоминает Люци. — Слишком рано. Звук ее голоса оседает эхом где-то в затылке, остается там и никак не уходит. Наверное, жизнь можно считать подарком. По крайней мере, еще никто не ходил туда-сюда по Аду, чтобы вернуться домой. Никки называет это экскурсией, обнимает Сабрину за талию и увлекает за собой в сторону кинотеатра. Никки умная: не рассказывает, почему вдруг ее отпустили, что она такого сделала и почему больше не связана с Сатаной. Всем так будет легче; и неважно, что у них связь крепкая, у них связь до самой ее смерти. Неважно, что ночами она не может сомкнуть глаз, потому что эта незримая связь пытается уволочь ее под землю, заключить в свои объятия и вернуть владелице. Люци глухо смеется, звук оседает у нее в голове. Никки отчаянно пытается найти то самое вино, вкус которого на самом корне языка остался.