Ленты

За окном зажигались звёзды, и последние задержавшиеся на службе господа спешили по домам. Эраст прикусил кончик перьевой ручки, задумываясь как бы получше сформулировать итог их с шефом утреннего визита к свидетелю. Отчёт, конечно, мог подождать до утра, но, во-первых, откладывать что-то по таким пустяковым поводам — дурной тон, а во-вторых, просто так сидеть сложа руки Фандорину совесть не позволяла. Иван Францевич же вполне себе работал. Тоже отчеты какие-то писал. А просто уйти с работы раньше непосредственного начальства Эраст считал дурным тоном. Хотя надо бы. Давно надо бы. Иван Францевич резко встал со стула, отбросив ручку и недописанный текст. — Не сходится, никак не сходится, — пробормотал он, на мгновение замерев у приоткрытого окна, и резко развернулся к Эрасту. — Mon cher, вы же сейчас отчёт о нашем утреннем визите пишете? И показания у вас же. Я взгляну? И без промедления к столу склонился, заглядывая в бумаги через плечо и опираясь рукой о спинку стула. — Интересно все же получается, не находите? — Иван Францевич постучал ногтем по едва подсохшей строчке, дыша прямо над ухом и склонившись так близко, что тепло от его тела ощущалось даже через одежду. — Александр Михайлович божился, что знать не знал ни о чём, а всё же визиту не удивился. Подозрительно, не находите, Фандорин? Шеф прищурился — Эраст заметил это краем глаза и тяжело сглотнул, — повернулся, чуть отстраняясь, и в глаза заглянул, что-то совершенно определённое выискивая. — А скажите-ка, Эраст Петрович, через сколько там часов дамам рекомендуют хотя бы ослаблять шнуровку на корсете? Во избежание, так сказать. И рукой по спине с нажимом провел. Эраст побледнел, панически распахнув глаза. Как шеф догадался? Когда? В памяти всплыло как Фандорин поскользнулся в доме Александра Михайловича на натертом до блеска паркете зазевавшись. Тогда чужие сильные ладони обхватили за бок и придержали за спину, не дав рухнуть назад. И насмешливый голос ухо опалил, мол, что же вы так, mon cher, ворон считаете? После даже взгляда косого на себе не заметил. Подумал — обошлось, ткань у сюртука плотная, наверняка не прощупал. А нет, прощупал всё-таки. Стыд опалил щёки. Перед чужим кем не так стыдно бы было, как перед Иваном Францевичем. Иваном Францевичем, который очень нравился. Что теперь тот о нём подумает? Фандорин решил идти напролом, надеясь, что шеф переключится с этого неловкого момента на дело: — Да, это было подозрительно. Обычно люди пугаются или хотя бы удивляются, даже честные, кому нечего бояться, а этот господин был совершенно спокоен. И выпрямился невольно, чувствуя, как от поглаживающей его ладони жар исходит, обжигая, под кожу пробираясь. Иван Францевич вверх между лопатками провел, ненадолго руку рядом с шеей задержав, кончиками пальцев воротничок зацепил и уверенно уложил обе ладони на плечи. — А вспомните-ка, Эраст Петрович, вот вы моему появлению в первую встречу удивились? — протянул шеф всё тем же своим обычным рабочим тоном: немного задора, щепотка веселья, пара капель заинтересованности и изрядная доля простой человеческой усталости. Ничего необычного, если бы не уверенные, согревающие даже сквозь слои ткани прикосновения. — Н-не удивился, Иван Францевич, — Эраст чуть запнулся, чувствуя как шеф легко, одними большими пальцами плечи поглаживать начал. — И почему же? — Так ведь Ксаверий Феофилактович меня... Ой, вы думаете, что и Александра Михайловича кто-то предупредил? Эраст бы на месте подскочил от своей догадки, если бы чужие ладони не сжали крепко, не дав даже дернуться. — Сидите, mon cher, сидите, — фыркнул Иван Францевич, хватку ослабляя и снова принимаясь легко поглаживать. — Я не думаю, я вам это прямо говорю. Вот только о визите нашем знали немногие, и все они выглядят крайне благонадёжными особами. Бриллинг на мгновение замер, обдумывая гипотезу и по привычке принимаясь выстукивать пальцами по чужому плечу какой-то незатейливый ритм. — Ладно, это и до завтра подождёт. Так что там со временем, Эраст Петрович? Каждые шесть или восемь часов, а то я, право, никак не могу припомнить. И снова плечи крепко сжал, не давая не то что сбежать, а лишний раз дернуться. Эраст почти не дышал, каменея под чужими руками и тут же стараясь расслабиться. Ничего же не происходит, верно? Ничего, кроме его позора, потому как шеф вернулся к неудобной теме. И ведь не вывернуться — когда подскочить по привычке хотел, то даже привстать не смог, так крепко держал Иван Францевич. Ужасно. Лорд Байрон сжимал в объятиях из китового уса крепко. Тяжело было весь день ходить в корсете, но Эраст наловчился, привык. Правда, легче ему от этого не стало, но уже не так невыносимо. А после вопроса шефа, так вообще показалось, что корсет пытается рёбра сломать, покрошить. Так внезапно тяжело стало, тут же заныли натёртые жёсткой тканью участки кожи. Особенно под лопатками. Он чувствовал на себе взгляд шефа — неожиданно тяжёлый, пробирающий. И совершенно непонятный, потому как обернуться Эраст не мог из-за сжимающих плечи горячих ладоней и от стыда, что подкрасил алым кончики ушей. Господи, пусть шеф не обратит внимания... — Я... не помню, — соврал Фандорин. И без перехода, совсем как Иван Францевич, продолжил. — Но от кого же тогда Александр Михайлович узнал о нашем визите? Точно ли те люди благонадёжны? И осторожно повёл плечом, но тщетно — пальцы как тиски сдавили плечи, обманчиво мягко держа. Эраст почувствовал себя пойманной в силки пичужкой. Только сквозь стыд пробивалось странное, непонятное будто бы предвкушение. — Эраст Петрович, такое рвение в работе похвально, но этот вопрос мы действительно оставим на завтра, — и «завтра» это Бриллинг так голосом выделил, что холодок по спине пробежал. — Не старайтесь, милейший, вы что врать, что темы переводить не обучены. Одна ладонь все так же на месте Фандорина удерживала, в то время как второй шеф с нажимом вниз вёл, останавливаясь в том месте, где под одеждой край корсета ощущался, и подушечками пальцев по нему провёл. — Время, Фандорин. Я жду. Эраст голову вниз опустил, краснея пуще прежнего, губу закусил и изо всех сил постарался не дрожать. Ну что он, право слово, как какая-то впечатлительный барышня себя ведёт. Ничего такого ведь не происходит. — Шесть, шеф, — все же пересилил смущение. И совсем тихо, почти себе под нос прошептал, что некоторые врачи рекомендуют носить корсеты как можно реже и не дольше двенадцати часов. Пальцы на плече на несколько мгновений сильнее сжались, почти боль причиняя, но быстро к прежней, просто крепкой хватке вернулись. Те же, что спину поглаживали, Иван Францевич и вовсе на спинку стула убрал. — И вы в нем с утра. Поразительно. Вам в этом удобно? Эрасту правда соврать хотел, что удобно, Иван Францевич, очень, только отпустите, пожалуйста, потому что странное ощущение внутри только нарастало, и названия ему Фандорин подобрать не мог при всей своей образованности. Знал только, что тёмное это, грязное даже, не для чужих глаз. Не для глаз, в которых самым лучшим казаться хочется. И с тем же с языка вот-вот признание готово сорваться, как неудобно в корсете этом, как сдавливал он ребра, как лишнего вздоха не сделать. Как едва защищенная тонкой сорочкой кожа к концу дня чувствительна становится, а следы от краёв и тугой шнуровки с неё часами сходят. Эраст глаза закрыл, ещё ниже голову отпуская и чувствуя, что румянцем до самых кончиков ушей заливается. — Почти привык, Иван Францевич. — Боюсь спросить — вам так нравится себе неудобно делать? — саркастично протянул Бриллинг. Эраст весь сжался от его слов, смущённый, пристыженный, раздираемый внутренними противоречиями. Рука на его плече вновь сжалась и легонько встряхнула, словно приободряя. — Но убивает меня даже не пренебрежение собственным комфортом, а то, что вы не задумались о своём ранении, — от ровного, холодного тона Фандорину хотелось провалиться под землю. И это нисколько не остужало поднимающееся желание внутри. — Швы, конечно, сняли, но это не значит, что можно так безрассудно относиться к своему здоровью в целом и ранению в частности. Вопреки тону пальцы мягко оглаживали плечо. Эраст не обманывался — стоит дёрнуться и пальцы вдавятся до синяков, но удержат. Внезапно тепло опалило щёку Эраста. Шеф наклонился ближе, к самому покрасневшему уху и ровным голосом произнес: — Весь день — это слишком. Это всё… — голос изменил на мгновение тональность, становясь ниже и вкрадчивей. — ...слишком. У Эраста по спине пробежали мурашки. Эрасту нечем дышать. У него в груди плескался, переливаясь через край, стыд вперемешку с тёмными, грязными желаниями. Эраст почти ненавидел себя в этот момент. Он по движению воздуха почувствовал, как шеф выпрямился. Эраст закусил губу. Как выстрел раздаются слова: — Снимайте. Немедленно. Фандорин дернулся, обернулся назад, мгновенно о всяком смущении забывая и в глаза шефу смотря. Не шутит, совсем не шутит. Эраст замер, вглядываясь в совершенно серьёзные серые глаза и не зная что делать. Изнутри от противоречий разрывало — одновременно хотелось тут же приказу последовать и под землю провалиться или в самый тёмный угол спрятаться. Чтобы шеф перестал смотреть так, говорить своим голосом такие вещи — Эраст ведь так старался тому странному, страшному, тёмному не поддаться, а Иван Францевич совсем легче не делал. — Или мне вам помочь? — и пальцы на плече сжал. Эраст от этого немного в себя пришел, быстро-быстро головой затряс, что нет, не надо, он правда сам справится. Бриллинг же довольно кивнул, принимая к сведению и отступая на несколько шагов. Мягкие тени окутывали его фигуру, создавая странное ощущение нереальности всего происходящего и, наверное, от того Эраст все медлил. Только сидел в пол оборота и смотрел, пытаясь каждую деталь запомнить. И, видно, так долго это делал, что шефу его поторопить пришлось: — Давайте, Фандорин, я жду. Эраст зажмурился, дергаясь, словно от удара, и тихо прошептал: — А вы так и будете смотреть? — С вашим отношением к собственному здоровью только жёсткий контроль и поможет. Конечно, больше сам себе, чем словам шефа кивнул. Простая заинтересованность начальника в здоровьи подчинённого. Не стоило даже помышлять о чем-то лишнем. Эраст из-за стола встал и чуть подрагивающими пальцами к пуговицам потянулся. Расстегнуть пуговицу с первого раза не получилось, пальцы дрожью пробило и в груди все сильнее тихая паника разрасталась. Внезапно его руки накрыли сильные ладони и мягко отвели в сторону. Иван Францевич перемещался бесшумно, как кот. Эраст же понял, что даже взгляда не может поднять, лишь руки безвольными плетьми вдоль тела опустить. — Теперь вы видите, как перетянули. Эраст где-то внутри хотел возразить, что это тут не причём, и вообще, шеф, отойдите, пожалуйста, я же держусь из последних сил. Но молчал. Шеф ловко расстегнул несколько верхних пуговиц, замер пальцами над ключицами, что проглядываются в вороте и назад отступил, суетливо пряча руки в карманы брюк. — Дальше сами, Фандорин. Эраст продолжил, нещадно путаясь в пуговицах, сбиваясь, но продолжил. Ему было ужасно душно. Ему было невероятно жарко. И тяжёлый взгляд шефа усугублял ситуацию. Когда нервные пальцы выпутали последнюю пуговицу из петли, Эрасту показалось, что минула целая вечность. Теперь, по идее, необходимо было снять сюртук и, извернувшись, распустить шнуровку, вот только, учитывая как он справлялся со злосчастными пуговицами, Фандорин не без основания подозревал, что самостоятельно он этого не сделает. Но и помощи шефа просить было... неудобно. Эраст прикусил губу, из-под ресниц бросив осторожный взгляд в сторону Бриллинга. Тот стоял, все так же руки в карманах держа, и смотрел с вежливым интересом, на вроде долго ли ещё мяться, Эраст Петрович, будете? Эраст тяжело вздохнул и принялся стягивать сюртук. По-глупому в рукавах застрял, пыхтя возмущенно, губы кусая и дергаясь, слыша вежливо покашливание у себя за спиной. Иван Францевич аккуратно, но настойчиво разжал его пальцы, отбирая снятую одежду. Сложил, педантично разглаживая по швам, и через спинку стула перекинул. — Даже не знаю, Эраст Петрович, хочу ли теперь смотреть, как вы наверняка травмируетесь, пытаясь снять этакую вещицу. И пальцами по тугой шнуровке пробежался. Эраст нервно сглотнул, чувствуя, как горло вмиг пересохло, и взгляд смущенно отвел. Можно ли было в ещё более нелепую ситуацию попасть? В ещё более невыгодном свете себя выставить? Какая поразительная неуклюжесть, когда не надо. Какой позор. Эрасту расплакаться, словно девице хотелось, но он мужественно подавил в себе недостойные порывы, глубоко дыша, повторяя одно из упражнений по методике, и все на горящую на столе лампу смотря, пытаясь на ней сконцентрироваться. Бриллинг всё это конечно заметил, но промолчал. И на том спасибо. Указательными пальцами ленты подцепил, пытаясь ослабить шнуровку, но слишком уж плотно затянуто. От того и процедил с тщательно выверенным возмущением: — Боюсь представить, что чувствуют ваши рёбра и шрам в такой клетке. Дурной ребёнок. И вцепился всеми пальцами, ослабляя, начиная снизу. Ладонью скользнул вдоль спины вверх, плечо огладив и сжав сквозь сорочку, второй рукой на поясницу надавив и прогнуться заставив. Эраст был одинаково готов умереть и зарыдать. Слишком много плескалось внутри, слишком тёмное, грязное. Хотелось ладонями по обнажённой коже, а не по ткани. Хотелось вон из кабинета и забыть. Иван Францевич продолжал, ловко с корсетом справлялся, правда пока до середины даже не доходя. Эрасту казалось, что шефа внезапно стало слишком много. Эти руки, скользившие время от времени по бокам, проверявшие как держится корсет, то и дело возвращавшиеся к плечам, чтобы в нужную позицию Фандорина вернуть. Всё длилось медленно, безумно медленно. Дыхательные техники не помогали. От света лампы рябило в глазах. — Вам плохо? Обопритесь руками на стол, — прозвучало мягко над ухом, а уверенные горячие ладони настойчиво подтолкнули в спину. — Ш-шеф, я... — Руками. На стол. Выполняйте. В этот раз Эраст даже не дал себе времени задуматься, падая на вытянутые вперёд руки, широко растопыренными пальцами в крепкую, тёмную столешницу уперевшись и в спине прогнувшись. Эраст был уверен, что одно только чудо в тот момент спасло его от ещё большего позора. Смолчал, ни звука не подал! Перед глазами цветные круги плясали и дышалось от чего-то ещё тяжелее — Фандорин ниже голову склонил, стараясь сосредоточиться на крохотных трещинках лакового покрытия. Иван Францевич сильнее между лопаток надавил, принудив ещё ниже к столу согнуться. — Вот так. И пальцами приподнявшиеся, натянувшие ткань сорочки лопатки огладил. — Постарайтесь не двигаться. Пальцы снова вниз скользнули, подцепили шёлковые ленты и продолжили свое дело. Эраст чувствовал, как жар чужого тела даже через одежду согревал, как руки подрагивать от напряжения начинали. Пока что едва ощутимо, но скоро, кажется, придётся иначе опереться. Фандорин бедрами повел, с ноги на ногу переминаясь, пытаясь пошире исключительно для устойчивости расставить. А внутри всё так и обмерло от одной только возможности шефа ненароком задеть. И тем самым жаром опалило, странное желание такого исхода где-то на краю сознания поселив. Пусть бы и задел, пусть бы потом от стыда сгорел, вот только в тот миг так хорошо, так (не)правильно было бы, что и не жалко. Иван Францевич снова ладонью по боку провел, шнуровку самыми кончиками пальцев подцепив, на себя потянув, ещё сильнее распустив, и ладонью снизу под корсет нырнул. Эраст подавился, почти захлебнулся воздухом, когда ладонь по груди прошлась, сквозь сорочку жаром опалив. Бриллинг же это как знак ускориться воспринял — сильнее в стороны края корсета развел и уже под сорочку ладонь запустил, скользнул по животу и выше, настойчиво погладив пальцами шрам. И пока Эраст судорожно распахнутым ртом воздух ловил, вытянул руку, словно рассмотреть пытался. — Хоть шов не разошёлся и на том спасибо, — проронил неожиданно хрипло и вернулся к шнуровке. Фандорина едва ли не трясло от острого желания бёдрами назад податься. И страшно, и сладко. И хочется. Эраст замер, нечто странное чувствуя. Будто шеф не удовлетворился развязыванием, ещё и ленты зачем-то принявшись вытягивать из корсета. Медленно. Убийственно медленно. Дышать стало легче, но только от того, что больше ничего не стискивало рёбра так сильно. А от близости шефа становилось только хуже. Нельзя к нему с такой грязью… Прохладный воздух кабинета холодил всё больше освобождаемую от корсета кожу, перенапряженные руки ощутимо тряслись и норовили подломиться в локтях. Иван Францевич и вправду не просто ослаблял шнуровку до того состояния, когда можно было бы расстегнуть бюск спереди, а полностью его расшнуровывал, постепенно вытягивая из креплений белые шёлковые ленты. Одно за другим, одно за другим. По ощущениям Эраста, оставалась ещё треть. Желание презреть всякие приличия и не просто потереться, а всей спиной откинуться, голову на плечо уложить и руками чужими себя обнять как можно крепче, становилось всё сильнее. Ты испорчен, Эраст, так невероятно испорчен, хотелось закричать себе в лицо. Разве таких реакций от тебя на простую заботу ждут? Разве такого от тебя хотят? Нет, вовсе нет. Шеф в тебе какой-никакой талант к сыску разглядел и о его развитии всеми силами заботится. Как руки, окончательно ослабев, подломились, Эраст за своими мыслями не заметил, только понял в какой-то миг, что вот-вот в столешницу аккурат носом врежется, и тут же его горячая, сильная ладонь под грудь подхватила. — Что же вы так, Эраст Петрович. Могли бы переменить позу, если устали. Эраст не дышал, совсем не дышал, только чувствовал, как сердце заполошно прямо в ладонь билось, как изящные пальцы шефа чуть сжимались, грудь короткими ногтями сквозь сорочку царапая. Как он почти вплотную грудью к спине Эраста прижимался, все еще другой рукой злополучные ленты удерживая, чтоб по полу не мели. Фандорин уперся лбом и локтями в прохладную столешницу и все же не сдержал едва слышного стона, когда Иван Францевич ладонь с груди убрал и отстранился, вернувшись к шнуровке. — Потерпите еще немного — с этой частью совсем скоро закончим. Корсет уже не давил на рёбра, оставалось совсем чуть-чуть. И его позор кончится. Нужно только потерпеть. Внезапно Иван Францевич прижался к спине, почти ложась, уткнулся носом в затылок и прошептал: — Расслабьтесь, mon cher, не стоит быть таким напряжённым. И отстранился, как ни в чём не бывало продолжив борьбу с шнуровкой. У Фандорина беззвучная истерика. Бриллингу почти что стыдно. Но это не повод останавливаться. Когда Иван Францевич ленты полностью вынул, единственным, что удерживало корсет от окончательного падения, была его же рука, перехватившая половинки изделия ровно на полпути к полу. Бриллинг отступил ровно на шаг, с щелчком расстегнул бюск и сложил части Лорда Байрона одну на другую прямо перед лицом Эраста. — Вот и всё. Согласитесь, дышать стало заметно легче, — произнес с нотками фальшивого веселья, а Эраст всё так же на стол оперевшись стоял, бездумно смотря на гладкую ткань со стальным отливом и отстранённо думая: «Ленты, там были ленты». — Поднимайтесь, Фандорин. Мне нужно осмотреть ваш шов на свету. Подрагивающими руками Эраст оттолкнулся от стола и замер, не смея повернуться и поднять взгляд. Лицо полыхало так, словно он хлебнул лишнего. Мгновение было жарко, потом пробрал холод. Нет, нет, нет, он не мог обернуться, он не мог посмотреть шефу в глаза. Проклятые ленты... где они? Иван Францевич снова бесшумно возник рядом, за плечи схватив, развернув неумолимо. Фандорин стоял по-прежнему взгляда не поднимая, молча. Шеф намотал шнуровку на ладони, легко перекинул через Эраста ленту так, что та врезалась в поясницу, и потянула за собой на своеобразном поводке, заставляя сделать шаг к свету. У Эраста всё внутри замерло. Шеф оглянулся на лампу на своём столе, недовольно цокнул языком и в несколько очевидно танцевальных па подвёл Эраста к самому яркому источнику света в кабинете. Фандорин ощущал себя шарнирной куклой, боясь лишний раз не то что двинуться, а просто рот открыть и вопрос озвучить. И вопросов этих в голове с каждой секундой всё больше становилось. Только Эраст продолжал покорно стоять, обмирая изнутри от всего происходящего, от того, как на собственные, совершенно неуместные желания оно накладывалось. И с тем каждое движение Ивана Францевича жадно ловя. А шеф медленно, невероятно красиво сматывал шёлковые ленты со своих ладоней, приказав вытянуть руки, и на запястья Эрастовы ровными, красивыми, едва ощутимыми полосами их укладывал. Одна к одной, одна к одной. Эраст посмотрел удивленно на широкие белые браслеты, обнявшие запястья, неуверенно, на пробу в стороны развёл, насколько вязка позволила, и удивленный взгляд вверх поднял. — З-зачем? — Вы же не хотите такую важную деталь в этой темноте потерять или вовсе запачкать? Иван Францевич сказал это так уверенно, что сомнений никаких не осталось. Конечно. Очевидно. Н е з а п а ч к а т ь. Ленты — пылью. Шефа — своими грязными фантазиями. Бриллинг развернул его ещё немного в сторону света, приподняв руки к груди в совершенно трогательном со стороны жесте: — Держите вот так. И на колени опустился, тонкий подол сорочки приподняв. — Ш-шеф! — панически прошептал Эраст, невольно шаг назад делая и в стол поясницей упираясь. Слишком жарко, слишком тесно стало в паху от такого, шеф же увидит, так же нельзя! Иван Францевич за бёдра хватает крепко, мол, не дёргайтесь, Фандорин. И ладонями сорочку задирает до груди, внимательно шов осматривая, свободной рукой ощупывая. Эраст запрокидывает голову отчаянно — слишком чувствительная там кожа, нежная совсем. А Бриллинг словно не замечает, ниже наклоняется, дыханием обжигает шрам. Затем пальцами легонько оглаживает. И нажимает. — Н-не надо... — сдавленно шепчет Эраст, отчаянно жмурясь и руками дёргая. Связан крепко, не разведёшь особо руки. Иван Францевич тёмный взгляд поднимает, тени ложатся на его лицо, очерчивают чётко. И, придерживая сорочку, локтём невзначай опирается на низ живота. — Вы своё здоровье совсем не бережёте, — хрипло выдыхает Бриллинг и руки резко на бёдра опускает, тазовые косточки сквозь ткань брюк большими пальцами оглаживая. — Взгляните какой яркий след — часа два, по меньшей мере, сходить будет, — и подушечками по нему проводит, словно слова свои подтверждая. Эрасту кажется, что он на месте заживо сгорит в этот самый момент — так сладко, так необходимо простое, едва ощутимое прикосновение. Фандорину прокричать, умолять, на колени упасть хочется, одно повторяя: — Продолжайте, не останавливайтесь, ещё хоть раз коснитесь! Мне этого хватит, правда хватит. На всю оставшуюся жизнь, Иван Францевич. Вот только он разве что воздух судорожно глотает, отчаянно краснея и руки к груди все сильнее прижимая. А после и вовсе лицо от стыда в ладонях прячет — это ленты без труда позволяют. От горячего дыхания мышцы живота сами невольно поджимаются, давление нарастает, делая неприличную реакцию совершенно очевидной. Иван Францевич дышит размеренно чуть выше пупка, наверняка пытаясь найти какие-то иные повреждения, которые мог бы причинить корсет. Оттого Эраст всем телом вздрагивает, когда чужие ладони ему уверенно на бока ложатся, а кончик носа в кожу утыкается. Эраст тихонько скулит на одной ноте, боясь ладони от лица отнять, чувствуя как под упавшим, почти прозрачным подолом сорочки шеф руками с нажимом вверх проводит, как глубоко вдыхает запах кожи, носом потираясь. Этого ведь не может на самом деле быть? Это ведь сон? — Расслабьтесь, — просит внезапно Бриллинг и резко встаёт, легонько подталкивая Эраста к столу, вынуждая присесть. Сам подходит ближе, коленом невзначай разводит ноги Фандорина и встаёт вплотную, вновь задирая рубашку, кончиками пальцев оглаживая бока. — Ш-ш-ш, сейчас вам станет легче. Эраст случайно ловит чужой взгляд и крупно вздрагивает — сизая дымка, пьяный блеск. Только он точно знает, что шеф сегодня ничего крепче кофе не пил. Вновь утыкается в свои связанные руки, прячет лицо, в то время как Иван Францевич осматривает следы от корсета, наклоняется, касается кончиком носа. А после следует влажное прикосновение. К едва затянувшемуся шраму. Все ещё нежно розовому, ужасно чувствительному. Эраст плотнее в ладони вжимается, стараясь, чтоб ни звука с губ не сорвалось. И все же, как много всего — ощущений, эмоций, мыслей, прикосновений. Он все поверить не может, что происходящее реально, что Иван Францевич, ш е ф, отчего-то ведёт себя таким образом, словно бы потакает тому странному, тёмному, неоформленному, что каждый раз рядом с ним голову в Эрасте поднимает. На неприемлемые поступки спровоцировать пытается. Иван Францевич снова шрама касается: целует в середину, а после широко языком лижет. Эраста от этого всего крупной дрожью пробивает, и, будь он без обуви, прекрасно видно было бы, как пальцы на ногах от странного, совершенно нового удовольствия поджимаются. Иван Францевич не останавливается, продолжает кончиком языка очерчивать шрам, руки положив на бока, чувствуя, однозначно чувствуя, чужую дрожь. Эраст зубами вгрызается в плетение ленты, сдержаться пытаясь, не подать голоса. Ему странно. Ему страшно. И чертовски хорошо. И всё-таки недостаточно. Шеф сильнее ладонями бока оглаживает, к себе тянет, губами к шраму прижимается. Эраст всхлипывает, позорно всхлипывает. Бриллинг словно поощрённый, увеличивает напор. Дорожку от шрама вверх выцеловывает, легко, чтобы следов не оставить, тонкую светлую кожу над ребрами прикусывает и сразу же зализывает. Эраст от такого контраста только сильнее связь с реальностью теряет, постепенно о рамках приличия, об окружающем мире, о собственных страхах забывая. Ему странно, необычайно хорошо, Иван Францевич рядом. И это Иван Францевич ему так хорошо делает. Нужно ли что-то ещё? Можно ли о большем мечтать? Эраст широко глаза распахивает, от удивления даже отпуская ленты и в голос нечто совершенно непонятное выстанывая, когда Иван Францевич сначала просто губами одного из сосков касается, а потом и вовсе зубами легонько прикусывает. — Какой же вы чувствительный, — раздаётся совсем близко. И Эраст, пересиливая себя, взгляд вниз опускает. Зря он это сделал, конечно. Потому что Бриллинг смотрел прямо ему в глаза своим глубоким, блестящим взглядом, волнующим что-то внутри. Затягивающим. Бриллинг улыбается шальной улыбкой, какой никогда Эраст у него не видел. — Знаете, а ведь спине больше досталось, — тянет ровно, но низким голосом со странной интонацией, от которой Фандорина простреливает короткой волной удовольствия. Шеф выпрямляется, резко дёргает сорочку наверх. Так и оставляет Эраста запутавшимся в рукавах, почти ничего не видящим — связанные руки снять не дают. Его легко разворачивают спиной к столу и заставляют мягким нажатием на поясницу опереться локтями на стол. Фандорин переживает приступ короткой паники от того, что шеф перестаёт его касаться. Но в следующее мгновение задыхается от поцелуя в натёртое корсетом местечко под лопатками. Иван Францевич с каким-то совершенно непонятным Эрасту трепетом касается оставленных туго затянутым корсетом следов. Выцеловывает места, где глубоко отпечатались жёсткие кости, где скрученными жгутами врезались в кожу шелковые ленты. — Зачем же вы так с собой? — спрашивает тихо, со странной горечью, невероятно нежно между лопаток касаясь и вниз ведя, словно в самом начале, когда там настоящая шнуровка была, а не следы от неё. Эраст молчит, губы кусает, чтобы как можно тише быть, чтобы не мешать, не сломать странную хрупкую атмосферу. Да и не знает он, что на это ответить. Для осанки? Осанка у него и без того неплохая была. Мода или необходимость? Тоже не верно. Привычка? Вовсе нет. — Не знаю, шеф. Я не знаю, — шепчет честно, ещё сильнее стыдясь себя. Иван Францевич фыркает ему куда-то в плечо, снова губами прижимается и, немного отстранившись, помогает сорочку до конца снять. Стягивает ткань с головы, приглаживая взъерошенные волосы, выпутывает из перекрутившихся рукавов, спуская тонкую ткань к предплечьям. Эраст смотрит на свои руки, на повисшую на них ткань и думает, что так они ещё сильнее связанными выглядят. Жалкое, наверное, со стороны зрелище. Иван Францевич губами влажными к плечу прижимается, рукой по следам на спине скользя. — Не думайте о глупостях, mon cher. Сосредоточьтесь на прикосновениях, — вкрадчиво шепчет, ласково целуя в шею. И ладонями легко по следам проходится, приглаживает, словно пальцами разгладить пытаясь. Под лопатками прижимается губами, языком по натёртому проходится, выбивая крупную дрожь и потрясённый стон из Эраста. Не думал, что так чувствительна кожа. Не думал, что так приятно будет. Фандорин едва дышит. Так странно, так хорошо... Шеф ласково языком касается, руками же следы с силою оглаживая и от этого пальцы на ногах поджимаются да и сами ноги дрожать начинают. Эраст сильнее наваливается на стол, жмурится от переполняющих его эмоций. И понимает, что только хуже сделал, ведь когда под веками темнота, то и тело острее реагирует на любое прикосновение, словно сам весь обратился в кожу и слух. — Только на прикосновениях, mon ange, никаких мыслей. Ну и что это такое? Эраст от этих слов жмурится сильнее, в какой-то момент позволяя себе подумать, что было бы лучше, завяжи Иван Францевич ему глаза. Но и это быстро забывается. Шеф сказал — никаких мыслей. Шеф назвал его ангелом. Боже! Иван Францевич склоняется ниже, почти ложится сверху, близостью тела даже через одежду согревая. И от этого ощущения только ярче делаются. От того, как ткань жилета о поясницу потирается, как тонкие шерстяные брюки бедер касаются. Эраст, почти не стесняясь, в голос стонет, когда чужие зубы на загривке смыкаются. Не сильно, он уверен, что следов даже сейчас не осталось, но ощутимо. И дыхание — горячее, немного сбитое — ерошащее волосы на затылке, чувствительную шею щекочущее. От этого, наверное, в иной ситуации смешно бы было, но сейчас только ярче, приятнее, слаще. — Вам удобно, mon ange? — шепотом, мочку губами прихватывая. Да разве честно это? Такие вещи подобным образом уточнять? Эраст возмутиться хочет, но только губу прикусывает, головой качая, а после и вовсе ее к плечу склоняя, шею все новым и новым поцелуям открывая. Шеф пользуется возможностью и припадает раскрытым ртом к оголённой шее, с трудом сдерживаясь, чтобы не втянуть кожу, не прикусить, следа не оставить. Хочется. Хочется сделать что-нибудь, чтобы присвоить мальчишку себе. Своим сделать. Но нельзя так с чужим доверием поступать, Эраст же сам открывается. Нужно ласковым быть, чтобы не пожалел, чтобы не испугался. Будет у них ещё всё. Эраст дрожит, выдыхает судорожно. Лёгкие не справляются с нагрузкой, сердце колотится у горла, а в животе сворачивается нечто тёплое и предвкушающее. От поцелуя в чувствительный стык шеи и плеча Фандорин неконтролируемо прогибается в пояснице с тихим стоном. Невольно прижимается бёдрами к чужому паху. Хвалёному терпению Бриллинга приходит конец. Иван Францевич ладонью по следу от косточки на боку вниз скользит, пальцами за край брюк цепляется, подныривая. Косточки выступающие гладит, короткими ногтями царапает, а после вновь отпускает. Бедро, промежность, погладить, чуть сжать. Фандорин дрожит, старается тише быть, вот только не получается. Никак не получается. Такой юный нежный, чувствительный. Бриллинг снова к шее прижимается, рукой под грудь скользя, от стола отрывая. — Помогите мне немного, mon cher, — просит тихо, видя, как пальцы инстинктивно по столешницей скребут, вцепиться пытаясь. И Эраст поддаётся, совсем в руках расслабляется, разве что румянец теперь и на плечи ложится. Иван Францевич смеётся тихо в плечо, всем телом к себе прижимая. — Чувствуете? Губы снова чувствительное местечко на шее ласкают. — Чувствуете? Руки грудь ласкают, соски, снова по следам, корсетом оставленным вниз скользят. К животу, к поясу брюк и ниже. — Чувствуете? Эраст задыхается, когда шеф снова его через плотную ткань касается. Эраст чувствует, как Бриллинг улыбается ему в шею. Эраст чувствует слишком много, потому тишину кабинета прорывает отчаянный стон. Бриллинг старательно напоминает себе, что Фандорин совсем юн. Будет весьма неловко, если всё кончится сейчас и быстро. Потому успокаивающе проводит ладонями по бокам, ловя чужую дрожь кончиками пальцев. Эраст старается дышать, просто дышать. Запрокидывает голову, упираясь затылком в чужое плечо. Иван Францевич невольно скользит взглядом по открывшейся шее и тяжело выдыхает сквозь плотно стиснутые зубы. Выдержка, главное — выдержка... ...дала сбой. Это Бриллинг понял, когда под его губами на белой шее появилось красноватое пятно. А после ещё одно. Эраст, кажется, совсем контроль над собой утрачивает, но это, думает Иван Францевич, и к лучшему. Перестанет себя сдерживать, перестанет, пусть и невольно, зажиматься. Такой невероятный, совершенно очаровательный в своей непосредственности. Фандорина хотелось, во многих смыслах хотелось. Себе, для себя, с первого взгляда. Совершенно необычное для Бриллинга чувство. Не в том смысле, что чего-то хотелось впервые, нет. Но в том смысле, что хотелось настолько. До цветных кругов под веками, до подрагивающих пальцев, до потери контроля над собой и ситуацией. Эраст руки связанные вверх поднимает, стараясь то ли себя, то ли Ивана Францевича коснуться, только тот раньше успевает — перехватывает поверх лент, к губам подносит, целует в центр ладони. Эраст задыхается. Эраст стонет, себя не сдерживая. Бриллинг голову теряет — в кабинете, в управлении, еще даже не поздняя ночь — пальцы совсем как у мальчишки дрожат, когда пуговицы брюк расстегивает и ладонью горячего, напряжённого, сейчас особенно чувствительного члена касается. Эраст дёргается, издаёт удивлённый звук и тотчас вцепляется зубами в ленты, тщетно силясь заглушить стон. Он уже совсем не соображает, выгибается, дышит жадно. Бриллинг видит дрожащие ресницы, бросающие тень на тонкую кожу под ними. Иван прижимается губами, прикусывает кожу под ухом, сжимает рукой, выбивая из мальчишки воздух. Хотелось его до дрожи прямо сейчас. И потом. По-разному. И тело, и душу. Сам себе дьявола напоминает, подступаясь к такой невинности со столь низменными желаниями. Пусть и простирались они не только на телесные потребности, но и душевные. Фандорина хотелось любить. Во всех смыслах. И научить. Научить себя не стесняться, своих желаний. Такой чудесный мальчик, неограненный алмаз. Снова сжимает, обхватывает плотно, рукой двигая. Недовольно языком щёлкает — нет, насухую совсем не те ощущения — и тут же успокаивающе вскинувшегося Эраста поглаживает. С другой стороны... С другой стороны Фандорину сейчас немного и нужно, всего пара движений. Вот только и их бы идеальными сделать хотелось. Бриллинг плечо целует, извиняясь, удивительно яркие на светлой коже следы зализывает, соски пальцами ласкает, сжимает несильно. И рукой продолжает по члену двигать. Медленно, почти издевательски медленно. У Эраста зрачки расширены так, что радужки не видно — только тоненький ободок. У Эраста губы искусанные, алые от прилившей крови. Такие целовать бы ближайшую вечность. У Эраста все тело от чужих прикосновений выламывает. Потому что нежно так, ласково, почти что любяще. Его так никто никогда не касался. Особенно там. Эраст едва ли подозревал, что настолько чувствителен. В этот раз Бриллинг кожу сильнее сжимает осознанно, точно место рассчитывая, чтобы случайно заметить никто не мог, и с тем самому Фандорину хорошо видно было бы. Ощутимо. Чтобы о вечере напоминало. Эраст от этого не стонет, всхлипывает даже, сильнее на плечо откидываясь, тычась губами куда-то в скулу. И в руку изливается. Бриллинг держит его бережно, пока сотрясается Эраст от удовольствия. И губами чужие губы находит, стон заполошный выпивает, целует жадно и напористо, чтобы совсем в ощущениях потерялся мальчишка. Когда задыхаться Фандорин начинает, только тогда отстраняется и переходит поцелуями на шею, касаясь мягко и ласково, словно стараясь спокойствие подарить и в утопить в нежности. Чтобы расслабился полностью. Приятно его, такого мягкого и разморенного, в объятиях держать, целовать в висок, шептать всякие нежные глупости, то и дело сбиваясь на французский. Руки бы развязать, да не хочется. Иррациональный страх, что тогда убежит Эраст. От него. Домой. В себя. А этого допустить никак нельзя, пока свою позицию не прояснил. Чувства, знаете ли. Бриллинг осторожно Эраста в руках переворачивает, стул ногой подвигает и бережно усаживает. Податливого такого, глазами сонно хлопающего, так и хочется укрыть его чем-нибудь, чтобы поспал немного. Да и вообще, заботу хочется проявлять больше обычного, чуткость. А пальцы своей жизнью живут, потихоньку одежду в порядок приводя — платком насухо протирает, чтоб ткань совсем не запачкалась, пуговицы брючные застегивает, ребра выпирающие целует, сорочку обратно надевая, скрывая по прежнему манящее тело. И руки связанные, все еще подрагивающие в свои берет. Осторожно, бережно. Эраст глазами моргает, словно совёнок, рот открывает, силясь что-то сказать, но так и замолкает, не начав. Разве что по спинке совсем растекается и голову к плечу склоняет. Иван Францевич за кончик ленты тянет, начиная разматывать со всей осторожностью. Хмурится, на слабые следы смотря — старался не стягивать, а все равно ведь остались — целует тонкие запястья с красными полосками, растирает бережно и все думает, как не напугать, как объяснить все? Решает — немного стоит повременить с разговором. Совсем чуть чуть. Наклоняется, запястий не выпуская из своих ладоней, и целует осторожно в губы, словно пробуя, приноравливаясь. Эраст сам навстречу поддаётся, не пытаясь, впрочем, перехватить инициативу, скорее желая почувствовать больше. Бриллинга такая нежность берёт, что по позвоночнику дрожь проходит. Проталкивает язык в чужой рот, легонько нёба касается и с языком сталкивается. Изучающе переплетаются. И мягко так, осторожно, словно пробуя границы дозволенного. Смешно, учитывая то, что произошло не более четверти часа назад. Иван Францевич запястья с отчаянно бьющимся пульсом отпускает, ладонями лицо красивое обхватывает, гладит большими пальцами по щекам. И углубляет поцелуй. Когда от губ алых, словно подкрашенных, отрывается, то на мгновение забывает даже где находится, да и для чего все это. Фандорин чуть вперёд тянется и сам же себя одергивает, замирая и невероятными своими глазами хлопая. Бриллинг все ещё его лицо в ладонях держит и большими пальцами успокаивающе по щекам поглаживает, в себя стараясь привести. — Эраст Петрович, mon cher, вы мне очень нужны. Для серьёзного разговора. — Ш-шеф? Фандорин издаёт какой-то совершенно невозможный полузадушенный писк, с которого в иной ситуации Иван Францевич знатно бы посмеялся, но сейчас он только кивает, продолжая удерживать лицо мальчишки. Эраст часто моргает, словно сонный совенок, удивительно крепко для демонстрируемых удивления, неуверенности — смущения даже — обхватывает чужие запястья и ещё немного вперёд подаётся. Свет от горящей лампы порождает причудливые, то и дело сплетающиеся тени, путается в слегка вьющихся волосах Фандорина, создавая иллюзию нимба, и Бриллингу, к собственному удивлению, становится почти стыдно за свои действия. Такой светлый, чистый, юный мальчик. Его ждёт невероятное будущее, у него впереди столько приключений, столько встреч, среди которых обязательно будет настоящая, п р а в и л ь н а я любовь. От которой сердце будет замирать, а после биться вдвое чаще. От которой мысли будут теряться, а язык заплетаться, выставляя тем ещё шутом. С которой можно будет создать семью. А тут ты, Ваня, потасканный жизнью стервятник, который на чужое клюв разинул. Бриллинг тускло и как-то совсем криво улыбается, низко голову опуская и стараясь не смотреть в чужие блестящие совершенно непонятной радостью глаза. — Я... — начинает и тут же замирает, не зная что сказать, как не обидеть, как донести все то, что внутри вспыхивает. — Вы? — Поступил по отношению к вам крайне недостойно, Фандорин. А потом думается вдруг, что раз зашёл настолько далеко, то нужно идти ва-банк. Если Эраст захочет, то Бриллинг его отпустит. Но сейчас в глазах мальчишки радость и обожание, потому Иван Францевич сделает всё, лишь бы не сломать это хрупкое и трепетное, пока оно есть. — Я поступил по отношению к вам крайне недостойно, Фандорин, — повторяет уверенно, глядя прямо в расширившиеся от недоумения глаза. — И я об этом не жалею, также как и не собираюсь вас от себя отпускать. И гладит юношеское лицо, ласково по скуле ведёт большим пальцем, шепчет: — Я пойму, если вы не захотите после этого со мной работать. Дам отличные рекомендации и позабочусь о вашем переводе в хорошее место. И прежде чем продолжить прижимается вдруг щекой к щеке, шепчет в ещё красное ухо, задевая пересохшими губами: — Даже думать не смейте, что я с вами играл, Фандорин. Для меня это глубже. Гораздо глубже. Эраст Петрович вздрагивает всем телом. Все ещё такой мягкий, немного сонный, отчаянно пытающийся сказать что-то очень важное и не находящий никаких слов. О, если бы Бриллинг не был уже безнадёжно влюблен в этого неловкого, совершенно очаровательного юношу, ему стоило бы сделать это прямо сейчас. — П-правда? — тихонько и так недоверчиво, словно не может с ним подобного счастья произойти, спрашивает Эраст Петрович, а Бриллинг едва ли себя к подобной категории причислить может. Он ведь далеко не лучший человек со множеством тщательно или не очень скрываемых грехов и пороков. И предполагать он, зачастую, самое худшее предпочитает. — Правда дам, — кивает серьёзно, в глаза заглядывая, — и похлопочу о месте хорошем. Фандорин головой отчаянно мотает и в рукава рубашки почти до треска вцепляется. — Не то. Правда что-то чувствуете? И глазами своими невозможными блестит. По-юношески отчаянно, всё-всё готовясь раскрыть, отдать, на ладонях раскрытых протянуть. И кто же из вас двоих здесь ва-банк идёт, Иван Францевич? Даром, что играть-то даже не умеет, а вон какие ставки делает. — Не «что-то», Эраст Петрович. Вот только и слов у меня, чтобы чувство это правильно назвать — обозначить — тоже нет. Эраст выдохнул облегчённо и совершенно счастливо, в тёплую грудь уткнулся и пробормотал едва слышно: — И не надо, шеф. Не надо слов — главное, что вы правда чувствуете.