Грусть

Миша вообще весёлый человек, даже очень. Ну это логично. Смог ли бы стать юмористом невесёлый человек? Стопроцентно нет. И все, кто знают Мишу, могут подтвердить: он и пошутит, и станцует, и с юмором какой-нибудь фейк проверит, да и вообще только улыбнётся, и всем сразу уже смешно. Это же Миша, он такой всегда. Но бывало и так, что на него накатывала грусть. Возможно, сезонная осенняя, а порой и просто беспричинная, когда любимая квартира кажется пустой, кот — раздражающей сволочью, а работа и шутки — бессмысленной глупостью. Тогда не спасали ни танцы, ни приколы в Ютубе, ни шоу комиков по телевизору и собственные шутки тоже не спасали. Тогда хотелось только закутаться в плед и пить кофе или зелёный чай, сидя на подоконнике с книгами и вишнёвыми сигаретами. Штамп на штампе прямо. Тогда хотелось бросить всё, опустить руки и сказать: «Отстаньте от меня все, мне тошно». Тошно от всего: от семьи, от друзей, от кота, квартиры, шуток, театра и Москвы. От себя самого и своей тошноты тошно. И тогда приходил Игорь. Не то чтобы они особо сильно общались в театре: общительный Белов и не менее общительный Христенко разговаривали, конечно, шутили друг над другом, но оставалось у Игоря какое-то недоверие, которое Миша никак не мог растопить. И всё же он приходил. Чувствовал ли, как барометр, перемену настроения, читал ли мысли, подрабатывая после театра экстрасенсом на полставки, видел ли в лице и душе какие-то незаметные изменения, только Игорь приходил всегда. Через час или день, но он заходил в Мишину однушку, гладил заскучавшего Тимофея так, что казалось, искры сейчас полетят, садился на диван. И смотрел. Смотрел не жалостливо, не насмешливо, не с всепрощающим пониманием, а с какой-то мудростью, которую Бог, казалось, вручил только ему. Чтобы он приходил и раз за разом спасал Мишу от разъедающей внутренности серной кислотой тоски. Миша растерянно переводил на него взгляд: шумный и смешливый Игорь всегда приходил таким же непривычно задумчивым, словно стряхивая с себя маску весельчака и балагура. А Игорь осматривал квартиру цепким взглядом, подмечал, как давно кормили кота, подметали пол, пытались вообще прибраться. А Игорь доставал гитару, которую Миша всегда ставил возле старого шифанера, и бренчал что-нибудь дождиво-монотонное, унылое и одинокое. А Игорь включал фильмы без хэппи-энда и обнимал тёплыми руками. А Игорь молчал и улыбался, так задумчиво-растерянно, будто узнал какую-то величайшую тайну. И тогда Миша рассказывал ему всё. Прерываясь, путаясь в словах, глотая окончания и забывая все правила грамматики, он говорил о том, как же ему всё надоело. Как же он устал. Как же ему плохо, и даже не понять, от чего. А Игорь слушал. А Игорь говорил: «Подожди» - и уходил в магазин, возвращаясь с тортом и чаем. А Игорь резал торт и включал телевизор тихо-тихо, лишь бы фон был, лишь бы Миша не тонул в тишине. А Игорь заваривал чай и говорил «Пей», и Миша пил. Они возвращались в зал, служивший одновременно гостиной, спальней, кабинетом и бог ещё знает чем. Игорь снимал рубашку, Миша стягивал джинсы. Игорь целовал его, и губы его, казалось, были пропитаны той же тоской, что разъедала Мише сердце. Старый диван скрипел, шерсть от разноцветного, практически выцвевшего покрывала колола спину. Игорь целовал и целовал, и Миша закрывал глаза. Когда открывал их на следующий день, вспоминая, когда же успел заснуть, Игоря уже не было. Ни записки, ни смски, ни-че-го. Будто Мише всё это приснилось. И в театре Игорь вновь был тем же весёлым балагуром, смотрящим на Мишу слегка сверху вниз и подшучивающим над ним с какой-то льдинкой в шутке. Будто всё, что было предыдущим днём, было лишь сном. Только довольный сытый кот, только еле заметные засосы, только остатки торта в холодильнике — всё это не приснилось ведь. И Миша вновь улыбался, шутил, смеялся, танцевал и корчил рожицы на сцене. А когда ему становилось тошно, Игорь приходил опять.