Restless

      Уже какой час Тилль безрезультатно ворочался в постели. Что он только не перепробовал: и овец считал, и чай на травах пил (возможно, даже больше, чем требовалось), и музыку спокойную слушал... Нет, был, конечно, вариант бахнуть снотворного и захрапеть без задних ног, но в аптечке нужный препарат, как назло, закончился, а переться за ним на улицу в третьем часу ночи по холоду-морозу достаточной мотивации не находилось.       Зато Рихард, сволочина такая, дрых себе да посапывал — не храпел разве что, как трактор колхозный, и на том спасибо. Одного только не мог учесть: если не спится вокалисту, в этом доме не уснёт никто.       — Риш, — тихо и пока несмело позвал его Линдеманн, словно пробуя воды: проснётся или нет? — Ри-иш, — уже громче и увереннее окликнул он, слегка тормоша лид-гитариста за плечо, но бестолку: спал, как убитый.       Издевается, что ли?       — Круспе, ёб твою мать! — вскрикнул наконец Тилль, самую малость подофигев с того, как крепко иногда дрыхнет Шолле.       В любом случае, ожидаемый эффект был достигнут: страшно недовольный и донельзя сонный, но всё-таки разбуженный Рихард бубнил нечто немецкое и явно матерное себе под нос, попутно проклиная всех и вся на чём свет стоит.       — Живой, — наглейшим образом усмехнулся вокалист, а затем поднялся, покидая лежачее положение, и уселся на злобно нахмурившемся лид-гитаристе, скрестив руки на груди. — Я уснуть не могу.       — Заебаться не въебаться, — протянул Круспе, картинно прикрыв тыльной стороной ладони лицо и тяжело вздыхая. — Раздавишь, бегемотина, — проворчал он, пытаясь спихнуть с себя ни разу не лёгкого Линдеманна и попутно восстановить кровоток в нижней половине тела, потому как в пояснице неприятно закололо, а ноги словно грозили вот-вот отвалиться к чертям собачьим.       Тилль возмущённо вскрикнул:       — Ты кого бегемотиной назвал?! Я пушинка, деточка, — он изящно повёл кистью, отчего Шолле откровенно прыснул со смеху. — Чего ржёшь?       — Ничего, пушинка моя, — не переставая сотрясаться в приступе тихого угара, ответил Рихард. — Только свали с меня, будь добр. Я слишком молод, чтобы так умереть, — протянул он, изображая всю такую из себя королеву драмы.       — Да ну тебя, — надулся вокалист, слезая наконец с лид-гитариста. — Никакой моральной поддержки, — и развернулся в противоположную от Круспе сторону, давая понять, что обижен и требует извинений.       Через какое-то время полного затишья Линдеманну начало даже казаться, что Шолле опять уснул, и он подумывал уже повторить трюк с пробуждением, но тут Тилль почувствовал, как Рихард аккуратно просунул руку под край его растянутой пижамной футболки и как бы невзначай положил ладонь на живот. И что дальше?       — Лапу убери, ты холодный, — вокалист поёжился. Может, сам по себе лид-гитарист был и тёплый, но под одежду забрался прохладный воздух, ведь из едва приоткрытого окна неслабо дуло морозным зимним ветром, и кожа ощутимо покрылась мурашками.       Ничего не ответив, Круспе поднял руку выше, проводя у рёбер, и прижал к груди Линдеманна, медленно поглаживая.       Тилль нахмурился:       — Ты чего удумал?       — Я знаю, как помочь тебе уснуть, — придвинувшись вплотную, прошептал Шолле вокалисту на ухо, обжигая горячим дыханием.       Нет уж, надо было думать перед тем, как бегемотиной обзывать.       — Перестань.       — А если не перестану? — хмыкнул Рихард. — Знаешь, физическая активность выматывает... понимаешь, о чём я?       — Понимаю... — протянул Линдеманн, кивая, и развернулся обратно. Встретившись взглядами с лид-гитаристом, он наклонился чуть ближе, потёрся носом о край его лица и шепнул: — Я в аптеку за снотворным.       С этими словами Тилль поднялся с кровати — правда, сделал он это слишком резко, отчего перед глазами на секунду аж потемнело — и поднял со стула вещи. Вообще они должны были бы висеть в шкафу, но суровые немецкие мужики слишком брутальны для этого (им лень). Бросив одежду на край кровати, вокалист стянул с себя футболку и хотел было надеть майку, как вдруг страшно недовольный такими наглыми манипуляциями Круспе забрал шмотки из его рук и бросил на пол, агрессивно сверля взглядом в немом вопросе.       — Ты куда собрался? — злобно прошипел Шолле, скрестив руки на груди и укоризненно зыркая из-под сведённых бровей. — Ночь на дворе, а ты шастать вздумал?       — Раз я бегемотина, мне бы не помешало, — пробубнил Линдеманн в ответ, упорно смотря в пол. — И мне холодно вообще-то.       Рихард лишь снисходительно вздохнул, в очередной раз поражаясь тому, какой всё-таки его Тилль ребёнок.       — Кто ж виноват, что ты спишь зимой в этой растянутой хренотени? — усмехнулся он. — Красивый ты, красивый, только не дури, а? Какая аптека? Ты время-то видел?       — Видел, — вяло отмахнулся вокалист, понимая, что со стороны его полуночные нападки смотрятся как нельзя более глупо. — И что, не жирный я? — тихо спросил он, понимая, что, может, в чём-то лид-гитарист и прав.       — Пухленький, — не стал врать Круспе, — но вполне милый. Иди сюда, — не дожидаясь реакции Линдеманна, Шолле подошёл к нему ближе, усадил обратно на кровать и сам уселся рядом, футболку так и не вернув.       Недовольно глянув на Рихарда, мол, заморозить решил, вражина, Тилль забрался под одеяло и укутался в него, как сосисочка в тесто, неодобрительно хмурясь. Театрально закатив глаза, лид-гитарист прополз в импровизированную шаурму из одеяла к вокалисту и прижался к нему вплотную, согревая и согреваясь.       — Ну что, ни в одном глазу? — усмехнулся Круспе, убирая выбившуюся из лёгкого хвостика Линдеманна прядь ему за ухо, и тот, тихонько зевнув, уложил потяжелевшую вдруг голову на плечо Шолле.       — Разве что в одном, — сонно пробубнил Тилль и задумчиво замолк, а через каких-то несколько минут затяжной тишины так и засопел, уютно устроившись в объятиях Рихарда.       Беззлобно покачав головой, лид-гитарист аккуратно уложил его назад в постель, мягко улыбнувшись:       — Вижу, — и, чмокнув на ночь в щёку, улёгся сам, сомкнул наконец уставшие веки и почти сразу провалился в глубокий сон.       Видимо, "физическая активность" подождёт до завтра.