***
Существует медленная, неуклонная, нисходящая спираль, берущая начало с влечения и оканчивающаяся резким ощущением, будто кто-то пытается вырвать сердце через горло. Влечение — пассивно и просто, это базовый человеческий инстинкт. Оно проявляется в благодарности, возбуждении, в сотни всего, что можно контролировать; медленное горение чего-то, что лишь ухудшает все и не позволяет удержать под контролем. Пассивное влечение Кью — легко и безвредно, пока он не просыпается посреди ночи в холодном поту, пылающий от фантомного воспоминания зубов Бонда на его бедрах. Он просыпается, ощущая дискомфорт, он дезориентирован и отчаянно комкает простыни, потому что сейчас легче сосредоточиться на онемении в руках. Жар, скручивающийся внутри, спускается вниз по позвоночнику, раздражающий и предательский. Кью пялится размытым взглядом в потолок и шевелит ногой, желая убедиться, что в постели лишь он один, и пытается не останавливаться на предательских мыслях. Боль в ладонях и решимость думать по-другому не слишком помогает удержать ум от размышлений на тему соприкосновения тела Бонда с его собственным. Он давит тыльной стороной ладони на глаза, но по-прежнему видит лишь себя, вдавленного в матрас, и обжигающее прикосновение кожи к коже, и хриплый шепот — обещания, обещания, обещания. На какой-то безумный миг Кью все еще считает эту фантазию безвредной; она не должна стать реальностью и не сможет ни на что повлиять. Это — человеческий инстинкт, простой и понятный, контролировать сны и реакции своего тела с ним — невозможно. Он отбрасывает в сторону одеяло и скользит рукой к бедрам, чтобы стянуть пижамные штаны, убрать их подальше от своей пылающей кожи. «Совершенно безобидная фантазия», — снова и снова думает он и выгибается, с громким стоном кончая в кулак.***
Ближайшая родственница Кью — миниатюрный, рыжеволосый архитектор — живет в Брисбене и думает, что он инженер, работающий в компании Халкроу в Лондоне. Зовут ее Фелисити; они три месяца были сводными братом и сестрой, тем не менее, если Кью и считал кого-то семьей, то именно ее. Решительная и добрая, не слишком любопытная, чтобы стать обузой; и он доверяет ей, чего бы это ни стоило. Она интересуется его здоровьем, общественной жизнью и счастьем. Они болтают о погоде, сбое в работе метро и ее отпуске в Бразилии через две недели. Фелисити обручена с человеком, которого Кью никогда не встречал — да и знать не хочет, — и, как подавляющее большинство людей, поглощенных личным счастьем, она довольно активно подталкивает его к тому же. Они сидят бок о бок за одним из деревянных столиков в Кокомайя и едят сладкие до ужаса булочки с шоколадом. Чай все еще слишком горячий, чтобы можно было неспешно его потягивать, и колесики в уме Фелисити начинают вертеться так громко, что Кью практически слышит их. — Джереми был хорошим парнем, — говорит она, и это дивное высказывание лишь доказывает, как мало она о нем знала. — Джереми был два с половиной года назад, — напоминает ей Кью, ведь конкретно этот корабль отплыл так давно, что, возможно, на него уже успел напасть и сожрать кракен — настолько мала вероятность этого варианта. — Честно говоря, у меня сейчас слишком много работы, чтобы встречаться с кем-то. Он осознает свою ошибку, когда ее глаза загораются так, будто она услышала что-то, чего он вообще не говорил. — Работа — прекрасное место для знакомства! Я встретила Фила, когда мы работали над планом реконструкции в Брунеле. — Не вариант, — настаивает он, взмахивая руками так, словно сбрасывая не особо удачные карты. — Смешивать работу с удовольствием — твоя ошибка, а не моя. — Знаю, ты получаешь извращенное удовольствие от своей работы, — с улыбкой говорит она. — Если бы ты встретил кого-нибудь, вы были бы с ним одного поля ягоды. Смог бы ты устоять против красавца, шепчущего тебе на ухо дивные строчки кода? Он закатывает глаза, хотя ее глупости всегда вызывают у него легкую улыбку. — Ты такой скрытный и упрямый, — с любовью говорит она. — Никого нет, — уверяет он, хотя в последнее время частенько повторяет эту мантру, и не похоже, чтобы она особо помогала.***
Прошло сорок восемь часов, пересечено три страны с тех пор, как Бонд нормально спал — ну, не считать же за сон дрему урывками в поезде, где стоял тот ещё гвалт на двух языках, — и почти семьдесят два минуло с того момента, как он находился в одном часовом поясе дольше одного дня. Под глазами от усталости залегли темные круги, подчеркнутые морщинами, которыми наградила его работа — работа и возраст. Рана в левом бедре — если то, как он переносит вес тела на правое, о чем-то говорит — вероятно, незначительна: ножевая или разрыв мышц, или еще что-то, что он откажется лечить. Такие моменты, когда Бонд сокращается до кожи, костей и человеческой хрупкости — а на Кью эти резкие различия между ними действуют, как пощечина, — несут больше вреда, чем он думал. Видеть Бонда в его стихии: со всеми тузами в рукаве и миром под ногами — это образ, который отличает его и заставляет кровь Кью бежать быстрее. Трещины по краям, куски, ползущие по швам, и лицо со следами мировой усталости, скрепляющее все это вместе, — не может же от подобного перехватывать дыхание и колотиться пульс. Бонд кажется более доступным, когда он — 007, ведь именно агента и знает Кью. Этот человек мелькает перед его глазами, намеренно выводя из себя, от него веет истощением и мировой усталостью, и он пугает его; 007 — кто угодно, но не человек, а вот Джеймс Бонд реален. Сейчас, наверное, проглядывают оба, потому что у Кью хватает духу приблизиться к нему. Он хватается за спинку стула и с максимальной непринужденностью говорит: — Не желаете ли пропустить стаканчик или два виски? Кью приглашает его, поскольку абсолютно уверен в отказе — тут и говорить не о чем. Ведь он не раз оказывался в подобном положении и выучил их все наизусть, обнаружив, что каждый из них в равной степени провальный. Джеймс Бонд — не та катастрофа, в которую можно позволить себе влипнуть, но, вопреки всем «можно» и «нельзя», Кью хочет. Он жаждет отбросить осторожность, хочет позволить Джеймсу разрушить его, и плевать на последствия и обязательства, и хочет признать, что жить так, как «должно» и «правильно», значит впустую растрачивать свою жизнь. Он жаждет этого с раздражающим его отчаянием, и все же надеется, что Бонд скажет «нет», потому что не знает, что будет делать, если тот согласится. Бонд предсказуем в своей непредсказуемости — Кью может не знать, что именно тот в очередной раз разрушит на миссии, но уверен: ущерб будет серьезным и потребует парочку напряженных переговоров с одним из посольств. Кью приглашает его, потому что абсолютно безумен, и Бонд заполнил все его мысли, и он, блядь, в конец пропал из-за человека, которого даже не знает. Он не ведает, что творит. — Пожалуй, я смогу найти время, — отвечает Бонд, и Кью думает, что стоит прекратить делать ставки, поскольку все чаще кажется, будто 007 активно пытается доказать, что он ошибается.***
«Стаканчик или два» превращаются в три или четыре. Жжение от виски теперь уже почти не ощущается в горле и на кончике языка, и Кью вспоминает, почему всегда предпочитал бренди. Хотя он в состоянии оценить преимущества виски, который стирает улыбку Бонда и расслабляет напряжение в его пальцах, когда те обхватывают стакан. Он представляет, что, будь его собственные руки такими же шероховатыми, потрепанными и огрубевшими от многолетнего насилия, как бы они ощущали прохладу и гладкость бокала? Это гибельная мысль. Потому что гладкость стекла быстро становится гладкостью его лица и шеи; он думает о прикосновении этих пальцев к бедрам и, именно так, очертя голову, приходит от желания к жажде. Алкоголь не дает сдержать румянец на лице и шее, когда он переводит взгляд с пальцев Бонда на его лицо и обнаруживает, что его поймали за разглядыванием. Бонд улыбается краешком губ, он расслаблен и уверен в себе, и Кью хочется доказать, что он ошибается — но еще больше, ему хочется признать поражение. Разум твердит, что поражение превращает его в статистику; еще одну зарубку на спинке кровати, которая и так уже напоминает когтеточку. Становится все труднее и труднее решить, волнуют ли его делишки Бонда или же то, какое место занимает он в длинном списке имен, и должно ли это быть чем-то, кроме процесса давать и брать. «Ничто из этого, — рассуждает он, опустошая свой стакан, — не должно стать чем-то большим, чем уже есть». Бонд беззастенчиво следит за горлом Кью, когда тот глотает виски. День за днем он живет своей жизнью, полагая, что завтра может и не настать и не стоит ждать тонкости и терпения. Он смотрит, пока у Кью от возбуждения не начинает кружиться голова при воспоминаниях о ночи, которой никогда не было. Желание скреблось в нем так долго, что он чувствует себя изношенным и рыхлым; похоже, все, что ему нужно в мире — заполучить этого мужчину на одну проклятую ночь. — Платишь ты, — говорит Кью. Раз уж он намеревается игнорировать приличия и здравый смысл, то совсем не собирается платить за то, что привело его к этому решению. — А я думал, ты против, чтобы тебя уговаривали, — говорит Бонд и заказывает еще по стаканчику. Если его голос и звучит грубее обычного, что ж, не Кью обвинять его.***
Руки Бонда повсюду от слова «изойти», и Кью не знает, как вообще можно было думать, что это успокоит его, ведь, кажется, будто он вылезает из собственной кожи. На его шее губы, и это сочетание рта и рук прижимает его к стене коридора. Кью откидывает голову назад, ударяясь о деревянную стену, и не чувствует боли, поскольку весь сосредоточен на зубах, покусывающих его горло, бешено пульсирующую венку и ухо. Он тяжело и шумно дышит, гадая, как можно было думать, что он в состоянии вообразить себе это. Есть совершенно определенная разница между дрочкой в постели и тем, как возбужденный член Бонда прижимается к его бедру и сам Бонд трется об него. Есть разница в том, как Кью раздевается, а Бонд ослабляет галстук и расстегивает рубашку Кью, стягивая ее с плеч — торопливо, словно больше всего на свете желает увидеть, что же под ней. Несмотря на все свое воображение, он и мечтать не мог о жаре в глазах Бонда или отчаянии в его движениях; о неожиданном голоде, который лишает воздуха и опустошает. — Не сдерживайся со мной, — шепчет Бонд ему на ухо. — Пошел на хуй, — отвечает он. На его поясе руки, от которых кружится голова, которые опьяняют, но совсем не так, как алкоголь. — Как тебе такое? Удивленный смех скользит по его коже, и сердце Кью — предательская мышца — замирает в груди. Губы прижимаются к его щеке, подбородку. — Все, что пожелаешь, Кью. «Все, что пожелаю», — думает он и понимает, что хватается за соломинку, но в руках пустота. Его разум едва функционирует — слишком много алкоголя, слишком мало обнаженного тела и уже слишком много сожалений. А вопрос, чего же он хочет, заслуживает лучшего ответа, чем просто «все». Слово застревает у него в горле, будто он мог подумать произнести это, и глотает его со стоном, когда руки стягивают штаны с его бедер. Рубашка тянется вниз до локтей и талии, руки застряли под идеальным углом, чтобы опустить обе на плечи Бонда. Губы Бонда касаются пупка, и Кью снова ударяется головой о стену, ведь, если этот человек на его глазах опустится на колени, все закончится, даже не начавшись. — Кажется, мне это снилось, — хрипит он. Он кожей ощущает стон, его вибрации достаточно, чтобы по спине побежали мурашки, а затем Кью забывает, как дышать, как говорить, как вообще издавать хоть какие-то звуки.***
Тени, пляшущие по комнате — порождение уличных фонарей за окном спальни. Обычно Кью не поддается прихотям позора или трусости; он не стыдится своего тела или того, что ему нравится. Тем не менее, он не может не задаться вопросом, изменилось бы что-нибудь при зажженном свете, со всеми этими гладкими линиями мышц и шрамами на них, которые обычно остаются скрытыми. Кью гадает, стесняется ли Джеймса какая-то часть него, раз он немного рад, что свет из окна освещает его лишь наполовину. Хотя не похоже, что тени вообще что-то скрывают. Руки Джеймса скользят по его телу, словно мысленно исследуют каждую кость и сустав. В его движениях чувствуется медленная оценка — то, как при движении он плотно сжимает бедра Кью, и не знай наверняка, подумал бы, что он не единственный тут влип. — Двигайся, — говорит Джеймс ему в губы, вжимаясь в его бедра. — Любитель покомандовать, — отмечает Кью, и он хочет слизать ухмылку, которая появляется на этих губах. В этом есть нечто настолько легкое, настолько приятное, что ему кажется, будто они — это кто-то другой. — Заставь меня. Хотя он знает, что произойдет, внутри есть часть него, которая наслаждается сжиманием мышц в бицепсах Джеймса, легкостью, с которой тот поднимает Кью и переворачивает, прижимая его к матрасу одним плавным движением. Кью не совсем понимает, какие звуки издает, когда Джеймс скользит обратно — легко и гладко, но чувствует, что воздух кончается.***
На часах почти четыре утра, когда мобильный телефон начинает звонить. Кью зарывается глубже в тепло одеяла — а не в тепло тела Джеймса — и шум утихает. Нет, не прекращается, пока в постели не копошатся, чтобы добраться до источника, и очень близко к уху Кью не раздается сонное: «Бонд». Он не слышит ответа — только искаженный звук голоса — и лишь потому, что чувствует, как Бонд убрал телефон от лица, поднимает голову. Бонд протягивает ему телефон, и, хотя перед глазами без очков все расплывается, Кью понимает — это его телефон. Значит, скорее всего, в запасе примерно минут сорок, а потом вся MИ-6 узнает, что Джеймс Бонд находится у него в квартире в четыре утра. Однако с этим придется подождать, ведь работа на первом месте. Он не садится, даже не пытается вылезти из-под одеяла. Максимально близко подносит телефон к лицу и бормочет: — Говорит Кью. — Кью, ради бога, простите, — отвечает голос в трубке, и он удивительно похож на Эмили — новенькую, для которой многое зависит от ее поступков, поэтому, возможно, она не станет распускать слухи со скоростью лесного пожара. А может, и нет. — Зафиксировано нарушение безопасности. Он хочет сказать ей, чтобы она сама справилась с этим, а затем повесить трубку и спать до конца своей жизни, но, очевидно, они уже исчерпали все возможности, раз позвонили ему. Рядом с ним Бонд уже уснул опять, и Кью ненавидит его всеми фибрами своей души.***
Первая рубашка, которую Кью поднимает с пола — не его. Она свободна в груди и под руками, и манжеты раздражающе болтаются над запястьями. Рубашка не того размера, неправильного кроя, сшитая из неправильной ткани — но она достаточно легко надевается, и ему не придется долго ее носить. Пол холоден под босыми ногами. Окно на кухне приоткрыто, и слышно, как падают капли на подоконник — идет дождь, и Кью цепляет дополнительный холод, когда заполняет из крана чайник. На подоконнике напротив него сидят птицы, словно им наплевать на дождь и на небо — просто бесконечное пространство серого и черного; они все равно чирикают. Слишком рано для всего этого без дозы кофеина в крови. Он открывает свой ноутбук и входит в систему, игнорируя дюжину предупреждений безопасности, и прикидывает, сколько времени ему понадобится, чтобы на расстоянии устранить чужой беспорядок.***
Это занимает сорок минут. Могло быть и быстрее, но через двадцать минут на кухне его обнаруживает Джеймс. Пальцы Кью летают по клавишам, но невероятно трудно игнорировать Джеймса, когда тот прижимается к нему всем телом. Он до смешного уверен в себе, и его слишком много, чтобы Кью не заметил, как слова на экране перед ним катастрофически размываются. — Я работаю, — шипит он. Скорее всего, это связано с пальцами, что забираются ему под рубашку. — Мне это нужно, — бормочет Джеймс, и Кью хочется сказать, он получит желаемое, однако сначала ему нужно уйти и позволить закончить то, что он делает... Но в его плечо впиваются зубы, и он цепляется за столешницу, чтобы устоять на ногах... Стабилизация системы занимает сорок минут, хотя, честно говоря, его вины в этом нет.***
Бонд на два дня отправляется в Мумбаи, затем на четыре в Дижон, а Кью остается в своем кабинете и работает. Он засиживается дольше, чем, пожалуй, нужно, потому что есть вещи, которые необходимо сделать, и прогресс, который должен быть достигнут. Он работает допоздна, иногда засыпает на диване в одном из безоконных конференц-залов, и это не имеет никакого отношения к тому, что его квартира сейчас — самая раздражающая часть его жизни. Он стирает простыни, синяки и следы и не думает о том, кого Джеймс трахает во Франции или сколько раз он убеждал себя, что это — худшая из идей. Он гонит от себя мысль о том, каким наивным был, думая, что все может так легко закончиться, потому что расчесывание сыпи никогда еще не снимало зуд. От Дижона до Лондона, с промежутком в неделю — и между ними ничего не изменилось. Предстоит проделать работу, подать отчеты и поддерживать уровень профессионализма. Джеймс стоит на улице, когда Кью, наконец, идет домой. Он прислонился к камню, как человек, ожидающий чего-то, и Кью ощущает, как плотно сжимается в нем некое неописуемое облегчение. — Едем к тебе? — спрашивает Бонд и добавляет: — Я даже впущу тебя в свою машину. — У меня почему-то возникает ощущение, что у тебя до сих пор нет собственной квартиры, — поддразнивает Кью, и это чрезвычайно уютно. В затылке скребется мысль, что никакого «выполз из нисходящей спирали» нет, и он продолжает падать, но, кажется, переживает ломку, и внезапно все снова становится ясно. Джеймс на вкус горький, как джин, и он не настолько устал, чтобы не удержать его, когда Кью оплетает ногами его талию. Он обхватывает ладонями лицо Джеймса и целует его; жадный и грязный, Джеймс пахнет порохом и застарелым дымом; на его одежде нет ни намека на духи, а на губах — даже следа помады, и будет ли от этого польза или вред, но он согласен. У него за спиной стена, затем две широкие ладони у головы, и кажется, что он сейчас задохнется. Зубы щиплют его губы, болезненно и прекрасно, и одна из этих сильных рук поворачивает его лицо, чтобы провести языком по всему горлу. — Просто убей меня, черт возьми, — бормочет Кью, впиваясь пальцами в затылок Джеймса. — Блядь, я ненавижу тебя... Смех у его горла низкий и любящий, и он до ужаса приятно оседает в груди.***
Самое главное в том, когда отдаешь кому-то часть себя — действительно не угадаешь, будут ли беречь этот дар. Честно говоря, тут даже не знаешь, в состоянии ли этот кто-то позаботиться о себе. «Совершенно безобидная привязанность», — думает про себя Кью, когда следящее устройство в руке 007, мигая, пропадает с экрана, и его сердце на полном ходу проваливается в желудок.***
— Ты вообще спишь? — спрашивает Фелисити в выходные и, видимо, она намекает на темные круги под его глазами, которые, кажется, не в состоянии скрыть никакие средства. Он спит каждую ночь — в тот или иной момент, и нет причин волноваться. Даже если сон беспокойный, а после он просыпается с зудом в пальцах и желанием достичь цели, которая не была поставлена. Он спит, даже если этот сон прерывается идеями и средствами, которые не перестанут биться в голове, как биржевой телеграфный аппарат. Когда он возвращается в свою квартиру, там темно, холодно и пусто. Он ест суп и перепроверяет сорок камер в Шампани, на которых мелькал агент, которого никто с тех пор не видел. Он проверяет их снова, снова, и снова и не узнает абсолютно ничего нового. В голове вспыхивает знакомое покалывание, поскольку он уже проходил через это, и знает: единственное, что нужно делать — это ждать; если Бонд жив, — а он жив — его найдут, когда тот захочет быть найденным. Его кровать холодная и пустая, но привычная.***
— Идите домой, — говорит Эмили, когда следующей ночью он засыпает, стоя у своего компьютера. Он достаточно проснулся, чтобы выглядеть испуганным. — Прос... — Я непонятно выразилась? — говорит она так, словно и не сменный помощник в крайне конкурентной позиции. Она уже передает ему его сумку и, как ни странно, ее взгляд мягок. — Честно говоря, вы выглядите ужасно. С этим не поспоришь.***
Проходит две недели. Те, кто очень хорошо знает Джеймса Бонда, в курсе, как играть в эту игру ожидания, но Кью вообще его не знает. — Исключено, — говорит Кью, когда бросает свои ключи на стол и едва не отхватывает сердечный приступ. Он держится за грудь, он раздражен и тупо, по-идиотски ощущает облегчение. В гостиной видна знакомая тень. — Ты не можешь напугать меня до чертиков и ждать, что я буду счастлив видеть тебя, напыщенный ты мудак. — Я и не ждал от тебя счастья, Кью, — уверяет Джеймс, и в его голосе, в глазах плещется веселье, хотя выглядит он очень уставшим. — Я знаю, что для этого ты заставишь меня потрудиться. Откровенно говоря, требуется тринадцать дней, чтобы статус Бонда сменился с «пропал без вести» на «действующий», но если никто из начальства не знает об этом до четырнадцатого, то кто скажет, что это произойдет раньше?***
— Я даже отсюда чувствую твое неодобрение, — говорит Кью. — Не мне тебя судить, — уверяет его Ив и с любовью вздыхает. — Хотя, если я когда-либо и видела безнадежный случай, то вот он. — Моя работа безупречна, — говорит он, не отрываясь экрана. — И личная жизнь на нее не влияет. — О, я уверена, — отвечает она, наклоняется к нему и внимательно смотрит на другой конец комнаты. — Я имела в виду его. Кью поднимает голову, ощущая на себе взгляд, и это чувство знакомо. Он не удивлен, что 007 наблюдает за ним, когда он с кем-то разговаривает, но, возможно, ему стоит удивляться. Когда она наклоняется ближе и тихо говорит: «Будь с ним полегче», — он слегка поражен.***
Иногда Кью просыпается от солнца, просачивающегося сквозь прозрачные занавески. Иногда его постель пахнет бергамотом и кедром, а иногда в ней лежит еще один человек. Порой в ней никого нет, но сейчас, в основном, это так.