И придет день

Это был день, когда запах эспрессо пробивался даже из закрытых стаканчиков, когда подросток на скейте несся так, словно вместе с ним летел по асфальту весь мир, когда облака толпились вразнобой, позволяя солнцу изредка глядеть на сбрызнутый моросью город, когда старушки на парковых скамейках не думали о смерти, а все остальные не думали о жизни — просто жили, спешили по делам и ругались на обстоятельства, не замечая, как прекрасно все то, что сиюминутно мешает им жить. Это был день, когда Мерлин понял, что свободен от ожидания.

* * *

С того дня, когда все закончилось, он жил так тяжело и медленно, словно воды Авалона обрушились на него и погребли вместе с Артуром. Судьба отняла у него возможность меняться вместе с ходом времени, и потому он менял все остальное — место проживания, имя, профессию, друзей, любимых. Ему долго казалось, что — кроме Артура — никто и никогда не будет ему нужен, но как-то раз, проснувшись среди ночи в мотеле под Эдинбургом и глядя на едва видные дома за стеклом — дома, где жили, любили и умирали, не ведая ничего ни о нем, ни о его короле, — Мерлин понял, что у него есть два пути: хранить верность Авалону или бесповоротно свихнуться. И он выбрал первый, потому что свихнувшийся маг вряд ли был бы нужен Артуру, когда тот вернется. С тех пор Мерлин был со многими. Со светловолосыми спортсменами — потому что они походили на Артура и, проснувшись, можно было глядеть на золотящуюся в рассвете макушку, представляя, что рядом именно он, всегдашний, неотлучный. С плохо выбритыми брюнетами — потому что с ними не возникало никаких иллюзий и не наступало разочарований. С девушками — потому что они были другими, совсем другими, телом, запахом, слабой силой объятий. Теперь Мерлин редко оставался в одиночестве, и пустота в его руке заполнилась призрачным теплом. Но сегодня он понял, что больше не нуждается в призраках. Он вышел из коттеджа, надев первое, что попалось под руку, и не взяв ничего, кроме мелочи на стаканчик кофе в автомате. Его парень — форвард местной футбольной команды — крепко спал, короткие светлые вихры топорщились на макушке. «Прости, — написал Мерлин на желтом стикере, приклеив его к расписанию тренировок. — Я не вернусь». «Удачи тебе», — добавил он, подумав, и нарисовал смайлик с широкой кривой улыбкой — от души. Он забыл этот коттедж и имя этого парня еще до того, как двухэтажный солнечно-зеленый «Гринлайн» тронулся в путь. Новые документы и кредитка лежали в кармане. Уже много лет Мерлин использовал магию только при необходимости, как используют во взрослой жизни школьные знания, с трудом добывая их со дна памяти. Магия работала даже в насквозь компьютеризированном мире, и Мерлин мог бы прослыть гениальным хакером или войти в список «Форбс» — если бы ему захотелось. Но ему давно не хотелось чего-то большего, чем горячий ужин или теплое дыхание за плечом. Полторы тысячи лет — срок, достаточный для становления мировой религии. Мерлин мог бы стать богом, если бы это было ему нужно. Автобус затормозил резче, чем следовало, кофе в стаканчике соседки качнулся, готовясь выплеснуться на легкую белую юбку. Глаза Мерлина блеснули золотом. Юбка была спасена, как и хорошее настроение девушки. Та ничего не заметила. Мерлин улыбнулся. Определенно, сегодня был нерядовой день. День, когда ему хотелось быть живым, быть близким миру. Он ехал так долго, пока ему не надоело ощущение равномерного движения. Тогда он вышел и огляделся, определяясь, где находится. Хатфилд был чудесен в разгаре дня. Мерлин помнил, как он возник, как строился и расширялся. Он помнил и деяния Роберта Сесила, первого графа Солсбери, и съемки «Чарли и шоколадной фабрики», случившиеся здесь через четыреста лет после правления Якова Стюарта. Мерлин не видел разницы между этими событиями — время казалось ему единообразным, глубоким сундуком, где события десятого века могли оказаться рядом с новостями начала третьего тысячелетия. Мерлин не любил копаться в этом сундуке, где, чтобы ни доставал из него, все было пропитано мыслями об Артуре. Но сегодня наугад вынутые воспоминания о Хатфилде не царапали зазубринами пальцы. Мерлин перебрал их, рассмотрел, отряхнул от пыли — и убрал назад в сундук, плотно захлопнув крышку. То, что лежало там, не было его жизнью — всего лишь его ожиданием, сегодня негаданно и без причин оставшимся позади. Мерлин не искал встречи, входя в кафе, — всего лишь чашку чаю и яблочный пирог, но когда симпатичный темноволосый парень спросил, свободно ли место за его столиком, Мерлин кивнул в ответ. — Я Брэдли, — сказал парень, протягивая руку. — Колин, — озвучил Мерлин то, что значилось в его новых документах. Ладонь у парня была сухой, горячей и сильной. Мерлину это понравилось — и не потому, что таким же было рукопожатие Артура. Сегодня он не сравнивал. Это было новое, непривычное ощущение. Он не сравнивал прошлое с настоящим и в постели — потому что Брэдли был хорош сам по себе, — и особенно удивительным было то, с какой легкостью Мерлин выдохнул его имя, когда уже не мог молчать. Прежде ему приходилось следить за собой в оба глаза, чтобы отчаянное «Артур!» не испортило удачную ночь или приятный вечер; но сегодня он не нуждался в самоконтроле. Он нуждался в Брэдли — снова и снова. Когда оба вымотались, сон пришел как передышка в пути. Мерлин проснулся первым — с тянущей легкостью в теле и ощущением, что он проспал целый век, отыгрываясь за все ночи, когда раз за разом хоронил Артура. Брэдли мерно дышал рядом, и Мерлин помнил его имя, его руки на себе, его губы — всего его целиком. Такого не случалось никогда — все люди, которых он пускал в себя, рано или поздно превращались в эрзац Артура: Мерлин запоминал лишь то, что роднило их с утраченным или отличало от него. В утренней тишине, среди неспешно текущего времени, он изучал Брэдли, отмечая то одну, то другую черту. Абрис его лица напоминал Артура, отсутствовала лишь легкая горбинка на носу, но Мерлин знал: он выбрал Брэдли не за это сходство, а потому, что ему нравились именно такие лица. Волосы Брэдли были почти черными. Мерлин знал: он выбрал его не из-за различия с Артуром, а потому, что Брэдли понравился бы ему с любыми волосами. Глаза Брэдли… Мерлин не успел подумать о них, потому что Брэдли проснулся. Секунду-другую он разглядывал Мерлина в упор, потом знакомо, криво усмехнулся — воздух на мгновение показался Мерлину горячим — и сказал: — Ну, здравствуй. Мерлин ничего не понял. Даже когда Брэдли позвал его по имени. Даже когда он сам неуверенно, будто забыв звучание этого слова, выговорил «Артур!..» — он все еще ничего не понимал. — Но разве миру угрожает опасность? — спросил он, пытаясь разобраться в ситуации, чтобы поверить в нее. В Артура. — Какая опасность, Мерлин? — Артур был прежний, прежний, будто они расстались лишь вчера. — Что ты несешь? Просто пришел день, когда твое ожидание должно закончиться, и меня вернули обратно. Оставалось лишь ждать, когда у тебя хватит ума перестать цепляться за прошлое и отыскать меня. Я-то ничего не помнил — кто я и где ты. Мерлин улыбался широко и отчаянно, лицо кривилось. — А если бы я не нашел? — спросил он, погружаясь в тот ужас, что несло с собой возможное прошлое, где он бы не сел в автобус, или вышел бы остановкой раньше, или вошел в другое кафе. — Если бы я так ничего и не понял и остался с каким-нибудь… — Он попытался вспомнить имя кого-либо из бывших любовников — безуспешно. — …Где-нибудь в Йоркшире или Эдинбурге. И ты не дождался бы меня. Никогда. — Ерунда, — самоуверенно заверил Артур. — Я — твоя судьба. Конечно, ты нашел бы меня. Ты не смог бы остаться ни с кем другим. Его подбородок был вскинут, и взгляд был безупречно королевским, но губы мелко подрагивали, и Мерлин понимал, что сейчас Артур тоже представляет, как легко они могли разминуться до конца дней, и тоже ретроспективно испытывает дикий страх перед неслучившимся. Артур прикусил губу, дернул его к себе, прижал так, что стало трудно дышать, и тогда Мерлин наконец заплакал, растеряв все слова на пороге наступающего дня.