*
…cловно браны, скрытые друг от друга в масштабах взаимной неприязни, сближаясь под натиском свойственных человеку слабостей, разрушая любые подвернувшиеся законы, не иначе как мы порождаем великий мультивзрыв – начало вечной инфляционной амбивалентности, или просто новая причина для одновременного нахождения в пределах одного штата. Когда на чашку чая не смотришь, она и правда никуда не исчезает. Я понял это ровно в четыре часа утра, лежа в машине, соединяя на потолке прожженные окурками дыры в рисунок. Чашка. Я вижу чашку. Она была здесь всегда, а я о ней ни разу не думал. А она все еще тут. В этом есть что-то жутко-колющее, оставляющее липко-ледяной шлейф, будто ты заплакал лежа на спине и теперь у тебя в ушах бурлят и искрятся естественные минеральные водоемы, будто на самом деле ты – не существуешь. Ты ничто, тебя никогда не было, и вряд ли ты уже появишься в этом временном отрезке. Вселенная переворачивается вверх тормашками, ты видишь все ее термализованные изъяны. Ты такой же, как и ее метафизическая изнанка. Ты остановился. Застрял. Завис. Ты видишь чашку. Ты зациклился на ней в надежде на шанс стать частью ее восприятия, но ты не задумываешься над собственным восприятием, потому что оно имманентно. Оно – мета. Оно зависит от чашки, а чашка не зависит ни от кого. Она просто есть на потолке райтовской машины. Она была постоянно. Она удостоилась существования. Она в центре всех вселенных. Она – чашка. Но ты – ты никогда не увидишь, есть ли в ней тот самый чай. Так-так. Ведь чай – это как бог. Это как мета. Метафизично. Мимолетно. Все, что ты можешь, – слепо в него верить. Ты можешь лгать, что ты видел чай, сделать из чая религию и стать его пророком. Можешь даже умереть за него, если сильно хочешь. Но ведь в конечном итоге кто тебе поверит, если даже нет ни тебя, ни того, кто мог бы вообще поверить? Я вижу чашку. Это единственное, что я могу осознанно оспорить. Но кто оспорит то, что есть и чего нет одновременно? Чай есть бог. Бог и чай – шредингеровские коты. Значит ли это то, что при нахождении двух котов в одном ящике углубляется состояние так называемой суперпозиции и соответственно – жив может быть как один кот, так и два кота либо вообще никто в равных вероятностях? И что есть теория вероятности? Мог ли я предсказать, что увижу чашку вселенной именно на потолке этой машины? Я видел много чашек за всю свою жизнь, но я не знаю, к каким именно категориям они относились. Их было сотни – и ни одна не предвещала мне встречу конкретно с этой. При иных раскладах моя вероятность встретить именно эту вот чашку, если бы я видел в день по десять разных чашек, составляла бы примерно одну единицу к ста миллионам, что само по себе значит, что мне пришлось бы прожить далеко не одну тысячу лет, чтобы наткнуться наконец на нужную мне чашку; а если бы я прекратил смотреть на них совсем, то я бы наверняка начал смотреть на что-то другое, ведь в теории я не могу не смотреть ни на что, и тогда я бы искал истину в совершенно другом направлении. Какова вероятность того, что я бы смотрел на все эти чашки? Какова вероятность существования сразу двух котов, чая или бога? Бесконечность, проходящая сквозь жерло вселенной и все равно врезающаяся в чашку! Да какова черт возьми вероятность того, что эта ваша чашка вообще была в центре вселенной и существует на потолке машины? Какова вероятность того, что в чашке чай, а не кофе, молоко, ссанина или спинномозговая жидкость? Какова вероятность, что это блять Ч А Ш К А, а не овца, пчела или тасманийский вомбат? Почему чашка… И почему в ней что-то обязательно должно быть. С чего я изначально взял, что над этим можно задуматься, если вероятность того, что Райт просто тупа тушил сигареты об потолок за неимением на члене орущей бабы, равна девяносто девяти процентам?*
Бога нет. По крайней мере, я в него не верю. Это не имеет особого значения, потому что я же, черт возьми, не чашка. Бога нет. Не уверен, что я чувствую от этого хоть что-то отдаленно постороннее. Скорее всего, это и не мое дело. Мне все равно. Как и тебе. Тебе же ведь совершенно насрать на чашки. А меня ты даже и не замечаешь. Воистину. Знаю…***
Твое утро началось продуктивно и с размаху. Сначала ты выкурил витамин К через водного и снюхал фентаниловую дорогу – с раковины, все как по алфавиту. Я пытался помешать, конечно, но ты все равно запил это дело водкой. Когда я понадеялся, что тебя уже всосало в глубокий синтетический сон и факт твоего существования выпадет из моей головы хотя бы пару часов (ведь ты не чашка, чтобы определять все вокруг себя), вдогонку ты сожрал марку в триста микрограмм и тем выбил себе убийственный джек-пот в виде кислотно-оглушающих галлюцинаций, прочной диссоциации и лихорадочного бэд-трипа. Не знаю, что творилось перед твоими глазами в этот момент, и знать вообще не хочу, но из твоего взгляда в расфокусе зрачков, черных и огромных, как автомагистральные тоннели, я все-таки как раз понимал все. Ты, даже такой вот ты, согнутый вдвое на полу своими неебическими амбициями и накатывающими соляными валами приступами, ищешь повод. Наркотики не принесли ответа и в этот неисчислимый раз, ты давишься кристально-чистой данностью, как посмертной рвотой, после чего давишься и ею тоже, и уже тогда я бегу вытаскивать тебя и из этого дерьма. Никогда такого не было и вот опять. Ты уж точно не здесь, но ты даже и не между: тебя просто нет. Как и меня, но немного в другом смысле. Тебя нет по-особенному, как чашки, которая в одной из миллиарда вселенных все же исчезает. Да, я смотрю на тебя, даже когда вкалываю налоксон в бедро, но помогает, как ты догадываешься, не слишком. Не то чтобы я хочу в чем-то признаться, но я готов смотреть, даже если придется выкачивать вспененную ало-таблеточную блевотину из твоей глотки силой собственных легких. Но тебе мало. Пусть ты и никогда не доходишь до конца. Даже в своей ненависти. А я вижу ее в тебе, родную, как личное отражение в зеркале. Хоть у тебя сейчас и шансов как у шредингеровского кота в коробке, хоть тебя и раскатало как шмат теста по столу – оно в тебе всегда четко разглядывается сплошным пластом, это самое дерьмо, которое я по ошибке, или уже, скорее, по привычке, принимаю за что-то инородное. Так нас и стало трое. Я, ты и твое раздутое до размеров Моби Дика эго, окончательно отделившееся от тебя и живущее своей жизнью. Отныне ты стал большой неуправляемой проблемой, свалившейся мне на плечи в компанию других. Ты травишься, травишь и по итогу натравливаешь. Вокруг тебя – не осталось ровным счетом ничего, за что можно было бы ухватиться, кроме наркотиков, алкоголя и людей, тем или иным образом с ними связанными, которых ты все равно изнашиваешь, как обувь. Любому, кто пытается даже косвенно помочь тебе, – будь то я или Энн, кстати, вынесшая для тебя добрую половину реанимационного отделения больницы, – ты самоуверенно проводишь гениталиями по губам, пришлепывая. Да, да, ты у нас тут самый главный, помню, а кто-то просто с периодичностью раз в месяц выдергивает тебя из идейной бдсмной ебли с сибирью, молли и энбомами под свет божий. И хоть в бога я не верую, иногда книжными вечерами под ударившей нуждой разложить мысли по полкам думаю, чего бы у вас с ним было больше – поданного в лайкрово-золотой обертке говна или бессмыслия.*
Не знаю, что заставило тебя однажды остановиться. Явно не я, Энн или перспектива агонии в собственной кровавой моче и блевоте, да и уж точно не взвывший здравый рассудок. Ставлю все на толер: ты ждешь, когда догнаться можно будет одной затяжкой, и тогда колесо сансары сделает еще один крутой неонуарный оборот – и все начнется заново. Такой вот твой персональный жизненный круговорот. Самому уже сдохнуть не хочется?*
Ты неисправим. Неизлечим. Не вижу смысла говорить тебе это напрямую, потому что в твоем прожженом мозгу борьба двух молекул за трип выходит эпичнее, чем твоя борьба – за продолжение этого невыносимого для нас обоих существования. Ты – гранитные вериги на моей шее. Кандалы на моих ногах. Стигма, ярмо. Мой, как бы ни банально, ад.*
Я бы давно мог послать тебя без тени мимолетного сомнения. Сдать. Подставить уже не только в твоих фантазиях. Просто наблюдать, как ты захлебываешься в болезни. Но я… не могу этого сделать. И это все исключительно из-за тебя и, точнее сказать, из-за твоей ко мне ненависти! Потому что ты тоже ненавидишь. Тоже все понимаешь. Удивительно, но ты еще не только способен что-то понимать, но и активно деанонить все мои маски. И я даже не о Худи – это было бы слишком легко и очевидно. Наивно. Я наивен, когда думаю о тебе только в общеизвестном ключе. Ты знаешь. И тебя это вводит в такой крышесносный деллириум, что никакие до этого испробованные тобой вещества и близко не входят в сравнение.*
А произошло все в туалетной кабинке кафе при неприметной бензоколонке. Я покупал кофе и мягкий душистый брецель, когда ты вдруг исчез. Я не придал этому значения, поэтому сел завтракать и в процессе бесцельно наблюдать за приходящими и уходящими людьми. Тебе же ведь тоже иногда кажется, что они не отсюда? Не в том плане, что не из этого города или штата, а в более масштабном смысле. Типа… не из этой вселенной? Или из восприятия другой чашки? Да, согласен, истинный горячечный бред: как вообще могут одновременно уживаться сразу две чашки? Звучит как предлог ко второму большому взрыву. Я допил кофе, а тебя все еще не было. Как твоя личная, испытанная прошлым опытом и вынужденной практикой сиделка, я начал подозревать нечто нехорошее. Прочесав увешанные разномастными чипсами и сладостями стеллажи, расспросив девушку за кассой и истыкавшись по всем обремененным ненавязчивым хламом углам, я стал выстраивать логические цепочки. Куда мог деться замешанный в одном коктейле с садо-мазохистскими наклонностями наркоман-убийца? Может быть, импульсивно свалить в случайном направлении? Я заглянул в окно, цепляя взглядом неоновое «Diner»: машина на месте, самозабвенно ловит на себя лимонно-мутные переливы полуденного солнца. Тогда, возможно, курит где-то за территорией? Ищу взглядом, тасую лица, цепляюсь за одежду – не мог же ты просто раствориться опиумным дымом прямо у меня под носом? Когда все внутреннее мое негодование, скручивающее в общий морской узел кишки и пищевод, уже достигло апогея и принялось навиваться на язык ядовитой змеей тирады мата, из туалета вышел парень. Я заметил его почти сразу, ибо давно был тобой научен. Я убрал все окружение и всех людей с панорамы мира и оставил его единственной волнующей меня мишенью, абстрагируясь на каких-то пару секунд, но достаточно быстро отмечая нужные детали, как зарубки на дереве, чтобы вернуться к ним чуть позднее, находясь с тобой один на один: взгляд – гладкий, как шар, катится абсолютно вольно, ни на чем не запинаясь, прозрачный, не подходящий под аромат свежей выпечки; рубашка небрежно выпростана, или второпях заправлена, манжеты неправильно темнее, впитывают капли недавней влаги – совершенно не звучит с точеными скулами и ухоженными волосами. Кажется, я нашел тебя. Я поднимаюсь и иду навстречу мальчишке, поравнявшись – замечаю напряженно сжатые, будто у оскорбленной девчонки, губы и твой доминантно подавляющий все остальные запах. Черт. Ты же блять. Ты его касался. Касался так, чтобы оставить не напоминание, а сразу травму. Он ниже тебя, меньше, слабее, ты бы справился – это не случайность, никак нет. Ты точно снова что-то задумал. Новый виток в эволюции наших отношений. Новый уровень твоего метадолбаебизма в пространственно-временной бесконечности. Я разборчиво ощутил укус твоего зреющего сумасшествия на шее, стоило всего-то приблизиться к двери, белой и ровной, как побеленная гашеной известью стена, нанизывающая мне всем своим контрастирующим с понятием «туалет на вшивой заправке» видом мысли о неуместном. Зверье еще долго чует нафталиново-восковый запах смерти: скорее всего, еще неделю назад по этой самой двери безучастно стекали чьи-то желейные мозги, навсегда въевшиеся в древесину и обещающие не донимать любопытные взгляды лишь под слоем краски. И тебя моментально повело, как потустороннего пса. Тебе отнюдь не чуждо понятие смерти. Вы с ней вроде как уже давно на короткой ноге, и вот в это ты веришь искренне – что она и дальше будет самозабвенно принимать в себя твое семя, что я и дальше продолжу заводить твое чумное сердце раз за разом, после подчищая последствия. Каждый раз, возвращая тебя обратно, я осознаю, что в будущем это воздастся мне сторицей, в том или ином смысле непременно всплывет на поверхность раздутым покойником, изрыгающим из себя комья бельмовых отожранных личинок. С некоторых пор я чувствую, как по ночам они щекочут мне веки и ладони извилистыми тельцами, норовясь забраться под одежду, протиснуться в уши, нос, рот осклизлой мясистостью, пищат единым сплоченным организмом в унисон моим хриплым стонам, срывающимся обратно в вечный кошмар и обличающимся криками в липкой, пленяющей нереальности. Я постепенно теряю связь между сном и явью, вливая в себя кофе, разбавленное таблеточной отравой, я пытаюсь взнуздать действительность через бесчисленное количество фотоснимков – субтильная уверенность в достижении мнимого постоянства. Моя проблема давно носит твое имя. И чем ближе я оказываюсь к тебе, тем дальше отступаю от себя самого. Я – на отчерченной вселенским замыслом границе двух реальностей, выведенной фаустовскими неукротимо-черными красками, если я сделаю хоть шаг навстречу – вход на обратную сторону мне безоговорочно, но вполне справедливо закроется навсегда. Но тебе на это поебать, так что ради кого я тут блять, в общем-то, распинаюсь. Сразу к сути. Я ненавижу тебя так яростно, так слепяще-ярко, до стертых в порошок зубов, разодранных криком голосовых связок и лопнувших от давления яремных вен. Я нахожу тебя в одно мгновение среди рядов раковин и писсуаров, я хватаю тебя за куртку словно в намерении высказать что-то тайное, давнишнее, уже слегка отдающее подгнивающей мертвечиной, но по итогу, вовремя осекшись, толкаю прочь к стене. Вопреки ожиданиям – не помогло, отчаянно не отпускает, а твой сардонический, преисполненный патологической уверенностью взгляд клешнями продолжает вытягивать из меня всю старательно и равно разложенную по мыслям грязь, когда-то настолько опрометчиво, а отныне уже навсегда у тебя одолженную. И я снова к тебе подступаю, но теперь исключительно ради возможности ударить, сломать нос или шею – я еще пока точно не определился, знаешь (в любом случае – ни в одном из вариантов я в промахе точно не останусь), в то время как ты своим сбоящим мозгом вдруг начинаешь догонять: я не шучу, я серьезен и полностью рационален в своих действиях. – Ну ты и девчонка, смайлик, – ты перехватываешь мои запястья, – истеричка прямо скажем. – Заткнись! Ты заводишь мои же руки мне за спину, обездвиживая, впираясь лбом. Я чувствую запах твоих волос и редкое движение ресниц. Твоя кожа сухая, по-покойницки холодная и странно чуждая. Я почти никогда не касался тебя, потому что когда-то вначале мы обоюдно выстроили эти личные границы, нарушение которых всегда сулило появление чьей-то крови. Или чья-то кровь сулила нарушение этих границ. Это я про твои забеги на фенаминовые дистанции с клоническими конвульсиями на финише, кстати. Я говорил, что ты неисправим? Даже не сомневаюсь. И что мы имеем на данный момент: ты снова взял меня на мушку. Наверное, я был бы даже рад, если бы это не было очередной избитой идиомой, но в любом случае – как там говорится? – из двух зол не выбирают. Честно, это был бы первый и последний твой разумный поступок – просто продырявить мне лоб и окончательно закрепить призаправочный туалет как локацию пеструю на непредвиденные повороты, потому что в следующие сутки разум не задумываясь идет в пизду, а повороты развязываются на все триста шестьдесят. – Ну и херли тебе надо? – рычишь, вдавливаешься лбом в мой, стискиваешь пальцы так, что скрипят суставы. – А тебе?! Не заставляй меня. Не заставляй меня. Давай, вытвори чертову эскападу – валяй! Только не молчи… Невероятно, но ты и правда все чаще только молчишь. Так бывает, когда слов не остается – или когда накапливается слишком, чересчур для нас много. Ты знаешь, я могу рассказать устройство всей вселенной на примере воронки из чаинок. Ну а ты – ты вообще-то терпеть не можешь ни чай, ни вселенную. Наверное, этого вполне достаточно. – Ты псих. Больной ублюдок, аргх!.. – твоя рука перекочевывает на мой затылок, с голодом вгрызаясь в волосы. – Ненавижу блять тебя… – выдыхаю, будто это – самый большой мой секрет, моя та самая грязная тайна. – И что же теперь, – наконец-то позволяешь нашим лицам отдалиться, тянешь за загривок, но отчего-то все еще не освобождаешь от своей хватки, а лишь надежно фиксируешь меня на расстоянии, расцениваемом тобой как «достаточное, чтобы не дать сомкнуться прикусу на собственной глотке», – изволите обосраться? Я дергаюсь, словно через меня прошла мощная струя электрического тока. Из-за руки, дерущей волосы, протяжно заболело за глазницами и где-то едва выше, над бровями, и тогда я рванулся еще раз, взревев, подскочил к тебе, превозмогая пытку с сжатыми челюстями, и наугад пальцами обозначил твое каменное горло. Ты ослаб на мгновение, но только ради очередной перезарядки – и далее потянул меня с такой нечеловеческой силой, что у меня сперло и без этого нарушенное дыхание. Ты вдавил меня в стену, туда же вплавляя и мои руки своими по обе стороны от паха. Почему именно так? Меня все еще легонько потрясывает в очередном приступе невыносимого озноба – синдром отмены, нарастание болезни. Я почувствовал определенность твоей эрекции в момент, когда ты отшвырнул меня, избавившись от груза на кадыке, а ты – когда я попытался пнуть тебя в щиколотку через кожу ботинок. И теперь мы стоим, наугад друг в друга вцепившись, готовые в мясо разъебаться, как бойцовские псы, если кто-то двинется резче положенного, выдерживая эту бесконечную дуэль только вот-вот брызжущих желчью, но уже просто отчаянно потухающих взглядов. И это, знаешь, когда-то уже было, вопреки всему – застряло меж чем-то в памяти. Ты разве так не думаешь? Ты щас вообще думаешь хоть о чем-то? Конечно же, ты думаешь. Ты думаешь: такое случается, когда начинаешь путать дни и лица; происходит примерно после того, как выжигается последний рецептор в носу, как исчезают любые намеки на вены – ищи, не ищи, забей хер и вкалывай винт сразу в член. И ты как-то стушевываешься, становишься меньше, тоньше, готовясь в конце исчезнуть. Неужели ты сейчас дошел до всего этого? Или один хрен – топчешься на пороге? Ты в замешательстве. Признаюсь – я тоже. А у меня даже нет особых причин нарушать свой личный статус-кво! В смысле… Мне нравятся женщины, отъебись. В общем, как-то так я тебе это и говорю, пока наши члены притираются друг к другу едва ли не со взаимной синхронной дрожью сквозь ткань, – вместо того, блять, чтобы куда более красноречиво уложить костяшки в твою глазницу. Я хочу въебать тебе. Переломить хребет. Но в итоге – твоя цитата – снова бестолково треплюсь: – Ты мудак, даже не думай, – реву, будто бы уже-уже намереваюсь впечататься зубами в твое лицо, как бешеная лисица. – Урод, ненавижу… – Да, – ты хрипишь и усмехаешься, точно готовый зайтись в пепелистом кашле, – я вижу, смайлик, – и – о чудо – замолкаешь; однако смотришь на меня, как терпеливо ждешь чего-то, – что, что еще тебе от меня надо? может, ты еще и отсосать мне предложишь, раз уж такое дело? Ты вскидываешь брови в знаке совершенного удивления и слегка выпячиваешь губы. На языке твоей мимики это значит «окей, меня ебет не слишком». – Если сильно просишь, смайлик, – ты едва отдалился, но когда я понял, что все произнес вслух и для чего конкретно ты отдалился, было поздно. Ты расстегнул ширинку на штанах – непродолжительный мазок звука засел у меня шилом где-то в области верхушки сердца. – Я же сказал отъебись! Мы снова столкнулись носами. В прямом смысле. Ты схватил меня за шею сзади и притянулся сам, и в тот же момент внизу в меня упруго что-то уперлось: что-то мягкое, кажется, теплое, какое-то слишком… живое. Что это? Вопросов у меня не оставалось – впервые в сторону тебя у меня вообще отпали любые вопросы. Мне даже не было интересно, делал ли ты что-то подобное с другими. Очевидно же – делал. И меня накрыло с головой. На меня напали странные, но, если подумать, вполне знакомые чувства, по обычаю взаимоисключающие одно другое. Оба, естественно, сродни известной изученной неприязни к твоим звериным глазам, однако только с какими-то посторонними, окулированными в суть подтонами. Я не могу терпеть тебя с одной стороны – и терпеть тебя не могу с другой. Я хочу тебя ударить – и до чертиков хочу тебе въебать. Я бы с неземным удовольствием бросил тебя под поезд с невозмутимо-ковбойским лицом – но был бы, наверное… рад(?), если бы ты сам бросился под меня. – Свали… Надеюсь, ты меня не слушаешь. Стой, да когда ты, черт возьми, вообще прибегал к подобной практике? Ты же блять неисправим, помнишь? О-о, потерянный случай. Наглухо отбитое восприятие. И о каких чашках тут только может идти речь. Ты стискиваешь мои мышцы, не позволяя отвернуть голову. Смотришь в упор, распутываешь ресницы, разбираешь на составляющие. Тебе ведь это нравится – меня раскусывать. Как гребаный грецкий орех зубами. Клыками, резцами. Ты касаешься моего полураскрытого в возмущении рта так, будто это вышло случайно: может, ты поскользнулся или споткнулся на ровном блять месте. О наши священные границы, к примеру, сейчас сложившиеся у мысков грязных ботинок в бесполезную гармошку. Тебе тоже кажется, что до этого момента мы долгие годы как два веселых долбаеба мерились достоинствами в штанах? У кого блять территория личного пространства шире. А врежешь, если переступлю? Сильно? А давай теперь местами махнемся? Ты вновь приближаешься, цепляя отмершей кожей губ мою собственную прижизненную шелуху, словно пытаешься понять, что я буду делать дальше и что дальше делать тебе. Не обманывай себя: ты давно все знаешь; все понял. Ты вообще-то невероятно понятливый (я уже говорил?) – а порой даже очень, очень не к месту. Не рискну предположить – было ли сейчас это мне на руку. Я ощущаю твое дыхание на своем лице – горячее, сухое, какое-то все болезненно-струпное, и мои губы будто бы начинают кровоточить, словно бы ты выдыхаешь никотиновый пепел на мои язвы. Вяжет, сковывает. Штопает раны наживую. Ты кусаешь меня и отодвигаешься, смотришь, ищешь зачатки чего-нибудь реактивного, того, что подсказало бы тебе, куда я нанесу первый удар. Но я молчу. И затыкаю свой взгляд, орущий тебе проклятия вперемешку с требованием прекратить. Прекратить, мать твою, эту ебаную прелюдию. Ну мы же не пидоры, в конце концов. …только не говори, что ты прощупал во мне новую кровящую дырку и теперь планируешь пихать туда свои просоленные табачные пальцы ради «вывести из себя» на досуге. …Из-за нескончаемых, скребущихся в подкорку мыслей мой член обмяк. Знаю, знаю – я думаю слишком много и анализирую мотив каждой дождевой капли, свалившейся мне на лоб. Наверное, это мое предназначение – думать. Ты сам это сказал как-то, помнишь? «Ты, Томас, мозг нашей маленькой шайки-лейки, Тоби – ее сила, а я», ты самодовольно положил на грудь руку, «ее обворожительное лицо». Да, да, гребаный ты нарцисс. Но ты был больше, чем лицо. Чем мозг и вся сила. Сколько бы я ни бесновался от твоего диктаторского очарования заправского психопата, я всегда немо и закрыв глаза соглашался – ты прав во всем. Даже в том, что происходило между нами сейчас. Ты целуешь меня в губы. Я пытаюсь вырваться из липкости мыслей и опустить рычажок дефолтных самокопаний вниз. К черту, я не хочу думать. Я хочу лишить себя этой способности – парить в невесомости бездны, уступающей в себе место лишь для тьмы. Без слов и без перманентных тычков в мозговые извилины. Да, ты прав. Я правда тебя ненавижу.*
У меня кружится голова – что-то шелковое и бархатистое, как облако сахарной ваты, кружит вокруг меня. Ноги словно подрубает, я почти падаю на колени. Почему-то я уверен, что меня неминуемо вырвет, если я резко перейду в горизонтальное положение. Мы смещаемся в угол, вернее – ты вталкиваешь меня туда. Зассанный писсуар оказывается мне по левое бедро, чуть податься – и вдавится кафельным холодом. Самоличный запрет на любые мысли запрещает мне провести параллели с мочой и фактом моего возбуждения – да и какая разница, если я все равно уже тронулся? Ты меня почти не трогаешь, как и я тебя: границы, конечно, лажа полная, но подобрать с пола все же пришлось – пригодятся. Ты сжимаешь мой горящий от желания пах и излишне акцентируешь внимание на мошонке. Даже так сквозь ткань – бьет под дых, изощренно насилует. Когда я касаюсь тебя в том месте, надеясь уловить твой обнаженный жар, – ты отпихиваешь мою руку, кусаешь. И я вообще ни разу не шучу: ты кусаешь меня откровенно и с хищническим голодом, губы, слизистые, язык, натыкаешься агрессивными зубами на мои – максимум агрессивно-пассивные. Да, я пытаюсь ответить, укусить в ответ – а в итоге из всего этого выходят только целомудренно-нежные касания где-то близ твоей куда еще более раздраженной щетины, и это тебя ненароком подстегивает лишь сильнее озлобиться. …Я хочу сказать тебе что-то, но ты, скорее всего, уже в курсе. Ты дергаешь меня за ремень, на какую-то секунду замешкавшись: когда пытаешься расстегнуть его с той стороны, мозг и правда слегка замыкает. Не то чтобы я проверял или меня реально больше всего сейчас удивляет именно это – так, просто наблюдение. Ты по-прежнему молчишь. Я жду от тебя колкого слова каждый раз, как ты вдыхаешь, шумно и резко, точно в приступе гнева надеешься остудить разыгравшийся огонь за грудиной. Но ты, конечно же, догадался. Все высмотрел своими рентгеновскими глазами. Всю душу мне отсканировал. Я, кстати, молчу отчего-то тоже. Боюсь спугнуть – тебя, подступившее к горлу наваждение, собственные мысли. Они, представляешь, вдруг мне подчинились, ассимилировались: я со сладостью первого в жизни наслаждения думаю об идеальном симбиозе твоей руки и моего члена, крепче напрягшегося от близости чужой кожи. Давай же… Ты никогда не заставишь меня умолять, ходячее ты воплощение вселенского мудизма, даже не надейся на подобный расклад. Ты сплевываешь на ладонь, сразу же вновь касаясь меня – требовательнее, смелее, сжимая под венчиком, сдвигаясь на головку и тут же соскальзывая вниз, – и тогда мое сознание окончательно отлетает от тела куда-то далеко-далеко, явно за пределы вселенной.***
Я позволил вести машину тебе. Не уверен, принимал ты что-нибудь или нет, да и мне на редкость насрать, потому что я сегодня принял завидную, убийственную дозу чувств всего спектра. И уж я-то точно был под чем-то (тобой). Меня трясло. Прямо-таки серьезно встряхивало. Я привык к постоянному ознобу, насморку и онемению пальцев на ногах, но мне определенно тяжелее будет привыкнуть к тебе. Точнее – к твоим рукам. То есть… ну и как мне теперь стереть из памяти твои руки в моей сперме?! – Сейчас направо, – говорю, чтобы просто сказать, будто бы проверяя исправность своей речи. – Я типа знаю. Ты все словно спланировал, выстроил в голове шаг за шагом, предугадал каждый мой вдох. Знал, как сделать правильнее, с минимальными потерями. Раз уж на то пошло – иногда мне кажется, что ты только притворяешься больным, а на самом деле – ты здоровее всех в этом сраном земном полушарии. Хотя, если подумать, это и называется болезнью? Скорее, не мне это решать. А что в принципе я теперь вообще в этой жизни решаю? Мне хватило и пары минут спешной дрочки, чтобы кончить. В этом и весь смысл – накончать в кулак и зависнуть. Вот это по мне. Я задумчиво поскреб по белесовато-прозрачному пятну, въевшемуся в ткань на ширинке. Было бы круто так же засохнуть пятном на чьих-нибудь штанах, а не это все. Я обернулся к окну. Небраска никогда мне не нравилась: ее слишком зеленые пестрые виды, словно каждый лес, каждая река, каждое поле колосьев пропущено через свет драгоценного камня, вызывали у меня приступы мигрени и чувство, что я нагло вторгся в чей-то чужой мир гнусным инопланетным захватчиком. Здоровенная скала над опожаренными дымно-малахитовыми прериями вдалеке на севере, очевидно ввиду своей специфичности и схожести с песочным тортом в разрезе, готовым развалиться в любую минуту, имела какое-то название. Не уверен, возможно, я должен сейчас задуматься над ним или на крайняк залипнуть на те мушиные потроха, размазанные встречным ветром по стеклу. Интересно, что появилось раньше – опарыш или муха? Я с энтузиазмом начал накусывать язык и щеки, обыденно ковыряясь в мусорной куче бесполезных экзистенциальных мыслей. – Ты зажат, как жопа монашки, – вдруг говоришь ты, закуривая – настолько машинально, что, вероятно, скоро начнешь делать это прямо во сне. Что-то около мышечной памяти. Невзирая на то, что с проявлениями любой памяти у тебя вообще в последнее время туго. Я понимаю, что мне слишком лень огрызнуться в ответ. – Я просто задумался, – я шмыгаю заложенным носом, кулаком подпирая голову. – Ты не думал о том, как на самом деле мы тут появились? Я про зарождение жизни. Если хочешь знать – я не верю в эволюцию и шизофренический бред про Адама и Еву. Скорее, я верю, что мы какой-нибудь научный проект, однажды вышедший из-под контроля. Что мы должны были сдохнуть, а по какой-то причине выжили и взрастили опухоль группы Б в черепной коробке, по некоторым соображениям теперь называемую мозгом. У меня вот, – я пальцем растираю висок, – появились размышления по поводу нашего сознания. Считаю, это издержка. Рудимент, как копчик или большая ладонная мышца. Совершенно бесполезная херня, если ты не планируешь заморочиться по поводу деталей своего самоубийства или эвфемизмов к слову дерьмо, – я беру сигареты с приборной панели, просунув руку под твоим локтем; затягиваюсь и выдыхаю в лавирующее облако иссиня-табачного дыма. – Нам кто-то помог, – оборачиваясь назад, проверяю: чашка, к несчастью, никуда деваться не думала, – кто-то с иным принципом натяжения извилин, или чего бы там ни было, – и снова возвращаюсь к окну. Ты выдерживаешь недолгую паузу и усмехаешься, скрипя кожей руля. – Ахуеть ты конечно, ха, атеистическая версия Джима Джонса, – твое неожиданное оживление и желание вступить в диалог я принял за преамбулу – легкий, выветривающий из головы дурь бриз перед ураганом. Ты точно смакуешь момент. – Кончай ссать мне в уши и говори как есть. Кровь льдинами встала в моих венах, прободав те звездчатыми краями насквозь. Под кожей будто затаились пологие снежные сугробы. – Я… – я растерялся и осознанно затянулся, скосившись на сигарету, – дыхание тотчас перекрыло. Я как будто запнулся на линии собственного существования. – Сам ты больной ублюдок, вкурил? – выдаешь ты, словно оскорбившись – впервые на моей памяти. – А мне не влом тебя в твое же дерьмо рожей макнуть. Так что сиди тихо и не брыкайся. Мне стало странно. На секунду мне показалось, что ты еще очень давно затаил на меня обиду, а сейчас отчего-то прорвался. Это могло бы быть правдой, даже ответом на кое-какие вопросы, донимающие меня по ночам, если бы только не являлось настолько для тебя противоестественным. Да что снова-то блять не так. Ты помрачнел и сжал бледные губы, теперь походящие на зарубцевавшуюся рану; вцепился так в руль – что им бы меня и убил, наверное, сумей ты его вырвать и вести машину одной лишь силой железобетонной мысли. Я отвернулся. Тяжело сглотнул вязкую слюну и попытался подальше отодвинуться от твоей испепеляющей все и вся энергии Ци. Мудак.*
Первым звоном настигающего меня приступа были птицы. Казарки – если точнее. Черношейные гусеобразные выныривали из лоснящегося золотистого высокотравья прямо под колеса машины, там – били крыльями, кричали и стирались в фарш о шины. Конечно же, как и полагается, сначала я подумал: ты окончательно дошел в своем ебанизме. Вот прямо сейчас свихнулся. Какой-то частью своей души я на это даже надеялся – я готов был взлелеивать эту мысль как родного, желанного ребенка, потому что той же самой частью все явственнее проникался творящейся у меня перед глазами вакханалией. К тому времени – казарки уже начали пухнуть, расти в размерах, пульсируя, наливаясь и вообще – не выныривать, а появляться прямо так, как изображение на фотоснимке, – там, где им следовало после выжаться в кровавую сопливую слизь. И наливаться, накрениваться, переворачиваться вверх тормашками и наконец – крутиться колесом. Я оцепенел, вжавшись в сиденье. Кажется, дошел здесь только я. И обрушившийся на мир бэд-трип на это как бы невзначай намекал. Когда казарки начали приближаться ко мне в эффекте Вертиго, оставаясь при этом вращаться на месте, а все позади – всасываться в расцветшую вдали черную дыру, я закрыл глаза. Лихорадка плотно опоясала мое тело.Пусть солнце воссияет! Впусти его в себя! Пусть воссияет солнце!
*
Когда желтые ковры полей сменились напирающим по обе стороны дороги лесом, мне полегчало. Не знаю, может, я уснул минут на пятнадцать или не заметил, как прошло время. Я разлепил веки и потер уставшие глаза, чтобы наверняка согнать оставшуюся галлюциногенную пелену. Ты снова курил, полностью отдавшись дороге. Ну хоть на что-то тебе не наплевать. Я вытянулся и зевнул, заморгал, как если бы у меня был хронический блефароспазм раньше срока. Я бы, наверное, не удивился – некоторые вещи лучше просто принять. Выдохнуть – и принять. Солнце в небе таяло и растекалось, вымазывая в ослепительной жиже высокие кроны деревьев и землю под; бесшумно стекало призрачными водопадами в кюветы, будто к чему-то готовилось. – Тут… – начинаю, щурясь и вглядываясь в залитую лучами дорогу, отчего-то смекнув за мгновение до, что ты лишь набираешь на ожидаемом повороте скорость; и… – какого?.. Ты щас ебучий поворот проехал! – Мы едем ко мне, – ты обратил ко мне лицо с зажатой в зубах сигаретой – давно я не видел твои глаза на свету – карие, с крапиной втянувшегося зрачка. Ты бы обязательно скорчил мне какую-нибудь недовольную враждебную мину, если бы не любовь до гроба к алкалоидам всякого рода. – К тебе? – я непонимающе фыркнул, скривив брови. – Нахуя? Упороться на неделю? Не-а, мужик. Больше я не поведусь. – А у тебя сука выбор не велик, – рыкаешь, раздраженно дернув головой, – и весь свет из твоих глаз враз вылетает, и слетевший пепел рассеивается, едва лишь оседая к твоим ногам. Я опускаю взгляд вниз, разглядываю ладони. Солнце нежно прогревает мою правую щеку, точно любящая женщина. Если бы я мог каким угодно образом спроецировать в реальность свое внутреннее состояние сейчас – на земле бы незамедлительно начался апокалипсис.***
Ты никогда не отличался сантиментами. Ни в чем. Так же, как и терпением. Это все вроде как чем-то связано, пусть даже и дисперсно, кусками. Неспроста же куски с недавнего времени являются извращенным символом твоей жизни. Мы и правда приехали к тебе. В твою квартиру. В твою берлогу. Ядро твоего многолетнего, от души промариновавшегося нездоровья. Ты сидел на кухне и ковырял вилкой сухой, дымящий паром снаружи, но хрустящий льдом внутри говяжий стейк. Не уверен, конечно, было ли там что-то от говядины, кроме торжественно-пресной надписи на упаковке – прямо-таки ебучий дизайнерский прорыв, – ровно как и не уверен – было ли хоть что-то в тебе, мрачно восседающем в гордом кухонном одиночестве с бытийной вилкой в руках над несчастным куском генномодифицированной коровы, от тебя. Я типа… про прошлого тебя. Помню, да: ты не любишь об этом говорить, поэтому и мне особо не позволяешь. Признаю, я и сам уже изжевал эти бесконечные думы до нелепого – до мыслей в духе «а что было бы, если не было бы». Например, той истории со студенческим фильмом, Алексом, Джессикой, Джеем… Ты о них хотя бы иногда вспоминаешь?.. Хотя бы мельком, хотя бы под кетамином, в момент закономерно-ироничного передоза? Ты же знал, что свет, который мы все должны видеть перед смертью, реально имеет все шансы на существование? Пусть это и всего-то галлюцинация, вызванная оргазмирующим диметилтриптамином эпифизом в агонии, и «существование» звучит слишком самодостаточно. Но как думаешь, с осознанием оного – можем ли мы заставить себя видеть что-то другое? если мы в курсе о свете и его связи с наркотиками – можем ли мы сломать систему и ожидать нечто личное конкретно для нас? Вынудить мозг сгенерировать нам перед смертью вагину или убийцу Джона Кеннеди, скажем. Или разойтись на всю и призвать к ответу самого бога. Естественно… если бы он не был таким же чьим-то случайным психоделическим порождением. Я сижу на кровати исключительно из нежелания сидеть на полу (твой холостяцкий самовлюбленный стиль жизни воспринимает все слишком буквально) и задумчиво перебираю струны гитары, пусть я даже и не умею играть, аккорда ни одного толком не знаю. Но так ведь это делается, верно? Ты просто сидишь и бестолково стираешь заскорузлую кожуру с пальцев, ожидая прихода великой Идеи, что сейчас у тебя над башкой внезапно загорится лампа накаливания в сто ватт из мультиков, прежде чем ты выдавишь из себя умалишенную лыбу и отправишься жизнерадостно намыливать веревку, а мультфильм с треском твоих позвонков успешно провалится в прокате. Но никто же ведь больше не хочет поведать миру о главном бельме на его блядском глазу. Что-то с треском моих позвонков явно провалилось лет так восемь назад. – Я в душ, – выдыхаю, не надеясь, что ты меня услышишь. В ванной мое состояние с разлету ухудшается. Прогрессивно, скатившись с вершины скалы злаково-травянистых прерий Небраски к самой ее подошве, пораженно улегшись на перину из удушливых кумариновых подмаренников. У меня слегка закружилась голова и отнялись кисти, а в белизну стены напротив изящно вплыл кордебалет предобморочных фосфенов. Я оперся на раковину одной рукой, взявшись самостоятельно контролировать ритм сбившегося дыхания, и достал пачку сигарет из кармана другой: догнаться, так сказать. Я редко курил – по крайней мере, так мне казалось. Когда хотелось не думать и выпасть из слаженного механизма вселенской машины. Взять и закурить – от скуки, усталости, бессилия. Так ненароком подгадить более-менее оправившемуся рассудку. Перезарядить обойму, перезарядить канцерогенные мысли и дать собственной белке в башке крутить все по новой. Итак, я крутанул колесико зажигалки, спустил штаны и сел на унитаз. Выдыхаемый и не вовлекаемый ни в какие порывы, дым стоял у меня перед лицом, медленно рассасываясь. И кто только придумал делать ванны, раковины и туалеты по умолчанию белыми? Типа во имя какого-то смысла? «Оставайся, сука, чистым». Или «постарайся вовремя убирать все свое дерьмо и – опять же – оставайся, мать твою, чистым». Какие-то ебучие предрассудки, скармливаемые с пеленок. Я уставился на извилистую никотиновую змейку, взлетающую от плавящегося кончика сигареты, пока мое боковое зрение не выловило что-то черное под ванной. Перестроив фокус, я понял, что это были трусы. Женские, в цветочек, вроде даже стринги, в бело-желтом налете, явно повидавшие те еще виды. Я про себя усмехнулся. Наверняка забыла какая-нибудь метамфетаминовая фея с обочины – девок «поприличнее» ты же сюда не таскаешь: стены тонкие, да и соседям, конечно же, больше всех надо; к тому же труп посреди города спрятать непросто, а разъедает их так идеально кислотой только в фильмах. Я не успел докурить, как ты, ожидаемо не выдержав и пары минут один на один с собой, ввалился в комнату. Я развел руками: – Че нахуй? Так заводит запах дерьма? – Только твоего дерьма. Ты наспех облапал взглядом все окружение и в заключение принялся устраивать рейдовый шмон несчастному настенному шкафчику. Копошась в свертках таблеток, выпотрошенных разношерстных коробках и полупустых пузырьках и не найдя желаемого, начинаешь допрашивать меня: – Тут лежали таблетки. Такие блять зелененькие, без упаковки. – Не знаю – не слежу я за твоими колесами. – Это сука не наркота, – захлопываешь зеркальную дверцу, поникаешь, ладонями с силой потираешь веки, – обезболивающее, башка трещит. Я едва не закатил глаза от возмущения. – Один хер ты и на них подсесть постарался. Пиздец. А гадить в одиночестве у тебя возбраняется? – Да как два пальца, – осклабившись. – Сри сладко. Я вскидываю средний палец твоей спине.*
Живые горячие струи душа по отвыкшему от тепла телу некстати поспособствовали моей тахикардии. Я самоотверженно подставил кадык под картечь острых точеных капель и на мгновение впал в беспамятное состояние благоговейного катарсиса. Приобнял себя за плечи, соскальзывая вниз и обратно, поскреб по волосам у пупка, задумавшись, выскреб из-под ногтей дегтевую грязь. Грязь – понятие о чем-то субъективном, персональном; у всех своя личная – стоит где-то на уровне фенотипов, как отпечаток пальца. Нечто такое заложенное в нас изначально, но запускаемое лишь при определенных условиях подобно онкологии. А потом жрущее, жрущее, жрущее все изнутри… А изнутри вот мы, кстати, все очень даже одинаковые: вонючая требуха, кости и дерьмо. И никакой тебе загадки. Так всегда было – вскройся, если нет сил больше думать. Я накрыл ладонью татуировку под левым десятым ребром, словно кровящую рану. Мой белоглазый бровастый филин с взлохмаченными перьями полгода назад словил шальную пулю с двадцати-двадцати пяти ярдов прямо в брюхо. Я, наверное, в этом виноват – недоглядел, недодумал, поверил в манкие небылицы о собственном жизненном предназначении: не могу же я сдохнуть от кровопотери в канаве в заблеванном гетто? Спойлер – не могу. Правда, никакого в этом вмешательства извне: просто тело. Тело, блять, штука такая, что порой ничего не остается – только ахуевать молча и с обоссанными штанами. А за этот пассаж так ему вообще спасибо отдельное. Хотел ли я тогда умереть? Скорее всего, да. В высоты нынешних событий – да, черт, хотел бы. Я вылез из ванны и натянул штаны, проигнорировав футболку – на грудь и без того будто что-то многотонное свалилось, прессует и давит так, чтоб не сломать, но и вдохнуть нормально не позволить, и… жрет, жрет, жрет… С силой, силой… Я тряхнул мокрой головой, надеясь прийти в себя. Голос… Никогда… не ощущал его настолько близко. Словно червяк, засевший в ухе, постоянно перебивающий мои слова. Он тут блять все время находился? Понимая, что в очередной раз удила сознания начинают постепенно и безвозвратно выскальзывать из моих рук, сам бросаюсь ковыряться в утробе таблеточного шкафчика. Сколько времени я не принимал лекарства? Мне бы сейчас какие-нибудь стойкие антипсихотики или горсть барбитуратов для большего счастья. Уснуть нахер и проваляться часов десять. – Тим! – Пальцы начинают дрожать, путаются, уперто не слушают ни моего, ни второго голоса, опрокидывают все содержимое на пол; очень скоро дрожью заражаются все мышцы до локтей, а слух непроизвольно акцентируется на грузных толчках сердца. – Бутират, метаквалон? Что угодно… Тим?! Ну ты че там оглох что ли сука… Сопровождаемый подступающим волнами гулом в ушах, я выхожу из ванной. Урод, ну ты просто гандон. Это ты гандон. И он тоже. Вы оба – гандоны, преуспевшие в своем гандонстве. Это называется – прагматизм. Ясно блять?! Ложусь на стену, впираюсь затылком. В голове будто бы колокольчик болтается, звенит. Ударяюсь посильнее и подтверждаю неожиданную теорию: точно, точно, папье-маше – твоя ебаная квартира – коробка из папье-маше; или это весь мир снаружи – бумажные декорации и искусственные лица? что есть грань? или истина? я на краю или где-то посередине? я между или вне? Подождиподождиподождистой. Стойстойстой. Подожди. Ладно. Я забыл. Не подскажешь? Да, конечно. Ну давай. Давай. Все-таки – это стена. Я стена? Я у стены. Я – паюсовая брана. Я между. Я – твоя стена. И его тоже. За. В лучах солнечных эманаций. Где времени нет. Время – рождественская игрушка из папье-маше. И соседняя тоже. И следующая. Целая груда времени, пылящаяся в коробке на шкафу. Оно – бесполезное, папье-маше. Я бы давил пяткой, если бы не колокольчик, болтающийся внутри. Все, заткнись нахуй! Да сам заткнись. – Че ты спизданул? Внутри появляется звук, похожий на трущиеся друг об друга рыбьи жабры. Это могут быть легкие, иссохшая легочная плевра. Я не уверен, что это не происходит в моей голове. Или за моей головой. – Мне плохо… – я хватаюсь за тебя как за последний проблеск чего-то мною доказанного. – Прямо очень хуево… Мне надо уснуть. Накачай меня. Хоть что-то. Лишь бы тише стало. – Ты ебать… – ты хватаешь меня под мышки прежде, чем я чувствую острую потребность размозжить голову об пол, – горишь, как сука Инферно. У тебя жар нахер. Уснешь если только навечно. Я лежу на кровати мгновением позже, раскинув руки, как иисус на распятье, пока ты возишься с чем-то на кухне. Жар? Я смотрю на свою грудь, бешено скачущую вверх-вниз, словно что-то пытается из меня вырваться. Я не чувствую никакого жара. Не чувствую тела в принципе. Я ощущаю свет – чем-то, что могло от меня остаться. Свет лампы, лупящей на меня с потолка, моргающей радужными ресницами. Ну супер – и чего тебе надо? Свет озаряет всю комнату бликами, подготавливает почву солнцу, уже намеревающемуся прорваться сюда прямиком с неба верхом на здоровенной казарке. – Ну что, как тебе отдача? – ты садишься рядом со мной и выуживаешь ремень из шлевок, перетягиваешь плечо, начинаешь повседневно подковыривать мои мозговые извилины. – Хотел блять и рыбку съесть, и на хуй сесть, – бьешь ладонью по локтевому сгибу, разминая, – неясный ответ в виде чиркающих нейронов зарождается где-то у меня в животе. – А история-то о том, как себя самого не наебешь. – Завали… – …а ломка и от сахара бывает, прикинь, – ты прокалываешь мою резиновую кожу иглой – и словно воздушный шар лопается у меня подле ушей; я глохну, – а уж от той херни, что ты жрал раньше, и подавно, мой ты блять наивный друг. – Что эт-то?.. – Твой билетик из страны глюков. Или тебе заебись? Я закрыл глаза… Вата нашпиговала собой мое тело, кровать – корабельная палуба, выбросила меня захлебываться в море и объятьях безмозглых акул. Сноп крошечных игл, вонзающихся в меня изнутри, рос по кругу, вовлекая все новые и новые участки моего тела в болезненную дрожь. Меня трясло, по мне словно водили острозубой расческой или драли помойные коты. За окнами начало смеркаться. Ночь душила слабеющий день, а я слабел тоже и тоже задыхался, не желая смотреть. Что бы я мог увидеть? Лучше бы это был сучий хиральный христос, чем ты и твое растекающееся в воспаленном самодовольстве ебало....солнце воссияет!..
***
Ночью меня накрывает новая паническая атака в сцепке с галлюцинациями и фантомными болями. Проснулся я, правда, не от этого: мне померещилось, что на кухне что-то упало – может, таракан шлепнулся в тарелку или около того. И мне показалось не настолько странным то, что я это услышал, а то, что они вообще тут есть – в месте, где понятие о еде начинается и сразу заканчивается на полуфабрикатах из микроволновки. Я сел на кровати, обернувшись: ты спал, отгородившись подушкой и повернувшись ко мне спиной. Так, словно ты мне доверяешь. Или просто знаешь меня как себя самого. Скорее всего. Я протер глаза и надел кофту, найденную на полу. Сил застегнуть ее там, к сожалению, не завалялось. Бесящий голос, на удивление, утих. Взору представали лишь искряные тучи мушек, безобидные круги, растягивающиеся в диаметре нефтяным пятном, и прочие элементы психоделических спецэффектов. Я отправился в ванную с припасенными в карманах многообещающими планами освежиться, умыть затекшее лицо и, может, все же отыскать какое-нибудь хорошее снотворное, но вовремя остановился, как-то ненароком приклеившись взглядом к грязным шлюшьим стрингам, быстро опустив на них глаза, как увидев нечто куда более непристойное впереди. Прямо какой-то сортирный анекдот. Жалко, не особо смешной. Я замер и принялся отрабатывать технику ментального отвлечения на количестве соцветий на трусах. Раз, два, три… пять… А, это сперма. Окей. Раз, два… Передо мной висело зеркало. А в зеркале кто-то стоял. Мое дыхание, словно собака, вечность сидящая на короткой цепи, сорвалось и подалось во все тяжкие. Я начал задыхаться. Тремор сомкнул тяжелые челюсти на моем плече, вгрызаясь глубже в плоть, а потом и заглотил целиком. Я стоял, и мои руки похолодели, взмокнув. Я не был уверен, что это правда. Что это не сон – пестрый кошмар, выросший из болезни, как вереница ало-красных гибискусов из чернозема вперемешку с говном. Я вышел обратно за дверь. Налег на нее спиной на всякий случай, но быстро снова впал в пот: на стене, прямо над тобой, висело то же самое зеркало с жуткой, неописуемой гримасой какой-то бесовской твари. И я, быть может, даже понимал, что это лишь галлюцинация, послеизображение, в конце концов, все еще ебаный сон. Но! Оно шевелилось. Тварь в зеркале повторяла мою позу, движения моих рук, сжимающихся в кулаки задубелых пальцев. Она меня безошибочно копировала всеми приемами умелой имперсонации, доказывая, что если мы поменяемся местами – никто не заметит подмены. Даже ты.*
Это трамал, шепчу я. Я пил трамал, когда получил пулю. Началось заражение, я терял сознание от боли, и тогда Энн достала мне трамал. Анальгетик. Агонист опиатов, используемый в паллиативной практике. Как морфин, но с хуем побольше – ебет жестко, без церемоний, почти после первого приема. Вкупе с парацетамолом так вообще из могилы выдернет – и хоть с дырой во лбу беги навстречу американской мечте. Да-а, спускаюсь на пол, устраиваю на коленях трясущиеся ладони, кто бы мог подумать, что это все так обернется. Что ты как он однажды снаркоманишься к хуям. Мне было нужно, это был мой выход… Умереть или жить дальше – я выбрал второе. А мелкий шрифт для слабаков? Говорю же, придурок ты. Сказал – заткнись! Но это он виноват. Он мог тебя предупредить, но не стал. Это был его план. Щелкнуть поводком у тебя на шее. Чтобы ты вдруг не сбежал – тявкал по команде и замолкал так же. Ему это выгодно. Выгодно подсадить тебя. И это еще не конец. Он так не сделает. Дохуя обещает – но в пустоту… …Что он вколол тебе? «Лекарство»? Обосраться, блять. Он тебя хочет нагнуть. Толкнуть под удар, если угроза для его собственной шкуры появится. Он же тебя ненавидит. И ты его ненавидишь. А ты его точно ненавидишь. Он этого не сделает… Не сможет… И кто же сказал тебе это? Он сам, что ли? Еба-ать! За-вали! Ебало! Я дергаюсь, когда ты ко мне подскакиваешь – цепляешься за волосы и тянешь, навзничь опрокидываешь на кровать. Ты все слышал, я более чем уверен – и понятное дело, тебе это не особо понравилось. Да, выглядит со стороны дико, знаю я, знаю, но блядскому червяку лучше ответить – мертвого заебет же. – Че-то у тебя, дружище, колпак нормально так подтекает, – ты седлаешь мои бедра, хватаешь за лицо, закрывая рот. – Прямо Изгоняющий дьявола какой-то у нас с тобой намечается. Мне что, священником теперь заделаться придется? Я пытаюсь вырваться, скинуть тебя. Голос – трус – исчезает, оставляя меня одного разгребать все это дерьмо. Вот уж кто точно с удовольствием сдаст меня со всеми потрохами. Я впиваюсь в твою руку и рывком отрываю от себя. Ты не прилагаешь усилий – для тебя это игра, заманчивое ночное приключение. – Что ты вколол мне, Тим?.. – спрашиваю спокойно – не от большого желания, а, скорее, исходя из перспективы замолчать насовсем. – Какая же ты сладкозадая мадама, смайлик, – приглаживаешь бровь большим пальцем, взявшись за подбородок. – Да ничего необычного. Так – витаминки для мозга. Щас мальца в стену позалипаешь, а наутро мир прежними красками зацветет, – ловко умещаешь огрубевшие подушечки под углами челюсти, придушивая. – А потом ты прекратишь строить из себя дохуя говнаря-великомученика и начнешь пить эту свою херню исправно, по расписанию, как хорошая девочка. Вот! Вот то, о чем я и говорил тебе! – Да завали ж ты ебучку… – кладу руку поверх твоей и сжимаю, стиснув зубы. – Это я что ли должен ебучку завалить? – удивленно вздергиваешь бровь. – Нет, Тим, ты не понимаешь… – Все я понимаю, – ты обхватываешь мое горло плотнее и надежнее вжимаешь в кровать. – И я знаю, – наклоняешься ближе, – про твой ссаный, пидорский секрет, – глядя напрямую в глаза. А потом ты приникаешь к моей шее губами, создавая новые оправдания моему увеличивающемуся тремору назойливой щекоткой. Наугад покусывая, легко, раздразнивая и заражая, становясь все агрессивнее и агрессивнее с каждым касанием, будто теряя терпение. У тебя с ним, кстати, траблы те еще – я говорил? Я словно… проживаю в сутки лишь восемнадцать часов вместо положенных двадцати четырех… Я что-то упускаю… Ты точно не собирался упускать ничего этой ночью. Отбрасывая края кофты, обнажая мою взмокшую в лихорадке грудь, снова возвращаешься к шее и яро вонзаешься в нее зубами: вот же черт! Я чувствую сухожилия, неправильно сместившиеся, опасно занывшие; мои натянутые вздутые вены отчаянно пульсируют под невыносимым натиском твоих пробирающихся под кожу клыков и цедят туда-сюда кровь, рассылая по всему кровотоку мысли об успешной интоксикации, а сердце, сжавшись от боли, врезается в глотку и перекрывает кислород, – ты двигаешь ртом на моей заходившей от безрезультатных вдохов трахее, забираясь все глубже и глубже, но когда я уже подозреваю с каким-то подспудным облегчением о твоем намерении прокусить ее и покончить со всеми моими многолетними страданиями раз и навсегда, ты отдаляешься – украдкой заглядывая в мое лицо, самоуверенно утверждая всем своим видом: ну я же говорил. А потом стычка днем в туалете внезапно отзеркаливается в этот отрезок: иссохшие губы невесомо ловят мое жадное сбитое дыхание и одними только намеками касаются моих губ, очевидно не из милосердия, а от личных взглядов на понятие слов «пытать долго и тщательно», вдруг приобретших сейчас какие-то недвусмысленно оголубевшие оттенки. Блять, Брайан, да сожми ты уже яйца в кулак, педик. Заткнись ты хотя бы сейчас! Я делаю над собой усилие, чтобы найти все утерянные мышцы. Соскребаю со стенок последние крупицы самообладания, комкаю их в плотный снежный ком и тут же с ревом прописываю тебе им по челюсти: ты падаешь с меня, слетаешь на пол и теперь уже оказываешься подо мной. В уголках рта кровь – наверное, я не рассчитал силу или ты прикусил губу в процессе. Насрать. Смотрю на тебя – черная радужка, черные, расползшиеся в возбуждении зрачки. Член встает в рекордные сроки. Твой – требовательно впирается мне в ногу, вздыбливает штаны. Спустив их кое-как вниз и недолго повозившись со своими, сбросив кофту, бью снова – в бровь, рассекая костяшками. Еще – брызгая вялой кровью. Оттягиваю за волосы и кусаю щетинистые щеки – отвердевший член увесисто ложится на твой живот, едва дергается вверх. Двигаю бедрами, имитируя фрикции, – мошонка поджимается от липкого холода, а оттуда парадоксально вверх – течет в средостение и завязывается тугим узлом сильнейшее желание выебать тебя в рот, засадить по самые яйца – а потом и яйца тоже, если хорошо пойдет. Кончить в глотку и не дать вдохнуть, пока не проглотишь все до капли. Теперь и я поделюсь с тобой своей грязью. Но ты не сопротивляешься. Вообще и никак. Обратное – ты давишь мне на затылок и втягиваешь в поцелуй, отбрасывая прошлые принципы: насаживаешься на мой язык, вплетаешься сам и голодно пожираешь мой рот, опрометчиво задеваясь о зубы. На языке быстро сделалось солоно, кисло. Твое шумное жгучее дыхание высушивает мою назойливо зазудевшую роговицу, и во мне что-то со звоном лопается, и я отрываюсь от тебя и врезаюсь кулаком в ребра, выбивая сдавленный стон, после – кровавый кашель, зло оскалившись, наконец придвигаюсь и вдавливаюсь головкой в губы – давай. Давай же, блять, этого ты и добиваешься, прямо из штанов в своем рвении выпрыгиваешь – в гребаном прямом и переносном. Давай мудила. Скажи, что я не прав. Скажи – и я запихаю хер тебе за щеку. – Давай! – кричу. Подбородок дрожит. В груди исступленно колотится. Я наблюдаю, как рябиновые разводы на твоем лице складываются в бессмысленную импрессионистскую мазню, а после и все твои черты замешиваются как в едином стакане. Зажмуриваюсь, встряхиваю голову. Нет! Нет!!! Мои руки – уменьшаются до детских размеров, пол под нами делается пугающе далеким. Завладевшие душащие чувства полностью заставляют меня поверить в неподдельность бездны, развергнувшейся за долю секунды, и я послушно-испуганно иду на поводу разыгравшейся у сердца паники, отскакивая прочь. Я теряюсь, слыша только свое дыхание, и очень скоро теряю из вида тебя, уставившись в продолжающие сотрясаться гранями очертания рук. Где он? Я не знаю, съебись уже нахуй из моей головы! Холод подступает к горлу предательской ладонью. Запутавшись в ногах и подлинности всего творящегося, падаю на кровать грудью и хватаюсь за складки одеяла как за спасательные тросы, пытаясь выдернуть себя из искажающегося кошмара перед глазами. Достаточно поздно осознаю, что это ты вдавливаешь меня в кровать. Что это ты сейчас – мой кошмар. Истинная личина моей ознобленной паники. Ты рывком переворачиваешь меня и сдергиваешь до колен штаны. Грубо сжимаешь мясистость бедер, вынуждаешь мышцы единожды напрячься и больше не расслабляться ни одним окаменевшим волокном; лапаешь бока, живот, заключаешь член в кольцо пальцев и с упоением вылизываешь мошонку, посасывая, покусывая, вбирая в себя, опускаясь ниже и упруго приникая языком к напряженной промежности, обводя налитую возбуждением взбугренность. Рукой – что ты блять только не делал этой рукой – мне ритмично надрачивая и время от времени помогая себе ртом. Ебануться… Все мои внутренние противоречия грузно ухнулись вниз – я онемел половиной своего тела и уставился в потолок. Не поверишь, но там, блять, пусто. Сейчас, когда я хотел бы увидеть там какой-нибудь неуступный в своей нереальности глюк, – там не было совершенно ни-че-го. Чистое полотно, раскатанное без единого изъяна, без единой трещинки, царапинки, развода. Серый горизонт, подтушеванный тенями и сбрызнутым лунным светом. Ебаный плоский прямоугольник. Двумерное измерение на потолке твоей квартиры транзитом из Флатляндии. Какое-то нахер невероятное совпадение. Я попытался с головой зарыться в дебри своего подсознания. Возился там, расковыривал спекшиеся гнойники, раскурочивал зашитые раны. Искал, искал. За что зацепиться, чем вмазаться. Но ты – сразу же это словно почувствовал. Кожей сука. Понял, что меня отсюда уносит, и поспешил пресечь, пока еще то возможно, – своими, так выражаясь, методами. С лету. Намертво. Чтоб без остатка. Как-то странно и, в силу последних событий, устрашающе хмыкнул и подхватил меня под колени, избавляя от мешающей одежды целиком, подбрасывая вверх, – сукасукасукаблять – языком опробывающе касаясь сжатого колечка ануса, сцеловывая выступивший пот чуть повыше. Блять. У меня, кажется, останавливается сердце. Точнее – я его не чувствую. А как я вообще мог бы почувствовать его раньше? Как пульсирует оно в своей колыбели меж легких и только лишь иногда капризно вдаривает в грудь?.. Это называется стереотипией – то, что я думаю о нюансах функционирования своего организма и реально им удивляюсь. Бывает, если хорошенько укуришься. Залипаешь так на час-другой. Но ебать не когда у тебя в заднице чей-то язык! Я сам держу свои ноги, выгибаясь затекшей поясницей. Твоя рука ложится на мой член. Пальцы обхватывают обнаженную головку, стискивая, раскрывая отверстие уретры. Чтоб ты знал, мне даже баба так очко не лизала.*
Когда ты с ногами забираешься на кровать и тычешься членом в место для него не предназначенное даже если бы я был завзятым гомиком, я до смешного быстро оживляюсь и отодвигаюсь назад. Нет, блять, пора бы и границам вернуться на законные места. В конце концов – я что, так похож на щель? Я приподнимаюсь на локтях и единожды кручу головой вбок, глядя осоловевшими глазами в твои: бросай блять эту затею. Ты хватаешь меня за лодыжки, притягиваешь обратно под себя. Нависаешь и обхватываешь оба члена, плавно двигая рукой. Я впился ногтями в ладони. – Я тебя в любом случае поимею, – влажным разгоряченным шепотом, целуя в верхнюю губу, – но ты можешь получить кайф, – соскальзывая вниз, пропихиваясь пальцем между ягодиц и массируя по кругу анус, слегка проваливаясь внутрь подушечкой, – либо упираться, и тогда кайф получу я. Я прорычал ругательство сквозь зубы. Сказал бы поточнее, куда желаю тебе отправиться, если бы ты, сука, туда же сейчас и не нацеливался. Ты проводишь языком по моей скуле, смещаясь, обводишь ушную раковину и далее снова увлекаешься шеей. От какофонии запахов у меня вмиг раскладывает нос – кровь, пот, кожаная мускусность и немытые волосы. Хватаюсь за твои плечи и сам припадаю ртом к шее, захватывая губами, едва-едва проходясь по коже резцами, кажется, задеваю родинку. Ты не шелохнулся – то есть, ты только сильнее сомкнул руку внизу, параллельно зубами поддевая мою ключицу. А после, словно подтверждая нехотя вырисовывающиеся догадки, говоришь: – Прости, смайлик, – и бьешь мне в ухо. Я дернулся. Свернулся эмбрионом и перекатился на бок. В голове сначала возник острый болезненный гул, задернувший собой все прочие звуки, потом преобразовавшийся в ровную монотонную нить белого шума, будто бы я нахожусь у моря в зачинающуюся непогоду. Я скорчился от боли и закрыл ухо ладонью, но от этого у меня только заныла челюсть и свело скулу на стороне удара. Под рукой расплылось подозрительное тепло. Меня начало трясти от злобы. Каким бы ненормальным я ни был – ты всегда будешь обгонять меня с завидным перевесом, по обычаю привыкнув быть лучше во всем. Ты сошел на пол и разделся полностью. Я наблюдал вполглаза, как ты снимал через голову футболку. Вот это тело, правда? Идеальный баланс жира и мышц в отношении матерого дикого зверя. Раньше я говорил, что ты похож на медведя. Сейчас – сейчас ты опьяневший от насилия бык с торчащим толстым хером, и этой самой елдой ты планируешь поставить жирную точку во всех наших прежних метаниях, расписывая особенно подробно – кто и под кем и в каких позах находится. Я поспешил подняться. Сел на кровати, раздувая в гневе ноздри. Сам себе отсоси, сучара. Странно, но мой член все еще стоял. Более того – мой член ныл от возбуждения. Я хочу кончить. Когда ты взглядом выжигаешь во мне новую дырку (не исключаю варианта – чтобы и туда с оттяжкой оттрахать), я думаю о том, как хочу кончить тебе на лицо, размазывая сперму по губам и втирая в глаза. Я точно это сделаю – будь уверен. Когда ты приблизился, я тебя ударил. Как-то лениво, неохотно, вполсилы. Ты шатнулся, но выстоял, даже ощерил мне свои окровавленные зубы. Ты знал, что я это сделаю. Что сразу же втащу тебе – и уворачиваться не собирался. На то же ты, блять, и больной. – Давай лапуля, – тянешь за волосы, открывая себе вид на мой беззащитный напружиненный кадык, – уеби мне еще. Давай, – плотоядно облизываешь губы. – Давай! – орешь. – Пошел ты нахуй! – После тебя. Я отталкиваю тебя, но ты оказываешься быстрее. Валишь на кровать и кладешь ладонь меж лопаток. Садишься на мои ноги, вылавливая тянущиеся к себе руки и вжимая их в поясницу до боли в суставах. Ебаный нахуй!.. Черт. На самом деле – для тебя это вполне нормально. Ну, в каком-то определенном смысле. Я ведь не раз наблюдал, как ты так же поступаешь с женщинами. Удары, укусы, щипки – своеобразный ритуал перед сексом, садистская прелюдия. Тебе это нравится. От этого твой хрен взлетает до небес. Да – я был не прочь подыграть тебе. Потому что я не женщина – и я могу ответить тебе в равной степени, удовлетворить твое ненасытное дьявольское Я. И возможно, я чувствую нечто похожее от всего этого, от того, как ты корчишь лицо, когда я бью, как плюешь черной кровью. В этом есть какая-то эстетика, какое-то запрещенное в массах искусство. А ты давно знаешь, как беспощадно ведет меня от всего этого. Ты позволяешь мне убрать со спины руки, но запястья пока отпускать не торопишься. Наваливаешься сверху, выдыхая у здорового уха: – Ты же хочешь, чтобы я присунул тебе. Так долго блять представлял это в своей шизофреничной башке, – приторно-ласковым жестом убираешь локоны с моего взмокшего лба. – А мог просто сказать же: я хочу, чтобы ты меня выебал, Тим. Хочу ощутить твой здоровенный член у себя глубоко в жопе, – синхронно со словами замечаю шевеление между нами: ты заводишься сильнее от одной только мысли, как я могу хотеть тебя. И кто только чью жопу раньше приметил – это еще разобраться надо. – Скажи, чтобы я тебя трахнул. Умоляй. Скули, как ебаная мокрощелка. Так, словно от этого твоя жизнь зависит. Говори! Я ерзаю под тобой и не знаю, куда деться. Хочется предложить тебе заткнуться нахер, но я заранее чувствую, насколько это бесполезно. И насколько припизднутый-я не хочу, чтобы ты затыкался. Я приподнимаюсь корпусом и произношу как можно яснее: – Отсоси. Ты тихо смеешься мне в щеку, вытирая шелуху крови с губ. Да, блять. Я это сказал, ты все правильно услышал. Будь ты хоть трижды таким хитровыебанным пидорасом, хоть теперь само это слово и лишается своего непревзойденного исключительного посыла – отсоси нах, а не получи мои мольбы. Я не собираюсь унижаться. Вот так. Вот так… сука!.. С-сука! Блять!.. Ты втиснулся в меня коротким толчком. Сквозь мышечный спазм и мои утробные рыки. Одной головкой. Ебаный бог – я зубами кусаю простыню, – как ты мог допустить, чтобы люди начали долбиться в задний проход? И какого хера ты сейчас устраиваешь мне эпохальную индульгенцию этим самым непосредственным опытом… Я сжался и выгнул спину тебе навстречу, подставляя острые углы лопаток. Вырвался, впился ногтями, но руки мои ты снова тут же сдавил, чтоб не отвлекали. И толкнулся второй раз – куда больнее, тяжелее – с судорогой, дрожью и хриплым стоном. Ос-становись!.. Хватит! Невыносимо… Часто дышу. Утыкаюсь в кровать и сразу же возвращаюсь обратно. Ноги трясет, сводит. Между – горит. Раскаленные угли. Вспышки перед глазами не исчезают даже под веками – проступают, как кровь сквозь одежду. Кровь… Если меня даже случайно дернет – все там порвет нахрен. Соблазнительная перспектива и тебе этим доставить адскую боль как-то не сильно вывозит ситуацию. Я опять вдавливаюсь носом в матрас и ловлю первый микровылет из действительности. Следующий происходит, когда ты смелеешь на активность и кусаешь меня за хрящ уха. Потом – когда с невероятной медлительностью вдвигаешься дальше. Взбешенно шипишь: – Бьешь как баба, – протискиваешь руку под меня, – хотя ты и есть баба, с мандой между ног, – смазано и рывками дрочишь обмякший член. Очередной микровылет. В голове надоедливой мухой жужжит – ты же трезвый, ты же трезвый, ты же трезвый. Да? Трахаться под наркотой – значит попрощаться с разумом. Мой вот мне говорит: пока-пока! О, привет! Взвинченные нервы, заточенные эмоции, задушенное понимание происходящего. Резкость действий. Смертельность удара. Пена у рта – она уже не дышит. Слабые конвульсии замученного тела, закатившиеся взад глазные яблоки. Ну же, ну же… Обреченные бесплодные попытки кончить в остывающий девичий труп. А заебать до смерти – не так и абстрактно, если подумать хорошенько. Да, да. Сталкиваю с нее тебя: она, блять, откинулась. Фотографирую цепь гематом на спине; комья рыжей блевоты, кровавую кашу со следами посмертной дефекации – в первый ряд. Час, говорю. У меня материала на пятьдесят семь минут. Пятьдесят семь минут оглушающих «НЕТ!!!» и рвущих душу «ПРОШУ!!!». Целый день – отхода. Мертвая девка у меня на коленях. Скачет и свое продолжает: «НЕТНЕТНЕТ!!!». Вина? Не то чтобы. Кровь стынет в жилах от ее остекленевших глаз. Потом – очередь члена. В видоискателе беспощадно заело – «НУНУПРОШУ!!!». Спускаю от вида раскрытого в ужасе рта... Потрясающая увертюра, незабываемый сюжет. Повезло, что я не она. Да, бля, повезло, повезло, повезло… Обсасываешь мочку, шумно выдыхаешь в затылок: – Всего на полшишки, дружище, – двигаешься, двигаешься, двигаешься, – всего на полшишки… Мне сейчас от этого легче должно было стать, не понял? А легче и правда становится. Внезапно. Становится, когда ты отдаляешься. Но – чтобы перевернуть. Переворачиваешь меня лицом к себе и впиваешься рукой – в подколенную ямку. Задираешь. Тянешь на себя. Толкаешься вперед – и «легче» срывает маску, и становится еще паршивее, еще больнее, еще кошмарнее. Жарче, ближе. Волнительнее. Волнение – в животе. Ползет, скребет. Сейчас из пупка вылезет червяк и скажет мне: привет. А я ему: привет. Как ты? Все о’кей. Ну, тогда я отрубаюсь? Да, я уже скоро. Ты бьешь меня наотмашь. Я просыпаюсь. Моргаю. Ты что-то говоришь – не слышу, не могу сопоставить слова. Ты – надо мной, разбитая бровь наливается синевой. Внутри – тоже ты. Ты, блять, везде. Повсюду. Твои руки пытаются не отставать – шарят по груди, животу, хватают за бедра. Резко толкаешься – сука! Сжимаю губы, хочу выплюнуть яд – затыкаешь. Нога на твоем плече – холодеет, исходит покалыванием. Ладонь поперек лица – скидываю, шиплю сквозь зубы, наконец добираюсь до горла – где все силы? Пальцы трясет. Тебя – от издевки. Удерживаю за волосы, тяну на себя – падаешь, смеешься мне в шею, вбиваешься тазом, кусаешь, за челюсть, подбородок, губы; целуешь, я растерянно отвечаю, царапаю спину – влажно; кровь, пот, кожа скользит, кожа о кожу – влажно, громко; член крепнет, в яйцах тянет, зудит; недостаточно – быстрее, сильнее; рву зубами плечо; человеческий укус – самый опасный; надо подумать об этом потом; потом, потом, сейчас – бью в бок; кашляешь-стонешь; еще раз со всей злобой – выбираешь мое горло опорой и вбиваешься, вбиваешься, вбиваешься, микровылеты чередуются со вспышками в далеких вселенских сверхновых, голос пропадает, ты – материшь меня, сжимаешь меня, трахаешь меня, кончаешь… тоже в меня, долго-долго-долго лежишь на мне, потом встаешь и заглатываешь мой член, меня прошибает, сотрясает, я пару раз толкаюсь в тесноту глотки и кончаю тоже, а ты сплевываешь мне на живот и вытираешь с лица. Сука....где-то внутри, здесь что-то, похожее на вершину величия...
***
Я не нашел в себе ни сил, ни желания пойти в ванную, поэтому уснул так – в красной крови, бурой слизи, белесой сперме. Ты упал где-то рядом, упираясь пяткой мне в ногу. Пару раз я просыпался, один раз мы проснулись синхронно, я бил тебя, ты бил меня, мы быстро потеряли интерес и снова легли. Ближе к утру я встал – ебал я в рот такую сука боль! – дополз до ванны, ты меня догнал, залез, мы помылись вместе, у тебя встал, я пообещал бросить тебя в дробилку, если рискнешь, ты – рискнул, мы поборолись еще немного, я сдался, но ты всего-то поводил членом мне по ляжкам и предложил закончить руками; я кивнул, после мы помылись снова, ты закинулся, я закинулся – и мы ушли на кухню. И вот ты сидишь весь такой сука довольный и жрешь магазинный сэндвич. Я пью чай, гипнотизирую взглядом чашку и ковыряюсь в ухе: перепонка, что ли, лопнула... – Че с лицом? – Чего? Ты встаешь, открываешь окно, закуриваешь, глядишь глазами сквозящими неебенным озарением. – Твою рожу хоть сейчас на пачки сигарет лепи: «курение убивает, ублюдки!», – ты ломаешь голос в пародии. А когда я ухожу, чтобы ненароком не выкинуть тебя из окна, ты кидаешь вдогонку: – Ну вот и зачем только господь бог наградил тебя такой задницей, а? Для чего сука еще создана та сладкая дырочка, если не для содомской ебли? – Я натягиваю майку, толстовку, затягиваю шнуровку ботинок. – Отсодомить бы тебя еще разочек – прямо на этом столе… Как тебе блять затея? Мне и моему дружку очень даже – двое против одного… Я забираю куртку и выхожу за дверь. – …ты проиграл.Где-то внутри, здесь что-то, похожее на вершину величия. Кто знает, что случится с нашими жизнями? Я моделирую свое будущее, как в фильмах про космос. Тишина по секрету рассказывает мне обо всем... обо всем! Пусть солнце воссияет, впусти его в себя, пусть воссияет солнце!
________ https://www.youtube.com/watch?v=MVogUqWScYc