Before it rains

One day you're gonna wake up from this dream To find out that your life ain't what it seems Однажды ты проснешься, обнаружив, что жизнь вовсе не такая, какой кажется. Billy Talent — I Beg to Differ (This Will Get Better)

*** Даллон не может спать по ночам. Ему не дают заснуть мысли об Оливере, который вернулся в Англию. Мысли о том, как он бы грел его холодные руки, если бы он лежал сейчас с ним; мысли о том, как он держал бы его в своих объятиях и вдыхал запах миндального шампуня; мысли о тонких губах, растягивающихся в сонной улыбке. О поцелуях по утрам, о сонном «доброе утро, мы проспали почти весь день. Давай поспим еще», о кофе, который варит Оливер, о том, как Оливер зачитывает очередной сонет Шекспира наизусть. Господи, и откуда только он все их знает? Что его так привлекает в этом английском классике? Мысли о его, Оливера, запахе, оставшемся на футболке. Оливер пахнет цитрусом с розами и лавандой, иногда — жасмином, совсем редко — можжевельником. Даллону нравится одеколон Оливера с можжевельником: особенный, как его владелец. Почему-то Даллону очень четко представляется, как они снова окажутся на той реке, в которую Оливер сиганул просто по собственной дурости. Ему представляется, как смотрит на Оливера, как на главную святыню и Оливер отвечает ему тем же. Даллону представляется, как он целует его ласково и осторожно, как Оливер опять начинает читать наизусть «Гамлета». Просто Даллон не знал, что Оливер никому до него, до Даллона, не читал «Гамлета» наизусть. Просто Даллон потом, случайно от брата Оливера, узнал, что «Гамлет» — это откровение для его возлюбленного. Он бы никому просто так не стал читать «Гамлета». *** — Я люблю тебя. Оливер бьет кулаком по стене и по ребра ладони начинает течь крови. Его раздражает, то, что он делает. Он злится на то, что он делает, потому считает, что разговаривать с голой стеной — признак шизофрении. Оливеру кажется, что он сходит с ума по Даллу: он надевал его футболку, когда было слишком тоскливо (Уикс и Сайкс обменялись футболками в день отъезда Оливера); он вдыхал запах, оставленный одеколоном Уикса. Таким же романтичным, как и его владелец: смесь лаванды, дубового мха, грейпфрута и базилика словно говорили о том, что Даллон готов танцевать летние ночи напролет под дождем, что Далл готов спонтанно отправится с ним, Оливером, в Рим на выходные. Оливеру кажется, что так любить почти невозможно, но он, видимо, смог. Он любит его так, как не любят «курортные романы». *** Это был преддипломный февраль Даллона. Ветряный, снежный и пробирающий до костей, но без Оливера. Вообще-то, Уикс никогда не был таким спонтанным: он всегда принимал решения взвешенно, отдавая предпочтение самому бескровному варианту, но не на этот День Валентина. Вообще-то, Уикс планировал просто отправить Сайксу открытку почтой и получить такую же в ответ, но в итоге просто купил билеты в Шеффилд, пользуясь принципом «почему бы и нет?». Шатен взволнованно стоял возле двери в дом Оливера (адрес он выучил, отправляя бумажные письма). Американец нервно поглядывал на экран телефона, наблюдая за мучительно медленно двигающимся временем, и ждал своего англичанина. Казалось бы, подумал Даллон, случайная влюбленность, которая должна была пройти через четыре месяца, перешла в нечто большее: он не мог спать по ночам после отъезда Оливера; он писал ему бумажные письма и получал такие же взамен; они встретили двадцать первый день рождения Оливера и Рождество вместе, а на горизонте маячил двадцать пятый май Даллона. — Далл? — О, голос младшего Уикс узнает абсолютно везде: бархатистый, густой и плотный, который обволакивает и укутывает, как теплое одеяло в ноябрьский промозглый вечер. Голос Оливера всегда лился песней, а его смех был звонким и заразительным, но в тот момент его голос отдал небольшой ноткой удивления. — Далл? Черт возьми, Далл! — Оливер скидывает рюкзак с плеча, роняя его в сугроб, и, разбежавшись, буквально запрыгивает на старшего с ногами, а тот подхватывает его под бедра, позволяя целиком повиснуть на себе. Сайкс даже не задумывался о том, сколько времени провел старший на улице: он просто целовал его куда мог и не мог поверить собственным глазам. Сначала он даже подумал, что у него просто шизофрения и эта шизофрения вошла в стадию маниакала, и его «голос» сказал, что Даллон тут, рядышком. Чтобы убедиться в том, что Даллон действительно рядышком, младший прижимался губами ко лбу, вискам, носу, щекам, челюстям Уикса. Второй юноша, шедший за компанию с Оливером, усмехнулся и прокашлялся, чтобы обратить на себя внимание. На самом деле, он хотел уйти, но, увидев реакцию младшего, из интереса решил остаться. Сайкс неловко вздохнул и слез со старшего, который вопросительно посмотрел на друга англичанина. Англичанин поправил рукава куртки и, указывая рукой на своего друга, произнес: — Даллон, это Джордан Фиш, мой друг по университету. — Джордан усмехается и протягивает неожиданному гостю руку и говорит, что рад знакомству с Фишем. — Джо, это Даллон Уикс я тебе говорил про него, он из Штат… — А еще он — причина, по которой ты не с кем не встречаешься, Оливер, я уже понял. — Даллон сжал ладонь клавишника, услышав это утверждение. — Вот как? Польщен и приятно познакомиться, Джордан. — Парни разжали руки и Фиш, сказав, что не хочет мешать, ушел своей дорогой. Стоило худощавой фигуре Фиша скрыться, как Оливер сразу же попросил прощения у старшего, спросил долго ли тот его ждал и, наконец, пустил в теплый дом. Англичанин сразу же, стоило им стянуть верхнюю одежду, обвил худощавое тело музыканта руками, крепко сжал его, как будто боясь, что, если он разожмет руки, Даллон исчезнет. Исчезнет, как облако пыли, тумана или галлюцинация. Старший поступил также. — Ты замерз? — Младший почувствовал, что у старшего руки холодные даже сквозь свои несколько слоев одежды. Оливер был из отчаянно тепличных растений, которые в минус пять десятых градуса уже носили по два пальто, а еще у него были вечно холодные «лягушачьи» руки. Даллон слегка кивнул, и тогда дизайнер выдвинул идею сварить глинтвейн, какао или чай, а затем забраться в горячую ванную. — У меня есть можжевеловое масло. — Они прижались друг к другу животами и сцепили свои руки на пояснице партнера. Они смотрят друг на друга влюбленно, и в комнате становится сразу тепло и уютно, мирно и тихо, спокойно и комфортно. Шатен упирается своим лбом в плечо старшего и протяжно вдыхает родной запах. Даллон нужен как воздух. Задохнуться бы им, да только хочется жить. Глаза у Даллона синие, магические, похожие на океан. Оливер бы не отказался утонуть в них. В ванной комнате англичанин попросил американца сесть к нему спиной, и старший повиновался. Он доверился Оли, потому что показал ему свою худую спину с острыми углами лопаток, больше похожими на крылья, чем на треугольники. Кто назвал эти кости «лопатками», почему у лопаток «треугольники»? В горячую воду юноша, как и обещал, капнул можжевелового масла, а затем, подогрев баночку в воде, аккуратно вылил себе масло на ладони. Растер свои руки, заставляя их из ранга «очень холодные» перейти в «едва-едва теплые», и начал раскатывать запах можжевельника по коже спины Даллона, аккуратно вычерчивать каждую мышцу на спине старшего, проводить пальцами по его выступающим крыльям-лопаткам и позвонкам. Сначала американец напрягся, но затем полностью расслабился и его даже в сон потянуло. Он бы отдал все, чтобы провести вечно так: лежа с Оливером в горячей воде с запахом можжевельника. Даллон бы отдал все, чтобы провести вечность с Оливером: он бы хотел вечность слушать, как тот читает Шекспира; обнимать и целовать его ласково и нежно; смотреть на него, как на великую святыню и не отпускать; кусать поцелуем по линии нижней челюсти; просить быть чуть быстрее; ненавидеть мелкие пуговицы на его, Оливера, рубашках; утыкаться носом в чужой изгиб шеи и ощущать запах можжевельника или лаванды. Когда Сайкс закончил с массажем напряженных мышц спины, Даллон почти спал, и тогда Оливер обвил его своими руками, поцеловав в висок: — Мне тебя не хватало… Англичанин сказал это себе под нос, но тонкий слух старшего легко распознал слова, а мозг старшего вогнал своего владельца в краску. Ничего не говоря в ответ, старший резко дернулся, меняясь местами с младшим, разбрызгивая воду по всей комнате, и поцеловал его в угол левой лопатки, где у Оливера сквозь толщу татуировок выступала одна родинка. Вытащив себя из ванной, Оливер протянул Даллону два полотенца, и заботливо, словно по-матерински, потрепал старшего полотенцем по волосам, сгоняя с них лишнюю влагу. Старший немного смутился такому действию, но затем повторил то же самое с младшим. Позже они покопались в чемодане Даллона и вытащили оттуда его пижаму, а затем Оливер подобрал со стула в гостиной (почему нет?) свою пижаму. У Оливера в комнате стоит пианино: красивое, винтажное, кремового цвета и немного потрепанное жизнью. Точно, Даллон помнил, что Оливер хотел научиться играть на клавишных, а Уикс еще неосторожно бросил, что, может быть, поучит его. Американец зашел в комнату первым и, увидев красивый инструмент, провел пальцами по его крышке: — Я поиграю? — Старший живет в хрустальном мире, созданном из ниток звуков: он слышит их, растворяется в них и не может заниматься чем-то другим, кроме музыки. Музыка — его истинное призвание; музыка — это то, для чего он был рожден. Шатен еще до школы понял, что хотел бы быть музыкантом, а в школе эта идея вырезалась на его сердце прекрасным цветком розмарина, пустила корни глубоко в его кости и уже не желала покидать сознания. Родители Даллона хотели бы, чтобы он стал политиком или врачом, но Даллон ненавидел политику и даже близко не представлял себя в белом халате или хирургическом костюме с фонендоскопом на шее. — Конечно, мог даже не спрашивать. — Младший стоял в дверях, оперившись острым плечом об косяк двери. Его каре-зеленые глаза внимательно следили за тем, как старший с любовной нежностью открывал кремовую крышку пианино, как провел на пробу тонкими пальцами по клавишам такого же цвета, что и крышка, как сел и нажал на одну из клавиш, создавая звук, как он довольно и мягко улыбнулся. Даллон начал играть «Love of my life» Queen. В определенном моменте каштановый англичанин с все еще влажными волосами подошел к голубоглазому американцу, и, положив холодные руки ему на плечи, провел по чужим плечам и предплечьям, затем вернулся на плечи, и пропел (оказывается, очень даже неплохо): — Я буду здесь, на твоей стороне, чтобы напомнить, как я все еще люблю тебя~. — Все еще люблю тебя. — Повернув голову вбок, протянул Даллон. Обладатель голубых глаз убрал руки с клавиатуры пианино, перекинул длинные ноги через табуретку, тем самым повернувшись к младшему лицом. Он, Даллон, уткнулся Оливеру лбом в диафрагму и начал гладить его по бедрам и бокам, а Оливер запустил холодные узловатые пальцы в каштановые пряди, заботливо перебирая их и поправляя дурацкую отросшую челку. Старший сильнее упирается лбом в чужую диафрагму и спускает руки на бедра младшего, мягко поглаживая по выступающим подвздошным костям. В воздухе все еще стоял бальзамический, пряный, немного тяжеловаты запах можжевельника, отдаваемый кожей обоих. Даллон отлип от Оливера и стал подниматься так, чтобы чужие руки легли на широкие плечи, обернутые в пижамную ткань. — Любовь моей жизни, неужели ты не видишь? — Даллон положил свои ладони поверх рук Сайкса и поцеловал его. Долго, тягуче, словно мед, и очень нежно, как не целовал никогда прежде. Казалось, что он вложил в это касание все, что у него было: свою любовь, ощущение тоски и запах можжевельника, который приятно щекотал нос. Оливер вытянул свои руки из-под ладоней Далла, аккуратно перевел их на чужую шею и, надеясь только на свою топографическую память, попятился назад, заваливая американца на себя, стараясь не разорвать поцелуй. Даллон наваливается на Оливера, уперевшись рукой сбоку от черепа младшего и, разорвав поцелуй, полез горячими руками младшему под футболку. Пересчитал все ребра, а затем помог младшему снять с себя футболку. — Ты такой красивый… — Задыхаясь, произнес младший и припал губами к выступающей ключичной вырезке Даллона, оставляя свою метку. Оливер ощущает сильное натяжение снизу живота и требовательно лезет к резинке штанов старшего, а тот перехватывает тонкое запястье. — Подожди немного, — Даллону хочется растянуть удовольствие. Ему хочется, чтобы это никогда не заканчивалось: он резко принял сидячее положение, а младший вместе с ним. Американец начал целовать плечи, предплечья, кисти англичанина, от чего тот тяжело задышал: грудная клетка словно отказывалась подниматься, а родная диафрагма отказывалась сокращаться, когда он, Даллон, находился рядом. Когда Даллон был так непозволительно близко его, Оливера, четырехкамерно будто бы приклеивалось к позвоночнику, потом приятно скатывалась к кишкам, и разносило тепло и ощущение легкой щекотки по всему телу. Оливер проделывает с Даллоном то же самое: он выстраивает дорожку поцелуев от груди к ключицам, а от ключиц к локтям. Даллон обвивает худое тело англичанина руками, прижимает к себе и сам чувствует ноющую боль от желания внизу живота, но все еще тянет, тогда Оливер, как однажды снилось Даллону, кусает его поцелуем в челюсть и просит не тянуть. Уиксу от этого сносит крышу и, прижав парня еще ближе к себе, будто бы пытаясь втиснуть его в свое сердце, лезет ему под резинку пижамных штанов, гладит кожу бедер и тазовые кости, а затем все-таки, стянув с младшего и себя ненужные тряпки, аккуратно, стараясь не причинить Оливеру и малейшей боли, вводить в него первый палец. Сайкс, которого колотило от желания, ахает и упирается взмокшим лбом, к которому приклеились кудрявые пряди, старшему в плечо. Даллон убирает челку с помутненных глаз Оли свободными пальцами, а затем чувствует, как младший поддается бедрами вперед, требуя большего. Недостаточно. Мало. Старший отлично понимает чувство Оливера: ему, Даллону, хотелось раствориться в Оливере, заключить его в крепчайшие объятия и не отпускать больше никогда. Ему, Даллону, хочется вечность ощущать запахи разных одеколонов Оливера, но лучше всего — можжевелового, который так подходит его владельцу. Когда Уикс входит, также мучительно медленно, чтобы растянуть это чувство, Сайкса выгибает в позвоночнике, он запрокидывает голову и протяжно стонет, требуя ускорить процессию. Мир для обоих раскалывается на маленькие частички и сжимается, сжимается, сжимается до атомов водорода и человека, которого они так любят. Любят так, что дышать больно; любят так, что вены на предплечьях набухали и животы тянуло. Парень наваливается на младшего, обхватившего даллоновские бедра ногами, целует в ямку за ухом, кусает за мочку, утыкается носом в изгиб шеи и гладит по взмокшим волосам. — Назови меня по имени, — сбивчиво сказал Даллон во время очередного толчка, а Оливер, вцепившись костлявыми в плечи старшего, оставляет характерные красные царапины; поддается ему бедрами навстречу, пока Уикс не задевает простату и младшего как будто ток бьет. — Далл… Он — Половина звуков исчезла в стоне, что заводило еще сильнее. Картинка плыла перед глазами, каждая клеточка в теле горела и все мышцы сжимались. — Оли… — Только Даллону он позволяет себя так называть. Оли. Коротко и звучно, по-домашнему и породному. Другие его так не называют. Даллон заваливается рядом и тяжело дышит, пытаясь восстановить ритм дыхания, но получается плохо: довольный младший кладет голову на грудь старшего и вслушивается в чужое сердцебиение. Водит своим едва теплым (после всего руки у него только немного согрелись) по разгоряченной груди, вызывая у старшего неглубокий и звучный вздох. — Будешь моим Валентином? — Старший перебирает взмокшие каштановые прядки Оли и улыбается так нежно, ласково. — Можно подумать, что я могу отказать тебе, — Оливер чертил одному ему известные узоры на груди старшего и, поцеловав того в уголок губ, устроился поудобнее, проваливаясь в царство Морфея. Даллон поспешил за ним, натянув на обоих одеяло, в царство сновидений и впервые за долгое время он может спать спокойно, глубоко и ему совсем не холодно. Впервые за долгое время он чувствует полное спокойствие, когда сжимает худощавое тело в своих объятиях и утыкается ему носом в макушку, и может спокойно уснуть.