жечь

Гришину одноклассницу держат двое, но она какими-то непонятными, противоестественными усилиями ещё выворачивается из их цепких рук. Эта девчонка привела его сюда пару месяцев назад, познакомила с ребятами, разношёрстными: русскими, какими-то чучмекми(Гриша так и не разобрался), цыганами - «богемой», как она их звала, а Гриша, дурак, верил. Не знал, что богема - это Москва, Питер там, даже в Пензе уже - богема... Никольск - это обычные гопники. И обычных гопников - обычный пиздец: «ломка» - никто не говорит, но все понимают. История ничем не примечательная - не хватило на дозу, не хватило наглости украсть нужную сумму, не хватило связей, чтобы дали в долг. И теперь мотает её из стороны в сторону, по пыльному каменному полу гаража, скручивая, выламывая кости, уничтожая. А четырнадцатилетнего Гришу трясёт за полы куртки страшный цыганский парень, и орёт в лицо, то ли от гнева, то ли от того, что нерусский, коверкая слова: - Хоч-чешь, чтоб с тобой так-кже... Вернёшься ещ-щё раз... Пр-рокляну, сукин с-сын... У него в ухе прыгает огромная яркая серьга. Прыгает так, что, кажется, оторвётся сейчас вместе с мясом, и полетит вниз. Гриша почему-то отчётливо помнит эту серьгу. Хруст проломленного черепа его одноклассницы Гриша не помнит. И предпочёл бы никогда не вспомнить Грише двадцать три, и у него всё хорошо: столичный вуз за плечами, басуха в качестве хобби, и светлое будущее программера, но под тяжёлыми зимними ботинками Гриши, неподходящими для этого помещения, вдруг звонко ломается шприц. И вечное гришино «всё хорошо» так же звонко хрустит, с каждым шагом всё громче. «Пр-рокляну...» Гриша не верит в мистику, и в проклятия не верит, да и не возвращался он в злополучный гараж после тех событий, стороной обходил, не пускали к нему долгое время после - расследование, бело-красная лента, милиция из Пензы - не каждый день несовершеннолетних наркоманок находят дохлыми. Маленький город с его фальшивой «богемой» позади. Здесь и сейчас - Москва, которая, сука, никогда не спит. И Гриша, теперь уже Грегр, думает, что лучше бы(сплюнуть три раза через левое плечо, или как там), лучше бы это был пресловутый Никольск... Марка держали на наркоте около года. Обычная история - квартира, в которой он остался один, понадобилась родственникам. Марк сильный, Марк выдержал, оказавшись на улице. Редко кто выдерживает и выбирается, а Марк вот выбрался, даже в колледж ходит, играет в группе. У него теперь тоже всё *наречие, первая - «х», последняя - «о»*. - Всё, - Марк далеко не с первой попытки ловит руку Грегра, - всё, я, кажется, всё. - Уверен? - переспрашивает тот, чувствуя себя последним дерьмом на планете. - Да, - взгляд Марка вновь теряет осмысленность, ему сложно сосредоточиться под марихуаной. Прийти в притон просто, а вот для операции «свалить из притона вместе с Марком» требуется нанимать Джеймса Бонда, а лучше - в компании с Терминатором, потому что тащить человека, который по консистенции напоминает желе, весит 70 с хреном кг, и при этом никак не собирается помогать процессу - то ещё удовольствие. И Грегр ещё не нанял этих двух прекрасных личностей по одной простой причине - идти всего пару кварталов. Дома Марк выхлёбывает кастрюлю(чайником так и не обзавёлся, поэтому обходится кипятильником) аморально-сладкого чая, и только после этого садится за комп. Грегр знает, что только в этот момент музыка, путающаяся у него между рёбер, прокладывает себе дорогу на поверхность. Она звучит в Марке уже целиком, сведённая и обработанная, льётся из него непрерывным потоком, никому не слышная, и прекрасная.Только в такие моменты, да изредка - на сцене, он выглядит по-настоящему счастливым. Грегр бы многое отдал за то, чтобы услышать её такой, какой слышит Марк - не прошедшей через ошибки подбора, слишком «грязную» гитару, неровно подобранный ритм, и «ну, ладно, похоже, вроде» на всех этапах. На самом деле всё участие Грегра здесь сводится к «Марк, не спи» и подбору басовой партии, ибо он здесь, мать вашу, басист, а не хер с горы. - Здесь другие синты... - Марк тянется к мыши, чтобы выделить кусок ещё недописанной партии, второй рукой в это время агрессивно стуча по кнопке «delete», на клавише остаётся вода, происхождение которой Грегру становится ясно не сразу... - Ты ёбнулся? - мягко спрашивает Грегр, аккуратно забирая у Марка стакан. Пальцы у вокалиста мокрые и горячие, кожа слегка бугрится - там, где он почти касался воды, подогреваемой кипятильником. - ...другие синты... - повторяет Марк, качая головой. На их жаргоне это означает одновременно «отвали» и «всё завтра». Утро, не первое и не последнее, тёплое, как под фильтром из инсты, наступает резко и болезненно, как будто с момента финального «оке-ей» прошло всего пару секунд, которые Грегр падал лицом в подушку. Марк обнаруживается на кухне, как обычно, чересчур деятельный после марихуаны, и слишком активный для человека, проспавшего, прислонившись к стене, от силы часа четыре. Он, оберегая обоженную руку, пытается заварить себе чай, и размешать в нём половину сахарницы. Грегр такой бодростью похвастаться не может, ощущая на себе действие гравитации, судя по всему, увеличившейся со вчерашнего дня раза в четыре. - Слушай, тебе звонят эти придурошные фанатки? - Грегр разводит дерьмовый растворимый концентарт в чашке. - Нет, вроде, - Марк звенит ложкой по стенкам стакана, вызывая у Грегра приступ головной боли, - а что? - Да есть одна... - чашка Грегра описывает неопределённую кривую, - набирает, трезвонит, а как ответишь - короткие гудки... - Их не понять, - пожимает плечами Марк, - кто знает, что у них на уме. Вокалист, едва не опрокинув кружку, забирается на узковатый для него подоконник, давно немытое окно мгновенно мутнеет от пара, поднимающегося из кружки. Среди случайных отпечатков Грегр замечает кривые буквы, при ближайшем рассмотрении оказывающиеся: «изде», от его горячего дыхания по краям слова добавляются «п» и «ц», а потом - новые и новые слова из тех же букв. Косые, неровные, разного размера... - Это в тот раз, - ровно поясняет Марк, - когда мне не хватило. «Не хватило» он произносит тише, гипнотизируя взглядом кружку, грязно-коричневую от разводов. Грегр помнит тот вечер, пару месяцев назад, когда Марк так и не смог ничего написать. Несколько раз он вдруг подрывался с места, как будто ухватив-таки за хвост неуловимую мелодию, но та снова и снова выскальзывала из его пальцев. «Видимо, больше не выйдет», - глухо сказал тогда Марк, - «я не могу». Грегр думал, что он тогда сумел успокоиться, что марихуана сгладила эффект, что истерика, тугая, до судорог надрывная, уже закончилась к тому моменту, когда басист отключился... Только в надписях, заполняющих, наверняка, всё оконное пространство, Грегр буквально видит Марка, так же скрутившегося на неудобном подоконнике, разевающего рот в немом, чтобы не потревожить уснувшего Грегра, крике, выводящего одну за другой буквы, одно за другим - слова. Наутро Грегр смотрел сквозь это окно на улицу, и думал, что всё позади, и всё хорошо, но всё уже тогда было под откос - с горы, по рельсам, скорым поездом. - Когда ещё и больно, - Марк осторожно надавливает на ожог, - получается. И ничего не вернуть, если в глазах у Марка, за привычным детски-наивным счастьем, судорожно пульсирует липкий страх, заставляющий жечь собственные руки в отчаянной попытке, пусть ненадолго, пусть на долю секунды, раздуть затухающий внутри огонёк. - Только когда больно, - уточняет Марк, хотя это понятно и так, и добавляет, пряча лицо в кружке, - как будто рвёшь кожу, а под ней - космос.. - Ты же сдохнешь, - сокрушённо констатирует Грегр, - ты же просто, блять, однажды сдохнешь. И вообще всему пиздец. Хрупкая фигура вокалиста застывает на подоконнике. Нет истерики, как тогда, только упрямый взгляд загнанной в угол шавки, готовой уже абсолютно на всё. - Хватит, - Грегр почти добавляет ещё одно отчаянное и бесполезное, - «ты же, блять, сдохнешь» - Знаешь, что такое «ломка»? - вместо ответа спрашивает Марк, смотря прямо перед собой, - представь, что пробежал кросс, колотится сердце, лёгкие сжимаются, тебе не хватает кислорода... А теперь представь, что это длится неделю, тогда ты принимаешь дозу, и всё... сначала. - Очень, познавательно, спасибо, - фыркает Грегр. - Мне не... - Марк вдруг резко встряхивается, - неважно. Послушаем, что вышло? Он соскакивает с подоконника, выливает остывший чай в раковину. Утро, не первое, и не последнее, тяжело переваливается в день, морозный и ясный, как по Пушкину, если бы Пушкин жил в Долгопрудном, когда Марк, далеко не с первой попытки обнаружив ключи, выпускает Грегра наружу. Курящая около мусоропровода девушка здоровается с ним. Они, кажется, виделись вчера ночью, девушка курит в футболке, не стесняясь синяков на сгибе локтя. Грегр кивает в ответ - таких девчонок тысячи, и имя этой конкретной вылетает у него из головы. Ему вдруг становится интересно - есть ли в этом доме свои бабушки около подъезда, и, если есть, называют ли они Марка и эту девушку наркоманами, и, если называют - то кого чаще... Грегр идёт по обычной городской улице, мимо заполненных бутылками мусорок и вычурных афиш, сделанных в ворде за тридцать рублей, и в опустошенной голове, вдруг ясно звучит цыганское «пр-рокляну», ударившее не по Грише, а мимо, навылет. Он думает о том, что Марку будет хуже - когда окончательно ороговевшую кору станет невозможно пробить относительно безвредной марихуаной, будет героин, или что потяжелее, будут свежие ранки на месте застарелых шрамиков от уколов, будут концерты, на которых Марк не сможет петь без дозы, будут неуходящие синяки под глазами человека, в котором Марка можно будет опознать с трудом, да и то - по татуировкам... Или весна.