Голос разума в сером пальто и день сурка

      Риск того не стоил. Я усвоил это только после десятого раза. Это стало одной из тем его нескончаемых насмешек. Он не чурался смеяться, измываться по любому поводу. Думаю, все его издевки были своеобразной местью за все, что я натворил, все, что ему сделал, и, стоит признать, месть была оправдана. Но что уж поделать, если по натуре я такой: бедовый и с «легкой придурью», как любит говорить Мириам, склонный к саморазрушению и разрушению всего вокруг. Не стоило жалеть денег, не стоило выпендриваться перед ним, делать вид, что все знаю и все контролирую. Ни черта я не знал, даже не подозревал. Не стоило мне так нагло и безрассудно играть со смертью. Не стоило импровизировать. На этот раз я хотел сделать все иначе, впрочем, я всегда надеюсь, что все будет иначе и уж сейчас-то у меня точно получится — я верну ее. Я не хотел затягивать. Хотел разобраться со всем еще в этом задрипаном веганском ресторанчике, не доводить до парковки, до Мартина — слишком опасно, хватит с меня опасности; когда все это закончится, если закончится, точно уйду на пенсию, уеду подальше: куда угодно, да хоть в Южную Африку. Не хитрить, сделать все как и планировал изначально. Заплатить эти жалкие сорок тысяч бабайке и уйти восвояси, не начиная перестрелки. Забрать ее и смыться; этот гад в любом случае меня узнает, в любом случае расскажет Саше, особенно, когда поймет, что вексель липовый. Если Хорст с ним заодно — мы в любом случае, скорее всего, трупы. Я надеялся, что, когда обо всем будет известно, мы будем уже далеко. Боже, как же глупо! Если бы я только мог переиграть все с самого начала: придумать план получше, не брать Поттера с собой, сделать все самому. Или, еще лучше, начать все с Майями, не идти на ту злосчастную сделку, поехать в Нью-Йорк ночным рейсом, заявиться к нему на порог к утру и вот тебе твоя картина, да, в хранилище ее не было, да, знаю, извини, что был таким уебком, да, надеюсь, ты меня простишь. Или с самого, самого начала — не забирать ее вовсе. Не брать ее из шкафчика; какой черт меня вообще дернул, не стоило, сейчас-то я точно уверен, что не стоило. После стольких попыток. Плевать уже на то, что было бы со мной, не будь ее. Плевать, какая разница? В любом случае подохну, все мы не бессмертны.       Дед начал ворчать. Что-то возмущался на тарабарском; как же мне не хотелось там быть, хотелось, чтобы все быстрее закончилось. Я украдкой поглядывал на Поттера: лицо максимально отстраненное, почти что невозмутимое, если бы не хаотично бегающие глаза, выдающие его испуг. Он достал вексель, руки дрожали, мне хотелось его успокоить, заверить — все будет хорошо, пусть и я сам не был уверен, что все пройдет гладко. К этому разу, — не знаю правда, каким он был уже по счету, может, двадцатым, а то и тридцатым, — я стал чуть ли не еще большим паникером, чем он. Моя привычная жизнь, полная развлечений, наркотиков, опасности, перестрелок, странных знакомых на одну ночь, казалась мне отныне чем-то далеким, несуществующим, происходящим будто бы не со мной. Весь мир отныне вертелся только вокруг него, этого момента и картины. Вокруг картины, пожалуй, мой мир вертелся всегда.       Витя глядит на меня. Зыркает взглядом, мол, может, ну его. Я качаю головой: не стоит, не рискуй.       Наконец, дед успокаивается. Вишне удается его уговорить, он кивает головой, просит того пройти за ним на кухню. Я снова смотрю на Поттера: он заметно расслабляется, прячет руки в карманы своего пальто, но напряжение не уходит до конца — оно и понятно. Украдкой глядит на меня и наши взгляды встречаются. Я невольно ему улыбаюсь. Мимолетно, только лишь чтобы показать — все в порядке.       Хлопок. Внезапный; я вздрогнул, с опаской поняв, что Виктор не послушал меня. Снова. Это никогда не закончится.       Индонезиец вскидывает пистолет, Юрий рывком достает свой; я не успеваю заметить, как оба под оглушительные залпы падают на пол. Я кричу Поттеру, чтобы тот не двигался с места. Плохо, очень плохо. Невероятно плохо, хуже и быть не может. Я осторожными шагами прохожу на кухню, под ногами скрипят половицы. На полу лежит бездыханное тело Виктора. Отверстие во лбу — мгновенная смерть. Неожиданно, только и успеваю подумать, как слышу щелчок предохранителя за спиной. Снова на мушке. Снова мы вдвоем с ним, стоим, ожидая, когда они вобьют свинец в наши головы. Не важно, парковка или ресторан, отель или улица, это все равно происходит.       Я думал о том, что Ширли все еще был снаружи. Думал, что картина все еще здесь. Думал, что этот старикашка даже близко не Фриц и мне не нужна сигарета, чтобы огреть его чем-то, прижать носом к этому грязному полу и прострелить голову к чертям. О чем я опять, в очередной раз не подумал, так это о китайчонке. Совсем забыл о нем — как опрометчиво. А еще совсем позабыл про «моссберг», висящий где-то там, на кухне.       Хватило одного резкого, внезапного удара, чтобы дед мешком грохнулся на пол. Я снова глянул на Поттера. Он был перепуган до чертиков, белый, как мел, озирался по сторонам. Мы остались вдвоем: три бездыханных тела у нас под ногами, еще одно на кухне. Плохо, очень плохо. Но, если все это было нужно, чтобы вернуть ее…       Выстрел. Такой громкий, оглушительный, что в ушах зазвенело. Я поворачиваюсь. Все как в замедленной съемке: Поттер хватается за бок, падает на колени, протяжно стонет, скрючивается. Я подбегаю к нему и становится плевать на весь мир: на картину, на китайчонка, на то, что и я сам мог бы словить пулю. Падаю перед ним, подхватываю его.       Уродливое красное пятно расползается по его белой рубашке, пиджаку, пальто. Пуля вошла глубоко, задела сильно, разворотила все — больно смотреть. Я зажал рану, чувствуя, как горячий поток просачивается сквозь пальцы; просил его смотреть на меня, держаться. Он был так напуган, стонал от боли, казалось, не до конца понимал, что произошло. Хватался за меня дрожащими руками, пачкая мое пальто. Дергался, пытался что-то сказать, захлебываясь кровью и слезами, я просил его помолчать, поберечь силы. Но через секунду он умолк, перестал дергаться, его надрывное дыхание стихло. Я сначала ощутил облегчение, выдохнул, пока не понял, что он не дышит, глаза его потухли, руки безвольно упали на пол. Мысли зароились в голове: нет, только не снова, только не так. Я чувствовал, как мной овладевает паника, страх, отчаяние; я лихорадочно затряс его за плечи, умоляя, чтобы он сказал хоть что-нибудь, чтобы хоть как-то подал знак.       Но его уже не было. Поздно, он был мертв и я почувствовал, как что-то внутри меня обрывается, разрывается на уродливые куски, почувствовал, как меня накрывает, как слезы стекают по щекам горячими дорожками и капают на его остывающую кожу. Я обнял его, понимая, что облажался. Чертовски облажался, проебался по полной. Снова. Я обхватил его голову руками, пряча рыдания в его волосах. Я весь был в его крови, чувствовал, как она противной горечью вины оседает на языке, липнет к телу, к рукам, прожигает кожу. Я что-то шептал, не слышал себя, только чувствовал, как слова улетают в пустоту. Не знаю, сколько я просидел там вот так. Меня захлестнуло волной самобичевания и ненависти: это я виноват, виноват, он мертв, они все мертвы и это моя вина. Мне не хотелось оставлять его здесь, не хотелось его бросать, но я только еще раз посмотрел на него, невесомо поцеловал в висок, снял очки и прикрыл веки. Как можно осторожнее положил его голову на пол, и поднялся на ватные ноги, пошатнувшись.       Напоследок я осмотрелся. Юрий лежал около двери; пуля попала ему куда-то в шею, по всей видимости, пробив артерию. Он лежал здесь, захлебываясь кровью, а я в суматохе даже не заметил этого. Мне стало до жути противно, отвратительно от самого себя, я отвернулся. Меня вдруг переполнила злоба на весь этот блядский мир, я подобрал свой пистолет с пола и со злости выпустил всю обойму прямо в старикашку на полу. Его лицо превратилось в кровавое месиво, и мне стало чуточку легче. Я стер отпечатки платком и бросил пистолет на пол, потом, пошатываясь, пошел к выходу, стараясь не смотреть на то, что булькало у меня под ногами.       Ширли все еще крутился у машины; когда увидел меня, подбежал, что-то надрывно у меня расспрашивая: «Я не знал, что делать, столько грохота, выстрелы, вы приказали мне ждать у машины, я не знал, куда мне податься, а где остальные?». Я посмотрел на него, и лицо его исказилось в молчаливом понимании, он опустил голову, кивнул. В ушах все еще стоял звон, голова гудела. Я чувствовал, как его кровь засыхала на моих руках, стягивая кожу. Я сел в машину, попросив Ширли поскорее заводить и двигать отсюда. Он лишь снова кивнул, понимая по моему виду, что все пошло по пизде.       Я вызвал полицию. Возможно, кто-то уже сделал это за меня, но я не мог быть уверен. Потом позвонил Мириам. Мне хотелось придушить кого-нибудь, хотелось придушить китайчонка, Сашу, Хорста, Ульрику, Мартина — да всех их. Собрать в одном месте и подорвать к чертям.       А еще страшно хотелось напиться.       Сколько бы я не пытался, его кровь невозможно было смыть с рук. Мне не хотелось его вмешивать, не хотелось, чтобы его смерть стала громким делом, чтобы он запомнился копам и газетчикам как уличный бандит, скупщик, наркоторговец или кого бы они там не выдумали. Мириам обставила все так, что он был просто жертвой. Оказался не в то время не в том месте. Я убедился во всем, прочитав утреннюю нидерландскую газету, на первой полосе которой красовался заголовок о «Разбушевавшемся уличном бандитизме и наркоторговле». Пострадал невинный человек, турист из Америки, приехавший на Рождество. Вот и славно. Это ничего не исправит, ничегошеньки, но мне так было спокойнее. Я подумал, что газетчики, может, и купились на это, но вот его родня... Старый гомик уж точно заподозрит неладное. Если, конечно, сможет оправиться от потрясения.       Картина пропала. Похоже, безвозвратно. Я знал, где она была, знал, как ее, в теории, можно вернуть, но людей у меня больше не было, да и без него все это стало бессмысленным. В моих бесконечных похождениях было всего два фактора: он и картина. Сохранить нужно было оба. На этот раз я проебал все, абсолютно все.       Его тело перевезли в штаты только после Рождества. Мне было так паршиво, что я почти не вылезал из своего номера в Амстердаме, не отвечал на звонки. Но на его похороны все же приехал.       Я стоял в стороне, наблюдая за тем, как его закрытый гроб обсыпают цветами, погружая в двухметровую яму. Куча людей, я осмотрел толпу и из нее узнал только непрекращающую лить слезы Рыжулю, прижимающуюся к Хоби, который, не переставая, гладил ее волосы; его невесту в черном бархатном платье и вуали: холоднокровную, невозмутимую, не уронившую ни слезинки, держащую под локоть свою мать, которая, будто не в себе, закусывала губы и что-то бормотала. Мне хотелось подойти ближе, хотелось взглянуть на него, но я не смел.       Через пару часов все разошлись, и только тогда я позволил себе подойти. Встал около его могильного камня, почти ничем не отличавшегося от всех остальных, завешанного цветами. Глубоко вздохнул, чувствуя, как ком снова подступает к горлу. Никогда бы не подумал, что буду стоять около его надгробия, никогда не думал об этом, думал, что погибну раньше, а он никогда и не узнает. Если честно, я вообще мало задумывался о смерти, — о своей еще куда не шло, но о его. Был таким легкомысленным, что тошно, удивляюсь, как вообще дожил до этого момента. Наверное, умирают и правда только самые лучшие. Мне стало до безумия обидно, хотелось впиться пальцами в землю, откопать его: нет, тебе там не место, нет, тебя не должно быть там, тебе еще жить и жить. Я почувствовал, как что-то треснуло под пальцами, понял, что все это время что-то сжимал в кулаке, опущенном в карман. Его очки. Если присмотреться, можно заметить кровавые разводы на стеклах, которые теперь ничем не смыть. Одна дужка отвалилась, сломалась. Я чувствовал, что вот-вот расплачусь. Пожалел, что не взял с собой ничего выпить. Посмотрел на расплывающиеся буквы, выточенные в камне, будто это были его глаза.       — Прости меня, — прошептал я, боясь, что если скажу громче, голос надорвется. Мне хотелось взвыть, закричать, что есть сил.       — Извинения приняты, — раздался его насмешливый голос позади меня, я обернулся, отшатнувшись от неожиданности, — Хватит, не делай такое лицо, Борис.       Голова закружилась. Я застыл, затем буквально вспыхнул от возмущения, как фитиль.       — Что?.. Какого черта, да что ты только… — мне не хватало слов, я не мог сказать что-то внятное, только кудахтал, как петух. Его это рассмешило.       — На этот раз ты умудрился убить меня прямо в ресторане, — он саркастично захлопал в ладоши, ядовито усмехаясь, — Поздравляю, такой… прекрасный способ смерти. Необычно. Пуля, наверное, пробила кишечник. Ух! — он картинно сморщился, — Наверное, это чертовски больно. Ты заставил меня помучиться. Это мне не таблетки глотать, а? Достойно похвалы, не думаешь? — он достал сигарету из пачки, которую затем сунул назад в карман своего пальто.       — Я хотел как лучше…       Он снова поморщился.       — Ты всегда так говоришь. Ему, — он указал сигаретой на памятник, — От того, что ты хотел как лучше, ни горячо, ни холодно.       Вот сволочь!       — Чего ты тут забыл? — сухо спросил я, проглатывая его издевки, прямо как в школе, когда кто-то делает насмешливое замечание на счет рваного свитера. Только вмазать по лицу после уроков не получится.       Он выпустил дым, глянул на меня такими родными глазами, сейчас выражающими какую-то насмешливую жалость.       — Пришел поглазеть на свои похороны, как и ты, впрочем. Куда ты, туда и я.       Мне захотелось со всей дури заехать ему кулаком по морде.       — Могу я хотя бы поскорбеть без твоих идиотских замечаний?       Он рассмеялся. Таким странным злобным смехом, которого от Поттера я никогда не слышал, но вполне могу представить ситуацию, в какой он мог бы так засмеяться.       — Скорбеть? Надо мной? Ты серьезно? — я услышал скрежет собственных зубов, кулаки ужасно чесались, — Который это уже раз по счету? Десятый, двадцатый? А ты все плачешь. Горюешь. Может, стоит уже привыкнуть к тому, что он, — он так презрительно выделил это слово, — Нарывается, прямо бросается грудью на пули. Может, стоит привыкнуть к тому, что ему, кажется, в кайф глотать таблетки и писать стопку предсмертных писем из раза в раз. Заметь, он еще ни разу не написал письма тебе, может, стоит задуматься, а?       — Проваливай, — сказал я сквозь зубы; он утер слезы, посмотрел на меня вопросительно, продолжая противно ухмыляться, — Я сказал, пошел вон! Пиздуй!       — Ты не можешь просто так меня прогнать…       — Пошел нахуй! — я вскрикнул, со всего размаха швырнул в него очки, которые зажал в руке. Но они лишь с глухим треском разбившихся стекол упали на землю.       Пустота. Тишина этого места захлестнула меня, будто накрыло крышкой. Похолодало, подул ветер, облака сгущались — скоро должен был пойти дождь. Или снег. Мне вдруг стало не по себе. Неужели в моей власти было заставить его исчезнуть? Да нет же, это снова одна из его уловок, вот я отвернусь, а он появится за спиной… Я подошел, поднял очки с земли. Одно стекло вылетело, треснуло, второе осталось невредимым. Мне стало досадно, я, до боли прикусив губу, спрятал их в карман. А потом мне отчего-то стало жутко страшно. Я подумал, что будет, если он исчез насовсем? Что, если не вернется? Что мне теперь делать?       — Хей? — окликнул я его, но в ответ получил лишь тишину и шелест ветра, — Поттер?       Я огляделся. Его нигде не было.       — Хей, вернись. Извини, нет, я не хочу, чтобы ты уходил, — мне было противно: совсем не хотелось унижаться перед ним, но других путей я не видел, — Пожалуйста, вернись, Поттер.       Никого. Меня захлестнула паника, страх будто пронзил меня насквозь.       — Нет, нет, нет, — я упал на колени, бормоча и не узнавая собственного голоса, — Нет, нет, пожалуйста, Поттер. Пожалуйста, нет. Вернись, прошу тебя, не бросай меня, пожалуйста…       Его тень возникла надо мной, я поднял глаза. Он присел на корточки рядом со мной, смотрел с жалостью через стекла своих очков.       — Чего это ты? — он провел рукой по моей щеке; я готов поклясться, что почувствовал это его несуществующее прикосновение, тепло его ладони.       Я подполз к нему ближе, и он обнял меня. Прижал к груди, я уткнулся носом ему в шею, чувствуя его запах, настоящий.       — Мы же можем начать все сначала? — спросил я с надеждой как-то совсем жалко, — Мы же можем попробовать еще раз? Пожалуйста…       — Конечно, — ответил он почти что шепотом, с небывалой нежностью в голосе, поглаживая мои волосы, — У тебя еще бесконечное число попыток.       Я выдохнул, заметив, что на это мгновение задержал дыхание.       — Спасибо, — шепнул я ему в основание шеи, почувствовав, как он улыбнулся мне в макушку.       — Не благодари.       Пара капель таки упала мне за воротник.       И все началось по новой. Вот я, в салоне своей машины, Анатолий спрашивает все ли в порядке, я отвечаю — в полном. Канун Рождества, ничего еще не произошло, картина у Саши, Юрий в Антверпене, Виктор в Амстердаме, Мириам в своем номере где-то в Верхнем Вестсайде, возможно, снимает проституток. Поттер скучает на вечеринке, устроенной его дорогой невестой по случаю их помолвки. Все живы. Пока еще живы, напоминаю себе и сердце леденеет. Соседнее сидение пустует, но это пока, стоит мне отвернуться…       — Готов начать все еще раз?       Я уже даже не вздрагиваю. Он сидит, закинув ногу на ногу, очки поблескивают на свету от фар проезжающих мимо машин. Смотрит на меня в полутьме, я едва заметно киваю головой. Прошло то время, когда я содрогался и, матерясь во все горло, выскакивал из машины на ходу, пугая Анатолия до усрачки. Прошло, кажется, миллион попыток назад.       Мы остановились около частного клуба. Я вышел из машины, топчась на месте еще какое-то время, закурил сигарету, наблюдая за тем, как люди входили и выходили, любуясь архитектурой, хвалили наряды друг друга, фотографировались. Спешить некуда. Он подошел ко мне, встал рядом.       — Вечеринку устроила ее крестная, — сказал он задумчиво.       Я хмыкнул.       — Что ты несешь?       — Не Китси. Ее крестная, невероятно заносчивая тетка, все выбирала, и людей тоже. Список гостей проходил через нее.       Я хотел было сказать, что мне как-то посрать, но не стал.       — Ну и как же тогда, скажи на милость, в него смог угодить я? — спросил я вместо этого, не надеясь получить ответ.       Он пожал плечами.       — Его лучше спроси, не меня.       Мы постояли еще немного. Потом он по-дружески хлопнул меня по спине, мол, пошел.       — Ты знаешь, что делать, — скомандовал он.       Я запрыгнул на ступеньку, потом поднялся выше; на пол пути встал, засомневавшись.       — А мне обязательно, — он сделал вид, будто собрался куда-то уходить, обернулся, — Мне обязательно делать это? — спросил я.       Он глянул на меня раздраженно.       — Делать что?       — Ну, идти туда, брать Поттера за ручку, лететь в Амстердам. Неужели нет другого пути?       Он вздохнул, потер переносицу, поправил очки.       — Борис…       — Могу я хотя бы не тащить его с собой?       Вспоминая прошлое, порыв приплести и его был основан на моем редкостном эгоизме и легкомыслии. Мне хотелось показать ему, каким я стал: «Вот, гляди, Поттер, я уже не тот мальчишка, с которым ты воровал яблоки по магазинам! Я теперь плаваю с крупной рыбой, гляди!» Мне хотелось, чтобы он сам увидел, с первых рядов, как я верну ее. Думал, так я смогу полностью загладить перед ним свою вину, смогу убедить, что чего-то стою. Я вполне себе мог в очередной раз попросить Мириам о помощи, она бы послала ко мне какого-нибудь своего гонца, который без лишних вопросов сыграл бы американского бизнесмена получше Поттера с его трясущимися руками и вечно напуганным взглядом, как у загнанной лошади.       — Борис, мы это уже обсуждали, — отрезал он, глянув строго.       — Но почему нет? — настаивал я, — Так же меньше проблем. Ничего не выйдет, если мы не попытаемся что-то изменить. Какой смысл повторять все по одному и тому же сценарию из раза в раз, ничего не меняя? Да и, если у меня и правда бесконечное число попыток, как ты говоришь, то, в самом деле, почему мы не можем даже попытаться?       Он снова вздохнул, достал сигарету, прикурил.       — Может, потому что выбранная тобой изначально комбинация карт выигрышная, а ты просто не знаешь, как правильно ее применить? Просто попробуй еще раз; если не получится, мы начнем сначала.       — Я не хочу… — я осекся, он глянул вопросительно, приподняв бровь, — Я не хочу больше смотреть на то, как ты… как он умирает.       — Тогда делай все правильно и не придется, — пожал он плечами, выдохнув дым. Мне захотелось засунуть сигарету ему поглубже в глотку.       — И чего это я сам не догадался, что все так просто? — съязвил я, — Раз уж ты такой умный, не расскажешь ли, как это — правильно? Что именно я делаю не так?       Он снова пожал плечами.       — Мне-то почем знать.       Я понимал, что он это специально. Специально делает все, чтобы выбесить меня и у него это получается.       — Ты же не сможешь мне помешать, — выплюнул я, прикусив ноготь, — Ты же фантом, блядская галлюцинация, что ты сделаешь?       Он выбросил окурок, сделал внимательные глаза.       — Я же могу просто забить на все, — продолжил я, разгорячившись, — На картину, на тебя, на жизнь. Просто сесть в машину, в самолет, уехать, улететь, куда захочу. И ты ничего не сможешь сделать.       — Да, ты прав, — согласился он, кивнув, — Я не смогу никак физически на тебя повлиять, это правда. Но тебе не сбежать от меня, — тон его голоса стал леденящим, нотки жути, какую он пытался нагнать, звенели осколками сквозь уличный шум, — Ты не сможешь: куда бы ты не пошел, я всюду буду следовать за тобой, и, когда ты умрешь, — а это, будь уверен, когда-нибудь обязательно произойдет, — мы начнем заново, отсюда, — он указал пальцем на асфальт под ногами, — Прямо с этого места; будем начинать снова и снова, пока ты ее не вернешь, — немного помолчал, выдерживая жуткую паузу, потом добавил: — А еще ты сейчас стоишь посреди улицы и споришь сам с собой, поэтому я бы посоветовал тебе не упираться, а скорее пойти туда и разыскать меня.       Я постоял еще немного на месте, сунув руки в карманы.       — Ну, мы так и будем стоять и нежно глядеть друг на друга, или ты все-таки зайдешь?       Я только хмыкнул, развернувшись на каблуках, поднялся выше по лестнице, признавая свое поражение.       — Не спеши, я буду снаружи, — крикнул он мне в спину.       Я подождал секунду, потом обернулся. Его уже не было — только оживленная ночная улица.       Я зашел в зал, сняв пальто на входе. Народу все так же много: не протолкнуться. Все вокруг сияло: люди, их наряды, оформление, архитектура. Мне до них не было никакого дела; страшно хотелось выпить и чего-нибудь, желательно, покрепче шампанского. Как всегда: немного блинов с икрой, запить тем, что попадется, я что же, зря приходил? Спешить некуда и не стоит. Прошло уже то время, когда я, раскидывая толпу, как кегли, мчался к нему с криками: «Поттер! Нам нужно уходить! Вот прямо сейчас и это не обсуждается, потом все объясню, все потом», хватал его за рукав пиджака и с силой тащил на выход. Можно позволить себе расслабиться, вечер долгий. Все самое страшное ещё впереди.       После стольких попыток, я выучил зал и расположение гостей наизусть. Стоял у бара и знал, что официант, проходящий справа от меня, прольет шампанское на даму в зеленом платье. Бывало я, ради разнообразия, даже ловил падающий бокал на лету, привлекая тем самым внимание гостей, но сейчас у меня уже не было желания и сил проворачивать что-то подобное. Наскучило. Я мог бы подойти к Рыжуле, которая сейчас скучает около камина, наколдовать счастливую беззаботную улыбку, что не составит труда, поздороваться с ней или дождаться, пока она сама ко мне подойдет, приобнять за плечи, начать разговор или она сама заговорит: «Ох, Тео так много о тебе рассказывал. В самом деле? Да, да, а это правда, что…». Через пару минут Поттер сам примчится — как магнитом его к ней притянет. Но я уже знал, что он сам, «уважаемый жених», стоит в противоположном от меня углу зала и с натянутой улыбкой обменивается любезностями с какими-то знакомыми, которых он видит впервые в жизни. Я допил шампанское и поставил бокал на стойку, протиснулся через толпу и встал в паре метров от него.       Все такой же картинно прилизанный: в своем дорогом пиджаке, волосы приглажены. Мне захотелось подбежать и обнять его, наплевав на все, убедиться, что он жив, что дышит. Но я тут же отбросил это желание, терпеливо выжидая, когда он сам меня заметит. Я наблюдал за ним, за его аккуратными движениями, картонной улыбкой, которую почти невозможно было отличить от искренней, за тем, как он пожимает руки, как поправляет волосы. Сколько бы лет не прошло он всегда вызывал во мне интерес, любопытство. Но со временем, это любопытство перерастало в симпатию — что тогда, что сейчас. В первый раз я испытывал к нему лишь остаточные чувства после старой, когда-то невероятно крепкой дружбы, признательность и благодарность за то, что сделал меня тем, кто я есть. Сейчас я чувствовал привязанность. Он был мне дорог, если задуматься, наверное, дороже всего на свете. Кожу рук снова начало стягивать, и я спрятал их в карман.       Захотелось еще выпить.       По логике, те чувства, что я испытывал к нему: ненависть, злоба, раздражение, должны были коснуться и настоящего Поттера, но этого не произошло. В моей голове они неизменно остаются двумя разными: ебанной галлюцинацией, созданной моим больным сознанием или непонятной мистической поеботой, принявшей его облик и устроившей мне настоящий день сурка; и человеком, который мне бесконечно дорог и которому я обязан всем, что имею. К Поттеру, настоящему, моему Тео я чувствую только нежность, иногда больно сжимающую сердце. Внешне они отличаются друг от друга разве что пальто, — вместо светлого из верблюжьей шерсти он носил серое в узкую клетку, — а так они абсолютно одинаковы, даже родинки на одних и тех же местах. Но вот характер у друга моего разума просто отвратный. Очевидно, потому что другого я и не заслуживаю.       Выслушивая очередной треп какой-то старушенции, он скользнул взглядом по залу, и наши глаза встретились. Я дружелюбно ему улыбнулся. Он откланялся и подошел ко мне. Глядел как всегда удивленно. Его реплики я выучил наизусть, как во время школьного спектакля, повторяя одно и то же место кучу раз. Но, несмотря на это, мне не надоедало слышать их еще.       — Привет, Поттер. Ты с кем-то говорил, я не хотел тебя отвлекать, — говорю я, подходя ближе и приобнимая его за плечи.       Он отшатывается, поправляет очки.       — Привет, я не думал, что ты придешь.       Я усмехаюсь.       — Шутишь, как я мог не прийти!       Из раза в раз, начиная с попытки десятой, я стараюсь, чтобы мой восторженный тон, изображать который с каждым разом все труднее, звучал естественно. Иногда получается, а иногда, в основном по его реакции, я понимаю, что играю плохо.       Он ошарашенно улыбается, и мне хочется потрепать его по волосам.       — На самом деле я пришел по делу, — говорю я, и он тут же тускнеет, — На самом деле, я бы даже сказал, дело срочное, и нам нужно уходить.       — Уходить?       — Да, прямо сейчас. Давай, — хлопаю его по спине, — Иди к своей Снежинке и скажи ей, что ты уходишь.       Она как и всегда стояла в самом центре зала. Сияет, как звездочка в своем небесно-голубом платье. В первый раз я испытал укол зависти за то, что такая красотка досталась Поттеру. Потом искренне за него радовался, чувствуя свою ответственность перед ним, считая, что должен сделать все возможное, чтобы он вернулся к ней целым и счастливым, считая, что она — именно тот человек, какой ему и нужен. Сейчас я ненавидел ее всем сердцем. Сколько раз я видел его смерти, сколько раз приходил слишком поздно, находя только лишь его бездыханное тело на кровати. И каждый раз она отворачивалась от него. Он оставлял ей письмо. Всегда; однажды я прочитал его. Он писал, что виноват. Писал, что ему жаль, искренне жаль. Это каждый раз убивало меня. Сколько раз я приходил на его похороны и каждый раз ощущался как первый, будто бы это нескончаемый кошмар, который мне приходится переживать снова и снова. И каждый раз ей было будто бы все равно: отстраненная холодность, она будто прячется, даже не пытается изобразить скорбь. Можно подумать, что она всего лишь по-своему переживает горе. Можно, если бы мне не приходилось каждый раз наблюдать, как она прыгает в объятия другого, как только снимает свою черную вуаль. Ни капли жалости, ни капли любви или хотя бы уважения. Ничего. Сомневаюсь, что она вообще читала его письмо.       Я смотрел на то, как Поттер неловко объясняется перед ней, как целует в щеку, проглатывая вязкую горечь. Руки в карманах все еще липкие.       Мы выходим на улицу и его нигде нет. Вот и славно. Поттер здоровается с Толей и я наигранно усмехаюсь. Нет смысла отходить от сценария.       Мы садимся в машину. Я проговариваю свои отрепетированные реплики, он кивает. Заезжаем к нему домой, все идет как надо, я надеюсь, что как надо.       — Он, то есть я, сейчас пишет письмо Пиппе, — раздается голос над ухом, я поворачиваюсь. Он стоит, зажав в зубах сигарету. Самодовольный кретин.       — Я знаю, ты уже говорил, — отвечаю я, тоже закуривая, — Разве не забавно: женится на одной, а любит другую, — повторяю его же слова, сказанные кучей попыток ранее.       — Да, верно, — кивает он головой, — Жизнь такая странная штука, скажи.       Я вздыхаю.       — Мне сейчас совсем не хочется с тобой говорить.       — Ох, только не говори, что ты обиделся, — снова кривляния, боже, я этого не вынесу, — Как же так? Что мне теперь делать, Борис? Как мне загладить перед тобой свою вину?       Выводит меня. Снова.       — В десятый раз я на это не поведусь, придумай что пооригинальнее.       Я уже пытался его ударить. Стоит замахнуться, и он исчезает, перемещается за спину, заливаясь хохотом. Мерзкий подонок, и почему только у него лицо Поттера? Далеко за ответом ходить не надо.       — Ты редкостный зануда, знал об этом? И куда только подевалась твоя болтливость? Ты стареешь что ли?       В другой ситуации я бы рассмеялся. Никто никогда еще не называл меня занудой. Подонком — разумеется, душой компании — на раз-два, заносчивым, вспыльчивым, легкомысленным — да постоянно. Но не занудой. Наверное, мой мозг уже настолько задеревенел от постоянных повторений одного и того же, что меня, кажется, ничем на свете уже невозможно удивить, а мои нервы настолько разебаны, что я могу запросто разреветься, хоть раньше я и делал все возможное, чтобы больше никогда не выглядеть жалким. О нет, сейчас я так жалок, что меня буквально выворачивает от самого себя.       Бывало, в местах, когда в обычной ситуации мне следовало бы веселиться, к примеру, в машине, после того, как мы благополучно забирали картину и праздновали успешно провернутую сделку (которую и сделкой-то не назовешь), я становился непривычно серьезным, понимая, что это далеко не конец. Иногда ребята, — Юрий или Вишня, иногда и Ширли, зависит от обстоятельств, — спрашивали меня, мол, Боря, чего ты такой хмурый? Я отшучивался, говорил, что просто задумался. А иногда и сам Поттер, наклонив ко мне голову, спрашивал, в чем дело, и тут я напрягался. Если уж обычно неразговорчивый Поттер смог оторваться от своей так горячо любимой картины и заметить, что выгляжу я хмурым, да и не только заметить, но и сказать мне об этом, значит вид у меня и правда пугающий.       В аэропорту все проходит как надо. То есть — как всегда. Мы прощаемся у входа, проходим к разным терминалам. Я сажусь на свое место в самолете, сидение возле меня занимает какой-то старикашка, проспавший весь полет, салон забит битком, свободных мест нет. Это хорошо, страшно представить, что бы было, если бы он уселся рядом.       После Франкфурта ситуация особо не меняется, но, когда я выхожу в туалет, мою руки, смотрю на себя в зеркало, он снова возникает сзади, смотрит на меня сквозь него. Привычно.       — Может, ты перестанешь так делать? — проворчал я, отметив, что тесновато тут будет для двоих.       Он покачал головой.       — Не дождешься.       — Чего тебе опять надо?       — Просто не даю тебе заскучать, — он снова достал сигарету.       — Здесь нельзя курить, — заметил я, на что он хмыкнул, прикуривая. Я готов поклясться, что чувствовал запах сигаретного дыма от его несуществующей «Мальборо».       — Это тебе нельзя.       Я глубоко вздохнул, жалея, что не утянул с собой в салон коньяка, хоть и мог.       — Можешь ответить на один маленький вопрос? — с запалом спросил я.       — Все что угодно, — он выдохнул дым, который мгновенно наполнил помещение. Никакого сигнала, никакой реакции. Я нервно разогнал мутную пелену рукой, пытаясь убедить себя, что он не настоящий и мне стоит всего лишь представить, что его нет, и он исчезнет.       — Вот почему ты такая сука?       Он снова усмехнулся, поводил сигаретой в воздухе. Пепел посыпался на пол.       — Я всего лишь голос твоего разума, — сказал он, прислонившись к стене. Наши колени почти что соприкасались, — И сейчас твой разум тебе говорит, что ты придурок. Стоит задуматься, не считаешь?       Мне стало и смешно, и тошно.       — Поттер никогда бы не сказал ничего подобного тому, что ты болтаешь, не умолкая, — прошипел я на грани слышимости.       Я не планировал говорить это — само вырвалось.       — Ты меня вообще слушаешь? — раздраженно буркнул он, — Поттер никогда бы так не сказал, потому что он — не я. Он привык с тобой любезничать, по правде, думаю, он с тобой слишком мягок, — потушил окурок об раковину, затем добавил: — А вообще, откуда тебе знать? Ты же ничего о нем не знаешь?       Я рассмеялся.       — Ты считаешь, что вы близки, — продолжил он, глядя презрительно. Еще одна манипуляция, — Ты считаешь, что знаешь его лучше всех, но это не так. Ты для него сейчас чужой человек, Борис. Да, может, раньше вы и были друзьями, но прошло уже десять лет. За это время многое могло измениться и изменилось. Ты достаточно ему подгадил, готов поспорить, он ненавидит тебя всем сердцем, просто не говорит, потому что слишком вежливый. Могу тебя заверить: что бы ты не делал, он никогда тебя не простит, — на секунду мне стало жутко, улыбка сползла с моего лица, на его же, напротив, засияла в новом свете, — Даже если ты ее вернешь, он будет тебя ненавидеть…       — Заткнись, — буркнул я, чувствуя, что его приемы работают.       — Ты не хочешь этого признавать, но у нас с ним, на самом деле, много общего, — продолжил он; я занервничал, вспотели ладони, мне захотелось снова их вымыть, — Ты не замечал этого, потому что из нас двоих ты всегда был лидером, энтузиастом, а я подхватывал, — я и заметить не успел, как он начал говорить от его лица. Сердце пропустило удар, я почувствовал, как по спине побежали мурашки, — Даже в детстве: «Поттер, давай сделаем это, Поттер, давай украдем то, давай обдолбаемся здесь, давай примем вот это». Вел себя так, будто бы я твоя собственность: распоряжался мной, как хотел, брал мои вещи, трогал меня, где тебе вздумается, — я не смел и слова вставить, боязливо осознавая, что он прав, — Даже сейчас — я где-то в самолете или аэропорту весь трясусь, потому что понятия не имею, что в очередной раз взбрело тебе в голову…       — Замолчи, — прошипел я, чувствуя, как задрожали пальцы.       — Но ты больше не на коне, — злорадным тоном все продолжал он, — Ты больше не владеешь ситуацией и тебя это пугает. Ты бесишься, потому что я прав, не так ли?       Он наклонился к моему лицу. Посмотрел из-под очков, злобно и презрительно. Что бы он не искал в моих глазах, он это нашел. Потом усмехнулся и его усмешка переросла в злобный смех, от которого я содрогнулся всем телом.       — Перестань, — как-то совсем жалобно попросил я, — Пожалуйста, хватит.       — Как скажешь, — он поправил очки и как-то почти что дружелюбно мне улыбнулся. От этого контраста меня передернуло.       Я отвернулся назад к раковине и снова вымыл руки. Когда глянул в зеркало себе за спину — его и след простыл, дым выветрился. Окурка в раковине не было и в помине, как и пепла на полу.       Когда я прилетел в Схипхол, сразу же нашел его около пустующей ленты багажа и привычно радостно прыгнул на шею. От этого движения он, как обычно, пошатнулся. Видок у него был не очень; он глянул на меня как-то измотанно, и это больно кольнуло меня куда-то в грудь.       В Амстердаме нас встречает Юрий, мы садимся в машину. Увидев его, я вздрагиваю, но тут же прихожу в себя. К черту, что было, то прошло. Меня, да и Поттера тоже, привычно мотает из стороны в сторону на заднем сидении, я отговариваю свои реплики про полицию и глобальное потепление. Есть совсем не хочется, но от сценария отходить не хочется еще больше. Мы останавливается в морском кафе, я силой впихиваю в себя еду, изображая аппетит, продолжаю играть роль, рассказывая про велосипеды и селедку, смотрю на то, как он ковыряется ложкой в своей тарелке. Мне снова хочется взять его за руку, подтянуться через стол, наклонить голову, посмотреть в глаза, улыбнуться, получив его улыбку в ответ. Я стараюсь не говорить лишнего. Не упоминать Хорста, Сашу, картину, будто бы мы не за этим приехали вовсе, а просто развлекаться. Мне не хочется лишний раз волновать его, он и так выглядит рассеянным, несобранным. Я знаю, что будет, если он распереживается слишком сильно. Видел его напуганные глаза, слышал его дрожащий голос: «Борис, я не могу». Я поджал губы, надеясь, что тень на моем лице не промелькнула.       И, конечно же, он молчит. Не рассказывает мне про полицию. Я и так уже все знаю, слышал, пробовал. Не работает. В первые разы я опасался, что он сам может позвонить куда надо, не предупредив меня, но, как оказалось, он доверяет мне намного больше, чем считает сам.       Но держать его уж совсем в полном неведении просто нечестно (и опасно для всех), потому я ввожу его в курс дела, опуская детали и острые углы. Ничего лишнего, все максимально по делу, так, чтобы у него не осталось сомнений — я знаю, что делаю. И, на этот раз, у меня и правда был план.       Я в очередной раз отправил его одного идти до отеля, неловко обняв, хоть мне и очень этого не хотелось. Но как только мы с Юрием остались одни, я рассказал ему свой план Б. Тот, что с полицией и документами, подкинутыми в бар. Юрий сначала засомневался, сказал, что мы не можем быть уверены, что картина хранится в этом доме и что все пойдет как надо. Я уверил его, что план этот на самый крайний случай и вряд ли будет приведен в исполнение. Он неуверенно кивнул. Ничего подобного я до этого не проворачивал, но в своих ребятах был уверен — они справятся и без меня и сделают все, что смогут. Достал телефон и снял блокировку. Проверил предохранитель пистолета заранее, под его одобрительный кивок. Его похвала мне даром была не нужна, я просто не хотел лишний раз напрягать Поттера, понимая, что его и так пугает до одури все, что связано со мной.       Я запер наши паспорта в бардачке, как и всегда. Потом таки не удержался, стиснул его плечо, наклонился, чтобы посмотреть в глаза.       — Все будет хорошо, — сказал я, немного улыбнувшись. Он только неуверенно кивнул мне в ответ.       В «Фиолетовой корове» я решил больше не рисковать. Точнее, рискнуть, не отходить от сценария, сделать в этот раз все так, как в первый. Витя все разруливает, потом вышибает деда, мы держим индонезийца на мушке, черная кошка пробегает тенью у нас под ногами, китайчонок сбегает, перепуганный Поттер не знает, куда ему податься. Этот сучара поднимает на меня глаза: «Я знаю, кто ты». Играю роль самого себя, улыбаюсь — да что ты. Виктор надевает наручники, забирает картину и мы уходим.       На шоссе мне никак не удавалось веселиться со всеми, я то и дело снова бросал взгляды на Поттера. Я обхватил его за шею, задорно; он хмурился. Перепугано бормотал про оружие: «Почему нельзя было просто заплатить, Борис?». Я объяснил все заученными фразами. Не мог же я сказать, что перепробовал уже все, что только можно было, и кроме этого варианта больше нет таких, где нам всем удавалось уйти невредимыми. Чаще всего страдала именно картина. Иногда в нее попадала пуля, иногда ее закидывали в печь. Иногда китайчонок сбегал, схватив ее, а потом, как я предположил в самом начале, выбрасывал в канал с перепугу.       И все же риск иногда бывает оправдан.       Поттер сказал о китайчонке. Я сделал вид, что не знаю, о чем он.       Вот — сверток у него на коленях. Я отхожу от сценария, завороженно гляжу на то, как он дрожащими пальцами развязывает бечевку. И вот она — золотая птичка, его птичка, наша птичка, все такая же. Но я смотрю на него, в его глаза, блестящие в темноте. Он весь будто светится, смотрит на нее, она как будто в ответ смотрит на него. Я не смею произнести и слова. Он проводит кончиками пальцев по краю, осторожно — легкое касание истинного ценителя, антиквара, знающего цену вещам, времени.       Когда мы приехали на парковку, мне очень не хотелось выходить из машины. Сердце заколотилось, как проклятое. Но я все же вышел, чувствуя, как трусливо затряслись колени. Он посмотрел на меня сквозь стекло в дверце. Кивнул, мол, вперед, ты сможешь. Я кивнул ему в ответ.       Ребята продолжали смеяться, что-то друг другу рассказывая, я не слушал, мне было незачем: я слышал их истории уже больше двадцати раз и мне было вполне достаточно. Но я не мог им налюбоваться. Налюбоваться тем, как он любовался картиной. В первый раз, я чувствовал гордость за себя и ребят, за то, что мы смогли все сделать в лучшем виде. После этого — чувствовал свою ответственность перед ним, вину за то, что отобрал ее у него. А сейчас все эти чувства смешались во мне в огромный клубок. Это было и радостью, и восхищением, и нежностью, и любовью, и страхом, и стыдом, и ревностью, и гордостью. Я не знал, что чувствовал, только лишь ощущал это внутри, нечто, сдавливающее грудь, греющее и холодящее одновременно.       Когда ребята уехали, мы остались вдвоем. Снова. Я подошел к нему сзади, сказал типично: «Столько проблем, но ведь стоило того?». Он ответил как обычно короткое: «Да». И мы замолчали. Меня охватила тревога, я спешно перевязал ее бечевкой, затем улыбнулся как-то скомкано Поттеру.       — Слушай, иди вперед, мы с ней, — я имел ввиду картину, — Тебя догоним.       Он нахмурился, глянул недоверчиво.       — Пешком? И в смысле, догоните? Что ты собрался тут с ней делать?       Попытаться стоило.       На парковке он умирал всего раз семь. Не так много, учитывая, сколько раз я видел его смерть, его уже мертвым в принципе. Несколько раз он погибал от рук Фрица: я не успеваю среагировать, он выстреливает, попадает Поттеру ровно промеж глаз — мгновение, и огонь потухает. Еще пару раз в других обстоятельствах: от рук Мартина, который успевает выстрелить первым; бывало, даже от моей шальной пули, предназначенной, естественно, не ему. Нередко, при таком раскладе умирал и я. Или не умирал, помню только резкую боль, невыносимую, мучительную, перед глазами все плывет, сверкает пятнами, я падаю или взлетаю, а потом затишье, снова в машине и все заново.       — С Рождеством!       Я отчаянно вздыхаю, оборачиваясь.       — Мартин… — с ужасом осознаю, что забыл достать сигарету. Черт бы его побрал!       Снова пистолет у моего виска. Я бы сказал, что уже не страшно, если бы сердце не колотилось, барабаня грудную клетку, если бы не слышал, как кровь с бешеной скоростью побежала по венам и артериям, пульсируя в глотке. Я глянул на него тем самым взглядом. В первый раз я посмотрел на него требовательно: Поттер, чего стоишь, пошел! А теперь я смотрел на него скорее с мольбой: прошу тебя, Поттер, беги, беги и не оборачивайся! Я знал, что это не сработает. Но попробовать стоило и… На этот раз он сорвался с места. Резко, как пугливая лань, Фриц только и успел обернуться, как тут же словил пулю промеж глаз. От меня, разумеется.       Оставалась только лотерея. Кто успеет выстрелить первым — тот в выигрыше. Проигравший, очевидно, получает смерть как утешительный приз. Утешительный только для меня. Мы стреляем одновременно. Два хлопка, он падает, я не успеваю заметить, куда попала пуля. Меня отбрасывает; резь, — острая, неожиданно резкая, сшибающая с ног, — где-то в боку, я слышу свой собственный болезненный выдох-стон сквозь зубы. Хватаюсь за капот машины, чтобы не сползти вниз, ноги совсем не держат, голова идет кругом, в ушах только звон выстрела и биение собственного сердца. Что-то белое мелькает в стороне, скрывается, я даже не слышу его шагов. Собственная кровь жжет руку, краснота расплывается уродливыми пятнами. «Они мертвы», — мелькает где-то на краю сознания. Только спустя секунду понимаю, что это его голос.       — Борис! — он подхватывает меня, я чувствую, как его всего трясет, — Боже, нет, нет…       Я хватаюсь за него, пачкая его бежевое пальто своей кровью. Он зажимает рану, положив свою руку поверх моей.       — Он… сбежал, — говорю я, пугаясь хрипоты собственного голоса, — У него картина, я не успел…       — Замолчи, — шипит он. Голос дрожит, кажется, он на грани истерики.       Он с трудом может меня удержать, что-то вскрикивает, ругается. Волосы падают мне на лоб, я почти ничего не вижу, боль расползается яркими вспышками по всему телу. Я думаю, что мы как будто меняемся местами. Мне кажется, что я наблюдаю за всем происходящим со стороны: вот он я: весь бледный, на черном пиджаке, черном пальто почти не видно бордовых потоков, стекающих на бетонный пол; вот он: нервный и взбудораженный, не знает, что делать.       — Успокойся, — говорю я ему, — Без паники, хорошо? Давай, помоги мне сесть в машину.       Он слушается. Затаскивает меня на переднее сиденье, пристегивает, продолжая что-то шипеть. Я едва могу разобрать, что происходит.       — Так, теперь садись за руль, — продолжаю я командовать, чувствуя слабость, пронизывающую все тело.       Сам для себя я решил, что стоит попытаться не сдохнуть на этот раз, хоть и режущая, почти что невыносимая боль в боку побуждает взять пистолет и вышибить себе мозги к чертям. Ничего не выйдет, если я подохну. Все начнется сначала.       — Теперь, достань мой телефон из наружного кармана, — говорю я. После каждого вздоха легкие обжигает. Из глотки вырываются пугающие мокрые вдохи.       Он послушно берет телефон.       — Отправь сообщение Юрию, — особенно сильная вспышка, я дергаюсь, жмурюсь, стон вырывается из груди, он, кажется, вздрагивает, надрывается, пугается, — Напиши ему, что все к хуям сорвалось, — я закашливаюсь, воздух сухой и колючий, — Напиши, что пора привести в исполнение план Б, — удивительно без запинки заканчиваю я, наблюдая, как он дрожащими руками набирает текст.       Я прошу его завести мотор и двигать. Он ничего не говорит, только вздрагивает от каждого моего рваного вздоха сквозь зубы и украдкой поглядывает.       — Куда мне ехать? — голос срывается. Я сползаю с кресла, чувствуя, как отключаюсь — чертовски хочется закрыть глаза.       — Вперед, — говорю я, — Только не гоняй, хорошо. Спокойно, все будет в порядке.       Он нервно усмехается.       — Нет, не в порядке, не в порядке, — бормочет, дыхание участилось. Паническая атака? — Они хотели нас убить… Ты их убил, они мертвы, боже, мой, во что мы вляпались, во что ты меня втянул, — я молчу, он продолжает: — А если ты подохнешь? Боже, что будет, блядь, Борис, прошу тебя…       — Все будет нормально, — говорю я, отключаясь, пытаясь ободряюще похлопать его колено, но получается только, еле как подняв руку, мазнуть ей по его брючине, — И картину мы твою вернем. Ничего, ничего, не волнуйся. Не все еще потерянно, мы справимся, справимся…       Я слышу только его вскрик через пелену, поглощающую звуки: «Нет, нет, Борис, что мне делать? Что мне делать?»       Странное чувство легкости охватило меня. Я уже с опаской подумал, что сейчас снова окажусь в салоне своей машины: впереди — Анатолий, спрашивает, все ли нормально; справа — он, шутит что-то насчет моей очередной неудачи: «Проебался ты, конечно, знатно, ничего не скажешь. Переплюнул сам себя!». Но нет; в глаза мне ударил яркий абсолютно белый свет, затем что-то возникло надо мной. Кто-то, я даже знаю, кто именно.       — Поттер?       Он усмехнулся. Как-то по-доброму, совсем без издевки.       — Нет, не угадал. Это всего лишь я.       Он зашагал в сторону, я слышал, как стучали его туфли по бетону. Вздрогнул, понимая, что ничего не чувствую, кроме едкого медного запаха крови.       — Я умер?       — Нет, не дождешься, — его голос слышался эхом, будто бы мы сидели в бетонной коробке размером с Юпитер, — Ты не умрешь. На этот раз нет, мы позаботимся.       — Мы?       Он молчал. Какое-то время я видел только бесконечную белизну перед собой, потом его голова снова возникла — он наклонился ко мне.       — Настоящий я уже, скорее всего, вызвал скорую, так что потерпи немного, ладно? Как твое подсознание могу тебя заверить, что еще пару минут ты протянешь. А потом посмотрим.       Я усмехнулся; побоялся, что тело пронзит резкой болью и спазмами, но этого не произошло.       — Мне кажется, у меня ноги отнялись.       — Тебе кажется, — отрезал он, — Все в пределах нормы. Ну, то есть, не сказал бы, что твое состояние можно назвать стабильным, но, пока что, пуля спасает тебя от того, чтобы истечь кровью насмерть, а твой оптимизм — от болевого шока, так что просто попытайся расслабиться.       Я засмеялся и мой смех эхом рассеялся во всей комнате, помещению — хрен знает, что это было, — мне показалось, я даже мог его потрогать. Расслабиться? Как же, он вообще сам себя слышит?       — В десятый раз уже не так страшно, как в первый, — сказал я, и он подошел ближе, сел рядом со мной на корточки. Потом провел кончиками пальцев по щеке, коснулся волос.       — Все будет в порядке, — сказал он так нежно, что у меня аж сердце екнуло.       Я вздохнул, втянув ртом воздух. На языке осел металлический привкус.       — Обещаешь?       Он кивнул головой. Яркий свет отражался от стекол очков — мне не видно его глаз.       — Обещаю.       Открыть глаза казалось чертовски сложной задачей, еще сложнее, чем после кислотного прихода или дичайшего похмелья. Какое-то время в ушах стоял только противный тянущийся гул, будто меня засунули в мотор самолета или в вентилятор. Я не мог пошевелиться, мне и не хотелось: конечности будто залили бетоном или налили свинцом. Веки потяжелели, глаза, скорее всего, опухли, но я таки смог их разлепить. И первым, что я увидел, была его самодовольная рожа, поплывшая разводами, как и вся остальная комната, от слез. Он стоял, облокотившись на противоположную от меня спинку кровати, скрестив руки перед собой.       — Как себя чувствуешь? — спросил он. В голосе сквозила привычная легкость и насмешка, но звучала по-другому — менее раздражающе что ли.       — Иди нахуй, — отмахнулся я. Голос все еще хрипел, как сломанный радиоприемник. Он подошел ближе, потом сел на край кровати. Готов поклясться, что почувствовал несуществующий вес его тела, стянувший простынь и одеяла.       — Ты на морфии, — сказал он, указав на капельницу. Только тогда я понял, что, похоже, нахожусь в больнице. Боже, ну и мрак.       — И что теперь? Меня загребут, как только рана в боку затянется? — я только-только начал вспоминать, что вообще происходит. Опять перестрелка, парковка, план Б, перепуганный Поттер, — Я не хочу в тюрьму, если тебя это заботит, пусть и заключение в Нидерландах звучит заманчиво.       — Нет, никто тебя не загребет.       Он протянул мне газету с прикроватной тумбы (черт ее знает, откуда она там взялась). Я взял ее за край, — едва смог поднять руку, — буквы расплывались. Я таки сфокусировал свой взгляд на одном лишь заголовке. Про преступность и наркотики.       — Не загребли тридцать раз до этого, думаешь, загребут на тридцать первый?       Я усмехнулся и вернул ему газету.       — Где Поттер?       — А сам как думаешь?       Сердце похолодело. В груди мерными ударами забилась тревога, все нарастающая. Я вспомнил, сколько раз приходил в его номер, чуть ли не выбивал дверь и находил его мертвым. Мертвым или при смерти. Сколько раз он умирал и я ничего не мог сделать. В основном это были таблетки. Таблетки и где-то пол-литра водки. Однажды я нашел его повешенным на галстуке. И еще один раз со вскрытыми венами. Не знаю, от чего это зависело, даже думать не хочу. Но каждый раз мне хотелось выброситься из окна или пустить себе пулю в лоб от давящего со всех сторон, душащего чувства вины и беспомощности. Бедный, бедный Поттер. Я всегда думал — только бы прийти на полчаса раньше. Но, когда бы я не приходил, заставал его уже мертвым. Снова и снова. Правда, однажды у меня таки получилось его откачать. Но счастливых новостей у меня при себе не было и я наблюдал его разбитым вдребезги, отчаявшимся, будто проклинающим меня за то, что я вытащил его с того света. Иногда он сдавался полиции. Он говорил мне, что это все равно успех и тогда я умолял его начать все заново. Нет, так не пойдет, нет, он этого не заслуживает.       Я подскочил и хотел было уже подняться на ноги, но он удержал меня.       — Куда ты, черт побери, сорвался? — сказал он совершенно спокойным тоном.       — Мне нужно к нему, — сказал я, пытаясь сбросить с себя его руки, — Сколько дней уже прошло?       — Угомонись, еще даже не сочельник, — ответил он, отпустив меня, — А ты себе сейчас капельницу собьешь, идиотина. Давай, отдышись, поспи. Ничего с ним не случится. Если случится — начнем заново.       Его спокойствие и равнодушие меня выводили.       — Давай, рассказать тебе сказку?       Я промолчал. Отвернулся.       — Ты знаешь, — он провел рукой по моей ноге вверх сквозь одеяло. От этого движения я дернулся, — В шестнадцать у него была девушка. Ее звали Джулия и была она лет на десять его старше.       К чему он это?       — Что? О ком ты сейчас вообще?       Он красноречиво, — я бы даже сказал гордо, — ухмыльнулся.       — Догадайся.       — Ты не можешь этого знать, — заметил я, — Ты же всего лишь моя галлюцинация, голос разума.       — Ну, ты никак не докажешь, что я тебе не вру, — сказал он в ответ, — Я могу наплести тебе чепухи, а могу порыться в недрах твоей памяти, подсознания и выдать что-то, чего ты сам о себе не знаешь.       После этих слов он замолчал. Потянулся к карману, достал сигарету.       — Если ты сейчас закуришь, клянусь, я тебе сигаретой глаза к хуям выжгу.       Он хмыкнул, так и застыв с сигаретой, подведенной ко рту.       — Не сможешь. По многим причинам. Но, раз ты просишь, так уж и быть, не буду.       Потом помолчал еще немного. Я прикрыл глаза, чувствуя, как морфий и в самом деле растекается по телу.       — Ты же любишь меня, — сказал он тихо. Мне показалось, что в его голосе проскользнула надежда, будто бы настоящий Поттер спросил меня об этом, любовно поглаживая мое колено, — Любишь, ведь так?       Мурашки пробежали по телу. Сердце пропустило пару ударов, дыхание сперло. Сволочь!       — Нет, — ответил я, глядя прямо ему в глаза, которые тут же округлились будто в испуге или смятении, — Я тебя терпеть не могу. Чтоб ты сдох, не знаю, отправился в ад для воображаемых друзей. Испарился к хуям на этом самом месте, — он поджал губы, будто и правда расстроился от этого моего заявления, — Я люблю его, — продолжил, опустив взгляд на свои руки, — Не тебя, моего Тео, люблю всем сердцем.       Он снова злобно усмехнулся.       — Нет, тебе только кажется, — начал он максимально злобным тоном. Я закатил глаза, — То, что ты чувствуешь — не любовь. Ты же его совсем не знаешь. Прикинь, сколько вы вообще общаетесь. Неделю от силы и что же, вы за это время как-то прям сильно сблизились? Нет. Он же только и делает, что шарахается от тебя, неловко выпутывается из объятий…       — Все, замолчи, — раздраженно буркнул я, скидывая его руку со своего колена. Но он продолжал:       — Может, ты и любил его когда-то, но сейчас он совсем другой человек. То, что ты к нему испытываешь, не что иное, как остаточная привязанность вперемешку с чувством вины…       — Я сказал, замолчи. Больше я на твою срань не поведусь, не надейся.       И он умолк, снисходительно улыбнувшись.       — Как скажешь.       Потом ко мне зашла медсестра, за ней врач. Спрашивали о моем самочувствии, что-то говорили на нидерландском. Я едва улавливал суть — до одури хотелось спать, я весь будто опух. Он все время стоял в углу, я то и дело косился на него. Иногда он мимолетно мне улыбался, иногда подмигивал. Потом я провалился в сон и снилось мне что-то странное, сумбурное и мерзкое. Когда проснулся, над моей кроватью возник Юрий. Я не видел, как он вошел, казалось, он буквально появился из ниоткуда. Один; какой-то потрепанный и уставший. Сказал, что Виктор ждет его снаружи и передает привет. А еще где-то в городе бегает взволнованная Мириам, которая всем уже плешь проела: «Если этот кретин выкарабкается, я его голыми руками придушу. Знала же, что дело мутное. Знала же, что опять у него шило в заднице заиграло и он куда-то сорвался. Нельзя было его одного отпускать и нет, Юрий, нянька из тебя такая же дерьмовая, как и водитель. У нас же все сделки погорят, если он под землю сляжет! Эгоистичный засранец, да я его самолично выкопаю и отпинаю!». В обычной ситуации я бы посмеялся, но все тело противно ныло, бок то и дело пронзало колющей болью, скорее всего, дозу морфия мне понизили и это было весьма ощутимо. На меня накатила какая-то чудовищная усталость, из-за которой держать глаза открытыми казалось непосильным трудом, пусть и спать мне хотелось не очень. Я не мог пошевелиться, не понимал, как до этого мне вообще хватило сил почти что встать с кровати, подскочить, оторвать голову от подушки. Сейчас я не мог представить себе того, чтобы сел, не то, что встал или даже опустил ноги на пол. После ранений мне живым до этого выходить не приходилось (только когда пуля едва царапала плечо), поэтому видеть последствия было как минимум необычно.       Юрий спешил обрадовать меня хорошими новостями: «Я и не думал, но твой план сработал! Мы сделали все в точности как ты говорил и только полюбуйся на результат! Мы теперь богачи, Боря!». Он положил на прикроватную тумбу вырезку из газеты, прямо возле утреннего свертка, лежащего так, как его положили, будто и не трогали. Я уже заранее знал, что было в этой вырезке, потому не смог сдержать счастливой улыбки, коснувшейся губ. «Похоже, Поттер вызвал скорую, — продолжил он, — Черт, как опрометчиво, но он наплел докторам какой-то чуши про загородную прогулку и охотников, решивших поотстреливать дичь и случайно отстреливших тебя. Вряд ли они на это повелись, наверное, со страху только делают вид и не рыпаются, ну и слава Богу». Он начал рассказывать подробности операции, этого я уже не слушал, знал все и так. «Ты реально в рубашке родился! Я с твоим врачом говорил, пуля вообще ничего не задела, представляешь? И как ты этих типов в одиночку раскидал! Видал, это во всех новостях. Ну ты даешь!»       Я провел в больнице еще пару дней. За это время ко мне таки успела забежать Мириам, что-то кричала, размахивая руками, потом успокаивалась. Он неизменно стоял в углу, пока, махнув мне на прощание, не вышел из палаты, сунув руки в карманы пальто и достав сигарету. Он будто вышел покурить, но назад не вернулся.       Через пару дней после долгих уговоров меня таки выписали, с наказом не есть слишком много на Рождество, соблюдать диету, — если не хочу, чтобы швы разошлись и я истек кровью прямо за праздничным столом, — и рецептом на болеутоляющие.       И, конечно же, я первым делом помчался в его отель. Мне удалось приехать в сочельник, опередив сценарий по всем фронтам, поскольку и птичка вернулась на целых три дня раньше. Это придавало мне сил и дарило надежду. К тому же, он сам уже мог или даже, скорее всего, узнал новости, поскольку рассказывали об этом все и не только в Нидерландах. Я очень спешил, естественно, не заезжал домой за деньгами, чуть не забыл его паспорт в бардачке. За стойкой снова никого не было, я не стал ждать, сразу прошел вперед, вверх по лестнице; куча ступенек, голова от таблеток шла кругом, мысли путались, ярко вспыхивала только одна: только бы успеть, еще чуть-чуть, еще немного. Я слышал его голос: «Номер 27, помнишь? Его телефон не работает». Хотелось ответить: «Да, я в курсе, дорогу знаю, не заблужусь. Спасибо за заботу, но я после стольких попыток уже выучил».       Я нетерпеливо забарабанил кулаком в его дверь.       — Поттер! Открой, это я!       Послышался щелчок, дверь скрипнула, отворилась даже не наполовину. Он выглянул, удивился, даже больше, чем обычно.       — Слава богу, — я не удержался и, рывком распахнув дверь, сжал его в крепких объятиях.       Он только надрывно пискнул, вздохнув. Я отстранился, взял его за плечи, сжал. Он так обомлел, челюсть отвисла, застыл в ступоре, не мог и слова вымолвить, только двигал беззвучно губами, как рыба.       — Эй, — я легко встряхнул его, — Ты чего замер?       Он часто-часто заморгал, тряхнул головой, будто пытаясь избавиться от наваждения. Я уже видел это движение у него раньше — когда он просыпался от кошмаров и пытался успокоиться, прогнать из головы пугающие образы.       — Борис… — прошептал он на грани слышимости, будто боясь ошибиться.       — Ага, а кто ж еще? — его боязливость меня напрягала, — Ты чего так уставился, будто призрака увидел?       Он покачал головой, глаза стали более осмысленными. Неловко усмехнулся, я заметил, как дрогнула его рука, когда он дергано поправил очки.       — Куда-то собрался? — сказал я типичную фразу. Приходилось мне произносить ее всего раза два или три, в основном, когда все срывалось и я приходил к нему с плохими новостями.       Он все также стоял в костюме, рубашка мятая, будто он в ней спал (скорее всего, так и было), верхние пуговицы расстегнуты, на воротнике расползается кофейное пятно. Я сглотнул, пытаясь отбросить назойливые воспоминания. Он жив, сейчас стоит возле меня — это самое главное. Картина нашлась и… неужели получилось?       Я осмотрел комнату, прошел чуть вперед, деловито рассматривая бардак. Так, будто вижу его впервые. Шторы задернуты, свет везде включен, постель смята, одеяло скомкано. Повсюду газетные обрывки: на полу, на тумбочке, на подушке. Пустые бутылки у стены, поверх очередной газеты на кровати лежит поднос с недоеденным завтраком: едва надкусанный тост и чашка кофе уже без кофе. На комоде около телевизора ровным рядом разложены маленькие белые пилюли. В голову ударил испуг, я сделал вид, что их не заметил.       — Вот, твой паспорт, — я протянул его, не дожидаясь, пока он сам вспомнит. Выглядел он как-то совсем уж загнанно, робко забрал его, не говоря ни слова, опустился на кровать, не отрывая от меня глаз. Ни тебе гнева, раздражения, радости, только одна мышиная пугливость в глазах да искреннее изумление, — Ты вообще как? Бледный, как смерть.       Он втянул носом воздух. Мне показалось, даже всхлипнул.       — Я думал, ты не вернешься, — пробормотал он дрогнувшим от напряжения голосом.       — С чего бы мне не возвращаться? Ты думал, я тебя тут брошу? За кого ты меня…       — Я думал, ты мертв! — его голос сорвался, он посмотрел на меня совсем перепугано. В глазах заблестела влага, и сердце мое ушло в пятки, — Было столько крови, я… А потом ты отключился и я не знал, что делать, — слезы покатились по щекам, он утер их, стараясь скрыть от меня, отвернулся, видимо надеясь, что я не замечу, — Я вызвал скорую и сбежал. Я подумал, ты не выкарабкаешься. Я подумал…       — Ну все, все, — я подсел к нему, приодняв за плечи, — Видишь, я в порядке. Ты все сделал правильно, слышишь? Давай, посмотри на меня, — я обхватил его лицо руками. Глаза красные, опухшие, губа трясется, — Все хорошо, видишь. Извини, что заставил тебя понервничать. Но, хей, это ведь стоило того. Картина…       — Да черт с ней! — гаркнул он, зажмурившись, — А если бы они убили тебя? Если бы убили? Оно того не стоило, Борис, — я обомлел. Никогда он еще не говорил мне ничего подобного, ни разу, — Ты же знал, что они придут. Ты знал, поэтому хотел, чтобы я ушел. Зачем ты вообще взял меня с собой?       Он уткнулся носом мне в плечо, надрывисто всхлипывая. Я так и замер с раскинутыми руками.       — Я предполагал, что может произойти что-то подобное, но…       — Хватит, Борис, — сказал он тихо. Его рваное дыхание обожгло мне шею, — Мы сделали все, что могли. Хватит перестрелок, всех этих опасностей. Давай просто позвоним в полицию, расскажем все, что знаем, пожалуйста. Не нужно больше рисковать собой, ты и так чуть не умер из-за…       — Нет, — пробормотал я, отстраняя его за плечи, — Я пришел сказать, что мы ее вернули.       Он заморгал. Лицо забавно вытянулось в недоумении.       — Ты что, новости вообще не читаешь? Зачем тебе тогда все эти газеты? — я усмехнулся, он продолжал глядеть на меня недоверчиво, — Мы позвонили в полицию, ловко все подстроили. Помнишь, план Б? Все получилось, даже лучше, — я достал вырезку из кармана, — Вот, видишь.       Он утер нос, осторожно взял ее у меня из рук. Замер, кажется, задержал дыхание. А потом его снова накрыло. Он улыбнулся и, всхлипнув, заплакал снова, уже не пытаясь это скрыть.       — Нашли не только ее, — продолжил я, чувствуя, что и сам сейчас расплачусь, — Кучу других картин, даже одного Рембрандта. И за каждую из них вознаграждение.       Но он, кажется, меня уже совсем не слушал. Я просто взял его за руку, посмотрел в глаза.       — С Рождеством, Поттер.       Он мне улыбнулся. Так ярко, искренне. И мне больше ни о чем не хотелось думать. Мы посидели так еще немного, а потом я вскочил, чувствуя уже, кажется, давно позабытую легкость на сердце.       — Слушай, а поехали ко мне, — я продолжал держать его руки, встал напротив, — В Антверпен. Прямо сейчас, — он глянул на меня каким-то совсем уставшим, замученным взглядом, — Я тебе пальто новое куплю, — вспомнив, что оно все было измазано моей кровью (хорошо, что моей), — И рубашку тоже, — указав на пятно на воротнике, — Ну давай, только до конца праздников. Тут до Антверпена всего три часа езды.       Мне очень не хотелось с ним расставаться. Чувство было такое, будто бы мы нашли друг с другом какую-то связь, тоненькую ниточку, которую ни в коем случае нельзя тревожить, ибо она тут же порвется и назад ее уже никак не скрепишь.       — Ладно, — сказал он, всплеснув руками, — Так уж и быть.       В Антверпене шел снег. Я завел его в квартиру, кратко рассказал, что и где: «Вот уголок-прихожая, вон там ванная, тут уголок-кухня, там уголок-гостиная напополам с уголком-спальней». До этого момента мне доживать, как и ему с картиной, еще никогда не приходилось и я расслабленно подумал, что это конец. Я был готов плясать от радости. Все носился и не мог поверить своему счастью. Я сумел, я смог, я все сделал правильно. В голову ударила какая-то странная эйфория, будто от прихода, мне стало так легко, что я думал — могу взлететь, если захочу. Мы с Поттером совсем ничего не делали все праздники, на Рождество завалились на диван в моей студии и до утра смотрели фильмы. Мне казалось, что я сплю или наконец проснулся от долгого кошмара. Я клал голову ему на плечо, чувствуя, как он вздрагивает от неожиданности, и не мог перестать улыбаться. Я натянул на него свою домашнюю одежду, футболка явно была ему маловата и смешно задиралась, когда он потягивался. Все это выглядело так правильно, что я позволил себе забыться, позволил себе пожить в этом маленьком мирке, где существовали только мы вдвоем.       — Будь я на твоем месте, я бы послал их обеих к черту, — сказал я ему как-то, когда мы сидели возле телека и попивали пиво, — Пускай катятся. Живут себе припеваючи. Ты достоин лучшего, Поттер.       Он легонько пнул меня по ноге.       — Прекрати.       — Нет, я серьезно. Они потом поймут, что потеряли, ясно.       — Заткись, Борис, — он засмеялся и мне захотелось утонуть в его смехе, слушать его вечно.       Время от времени дыра в боку давала о себе знать, пронзая резкой болью, стоило мне лечь как-нибудь не так или сесть слишком резко. Это выматывало, но если такова и была плата за счастье, которому я не видел конца, если это и был выход из бесконечной петли ужаса, то я готов хоть до конца жизни жить с этой болью. Я глотал викодин, выписанный мне врачом, под его строгим и немного напуганным взглядом. Объяснял, что это всего лишь обезболивающее, шутил, что в больницах все-таки есть толк и что делиться с ним я не намерен. Удивлялся своей выдержке, вспомнив, что ничего не принимал, даже не думал о наркотиках все эти дни. Дни или, если посчитать все минувшие попытки, месяцы, может, даже годы. Время и воспоминания постепенно мешались в кашу, скорее всего, от затмевающей сознание радости. Наверное, выдержки во мне было намного больше, чем я думал, и без этой дряни и правда вполне себе можно обойтись.       — Давай, Поттер, поможешь мне сменить повязку.       Он пару раз неловко опускал глаза при разговоре на мой бок, однажды я даже почувствовал, как он, думая, что я задремал на диване, приподнял край моей футболки, чтобы, наверное, убедиться, что все это ему не привиделось и рана и правда существует.       Он округлил на меня глаза, я снял футболку, подполз ближе.       — Борис, я… — пробормотал он, опустив на повязку глаза, — Я не знаю.       — Давай, в этом нет ничего страшного, — я поймал его руку и прижал к своему животу. Только потом понял, как неловко все это, должно быть, для него ощущалось.       Он задержал дыхание, потом шумно выдохнул, не решаясь и шевельнуться. Его рука была холодной, и от этой приятной прохлады по всему телу пробежала дрожь.       — Тебе больно? — спросил он, нерешительно подняв на меня глаза.       — Иногда да, иногда нет, — уклончиво ответил я. Рана противно тянула почти всегда, но про нее было очень легко забыть.       Он провел большим пальцем по краю бинта, от чего по телу прошла новая волна мурашек.       — А сейчас?       Я покачал головой, чувствуя, что, если скажу хоть слово, он услышит что-нибудь в моем голосе, и его это спугнет. Я подумал, что это его прикосновение похоже на то, каким он прикоснулся к картине. Нет, мне хотелось так думать.       — А она и должна… так пульсировать? — спросил он, и я с ужасом подумал, что мое сердце, быть может, забилось слишком сильно.       — Да, наверное, — коротко ответил я, пожав плечами и мимолетно ему улыбнувшись, — Ну все, покончим с прелюдией. Я принес аптечку.       После Рождества мы выползли на улицу только дня через два. Забежали в первый попавшийся магазин.       — Давай, ты должен хотя бы примерить его. Пожалуйста, ради меня.       Я схватил первое попавшееся пальто. А точнее, одно из самых дорогих.       — Нет, Борис, оно стоит в кучу раз больше любого из тех, что я когда-либо носил в жизни, — запротестовал он, но я отмахнулся.       — Будет тебе, мы теперь сказочно богаты, да и к тому же плачу я. Прими его как подарок. Взамен того, что я тебе испортил.       Он нехотя, но все же взял из моих рук пальто. Надел его, расправив рукава.       — Неплохо, — покрутился возле зеркала.       И я замер. Пальто серое в узкую клетку, подол доходил ему до колен. Черные пуговицы, низкий воротник.       — Ну как тебе? — он улыбнулся, повернувшись, потом изменился в лице, посмотрев на меня, — Борис, что-то не так?       Я отмахнулся, чувствуя, как что-то внутри меня провалилось вниз.       — Нет, нет, тебе очень идет, — замешкал я, — Если тебе самому нравится, давай его купим.       В этом пальто Поттер выглядел в точности как он. Не отличить.       И все, что на эти счастливые деньки обратилось для меня страшным сном, вспыхнуло в памяти с новой силой. Все, что я так отчаянно хотел забыть, снова не давало мне покоя. Стоило мне остаться одному, задуматься, как перед глазами начинали мелькать пугающие картинки. Боже, все это происходило со мной на самом деле? Или, может, я схожу с ума? Сошел с ума? Его я не видел с тех самых пор ни разу, но стал часто натыкаться на его слова, будто на острые шипы. Они звуковой галлюцинацией мне слышались, когда комната погружалась в ночную тишину. Я вдруг так четко ощутил, сколького мне стоило то, что я имел сейчас. Сколько раз мне нужно было сжечь, утопить, разломать картину, чтобы она наконец вернулась туда, где ей и место. Сколько раз мне пришлось буквально убить Поттера, чтобы сейчас он мирно спал у меня на диване. Я смотрел в потолок и видел только лужи крови, слышал его голос: «Не простит, никогда не простит». Мне было страшно даже посмотреть по сторонам, так как в силуэтах, темных очертаниях мне мерещился Мартин или Фриц, наставивший на меня дуло. Или этот подлец, бормочущий: «Я знаю тебя, я знаю, кто ты». Боже, сколько всякого дерьма мне довелось повидать, но никогда меня так сильно не плющило. Всегда удавалось проскользнуть, не думать, забыться. Искать хорошее, находить уловки, убеждать себя в чем-то. Но сейчас, я чувствовал — что бы я не делал, мне не убежать.       Тебе не сбежать от меня.       Руки зудели, мне хотелось встать и вымыть их, но я трусливо ждал утра, потому что в темноте было слишком страшно.       Мне удалось заснуть. Проспал я недолго, но этот короткий сон мне показался вечным. Все смешалось: Поттер, умирающий от пули, кровь, везде эта чертова кровь, я не могу пошевелиться, смотрю, как он мучается, потом убивает сам себя, я кричу, но он меня не слышит, я сам себя не слышу.       Подскакиваю на кровати, едва осознавая, где нахожусь.       — Поттер! — я отбрасываю одеяло, подбегаю к дивану, наплевав на все на свете, — Поттер! Поттер!       Он тоже подскакивает. Пытается нашарить что-то в темноте, неловко зажигает лампу на столике, едва понимая, что происходит.       Я прижимаюсь к нему. Прижимаюсь к его груди, чувствуя, как бьется его сердце. До хруста сжимаю в пальцах футболку на его спине, вцепившись мертвым хватом.       — Боже, Борис, — бормочет он сонным голосом, — Что стряслось?       Он обнимает меня в ответ.       — Ты весь дрожишь, — говорит он тише.       Я слышу свой собственный всхлип. Мне так не хочется его отпускать; хочется прижаться еще ближе, спрятать слезы в его (моей) футболке. Он неловко гладит мою спину, убаюкивая.       — Ну, что такое? — шепчет он, нежно-нежно, — Чего ты расплакался, как маленький?       Потом опускает руку мне в волосы, массируя, поглаживая.       Еще минуту мы так сидим, пока я, спохватившись, быстро не отстраняюсь, уставившись на него. Боюсь представить, как я выглядел тогда. Его лицо в полумраке и свете лампы изображало недоумение, он глядел на меня, близоруко прищурившись без очков. Мне стало до того неловко, что я засмеялся. Он только непонимающе захлопал глазами.       — Извини, ради бога, прости за этот цирк, — пробормотал я, сгребая волосы в кулак.       — Ничего, ничего, — он заозирался, видимо, искал очки, — Все в порядке. Кошмары?       Я кивнул, подавая ему очки с тумбы.       — Представь себе, не одного тебя эта срань мучает.       Он посмотрел пристально, немного нахмурившись.       — Борис, все ведь нормально? — спросил он осторожно, — Мы ведь в безопасности, правда? Никто сейчас, не знаю, не хочет убить тебя? Никто ведь не ворвется к тебе в квартиру посреди ночи?       Я усмехнулся, потер лицо, надавил на глаза, потому что мысли никак не могли собраться в кучу.       — Нет, нет, — заверил я его, — Нет, конечно нет, не переживай.       Мне захотелось снова прижаться к его груди, но я не смел.       Подумал, что я буду делать один, в этой темной квартире без него? Похоже, я совершенно разучился жить за пределами своего порочного круга постоянных повторений и собственная жизнь, жизнь без него казалась невозможной.       — Поттер, ты ведь завтра улетаешь? — спросил я, уже заранее зная, что он ответит.       — Ну да, самолет в час, ты же сам билет покупал.       — Мне можно… — в голове все звенели его слова — чертов фантом продолжал сводить меня с ума, — Я могу поехать с тобой?       Ненавидит.       Не простит.       — Почему ты спрашиваешь? — он усмехнулся как-то скомкано.       — Что?       — Ну, обычно, если ты чего-то хочешь, просто делаешь и ставишь перед фактом.       Поттер, давай сделаем то, давай сделаем это…       — Я решил пересмотреть свои взгляды на жизнь, — ответил я, стараясь придать решительности дрожащему голосу, — И начну с малого. Ну так что, мне можно с тобой поехать?       Он пожал плечами.       — Как хочешь.       Слишком мягок.       — Нет, нет, так не пойдет, — я наклонился, сжал его плечи, — Ты хочешь, чтобы я с тобой поехал?       — Говорю же, если тебе так хочется…       Я прокусил губу до крови. Мне стало тошно от ее металлического привкуса.       — Поттер, ты не понимаешь, — я ужаснулся оттого, как жалко прозвучал мой голос, — Ты не возненавидел меня? Ты… — я выдохнул, он уставился на меня внимательным, цепким взглядом, — Ты прощаешь меня?       Мы молча глядели друг на друга непозволительно долго. Я с ужасом подумал, что он не хочет отвечать. Не хочет говорить мне, что не сможет простить. Никогда. Сердце похолодело и, наверное, я стал чудовищно бледным, потому что он снова притянул меня к груди, обхватив мою голову.       — Боже, Борис, конечно же я тебя прощаю, — ответил он, и мне стало легче, будто огромный валун, давящий на грудь и плечи, сдавливающий внутренности, наконец пропал, испарился. Я улыбнулся, потом заметил, что снова плачу, — Что с тобой такое творится?       — У тебя все хорошо? — спросил я, неожиданно даже для себя, — Тебе не плохо? Не невыносимо тошно? Ты не думаешь о том, чтобы все прекратить? Ты не думаешь о смерти? Не думаешь?       — Тихо, тихо, — прошептал он, я почувствовал себя чертовски глупо, — К чему ты это? Все хорошо, ни о чем я не думаю.       Он врал, но от его слов мне стало спокойнее.       — И да, давай полетим в Нью-Йорк вместе, я не против, — сказал он, снова начав гладить руками мои плечи, — Если честно, то я буду даже рад, потому что боюсь представить, как буду жить дальше, если ты будешь далеко. Все время какие-то мысли странные, ну, про выстрел и… в общем…       — Я понимаю. Понимаю, Тео.       Мы посидели так еще немного. Я больше не чувствовал стыда, только умиротворение и спокойствие.       — Может, поспишь на кровати? — осторожно предложил я, — На диване, наверное, неудобно.       — А ты?       — У кровати две стороны, и у меня есть вторая подушка.       Он помолчал, я продолжил:       — Ну давай, как раньше. Помнишь?       — Мы же уже не маленькие, Борис. Мы взрослые люди…       — И что дальше?       Снова тишина. Потом он едва ощутимо кивнул головой.       — Хорошо.       — Хорошо?       — Ладно, только не смей обнимать меня со спины.       Я улыбнулся ему в шею.       — Даже если мне снова приснится кошмар?       — Особенно, если приснится кошмар, ты меня задушишь, а я еще жить хочу.       Мы легли, укрывшись одним одеялом, и темнота больше не казалась мне такой пугающей. Я мысленно усмехнулся своим совсем уж детским страхам. Засыпая, все думал о том, как же сильно я его люблю.       Тебе только кажется.       Вздор. Вздор и обман больного подсознания, не верящего в счастье.