breathing the universe

384.       Дым сгущается над головой, то опускаясь ниже, то поднимаясь вверх из-за создаваемого дверьми сквозняка. Вся комната воняет дешёвыми MonteCarlo: постельное бельё давно не пахнет никакими нотками роз, кардиган, висящий на спинке стула, давно не пахнет никакими духами, древесина шкафов и кровати уже впитали в себя мерзкий запах сигарет. Лёгкие разрывает каждый новый вдох, оставляя болезненный осадок и последующий кашель. Но окно всё ещё открыто, на улице середина ноября с нулевой температурой, майка развевается на ветру, а кожа на оголённых руках покрывается неприятными мурашками. Парень уже не курит. Он теперь дышит через сигарету. Ему это не доставляет никакого удовольствия или расслабления. У него нет необходимости в дозе никотина. У него есть только привязанность к своему прошлому и слишком быстро прогрессирующая шизофрения. Ему хочется рыдать, срывая голос и утопая в слезах. Но в то же время ему похуй, и он снова затягивается, добиваясь того же эффекта, что и от плача: горло снова раздирает и от едкого дыма вода собирается в уголках глаз. _______________________ 149.      За окном сгущаются тучи и вся уличная атмосфера словно кричит о том, что грядёт нечто ужасное. Это чувство угнетения и какой-то непонятной, появившейся из ниоткуда, тревоги… На западе всё ещё видна голубизна неба и редкие, но до безумия яркие лучи солнца; на востоке — тёмно-серая пелена, подобная цвету мокрого асфальта. Словно четыре всадника одновременно решили выйти из ада и показаться человеческому роду, ознаменовая конец света. Сан открывает окно пошире и достаёт ещё одну — третью за последние пятнадцать минут — сигарету. Его губы уже начинают постепенно синеть от холода и морозного ветра, который с каждой секундой становится лишь сильнее. Бледное тонкое запястье трясётся, пытаясь костлявыми пальцами пройтись по колёсику Cricket, чтобы получить нужную искру. В момент, когда наконец получается подкурить закрученный табак, по стеклу и стене, а позже буквально сквозь все тело парня, вибрацией проходится звук разрывающего перепонки грома. Сан всё ещё ассоциирует надвигающуюся бурю со всадниками, и он думает, что это наверняка Война начал своё действие. Позже виднеется яркая вспышка молнии, почти ослепляющая, и за ней уже второй раскат, сильнее и громче предыдущего. Сгущающиеся тучи до ужаса красиво контрастируют с ярким цветом неба и особенно необыкновенно выглядят, когда начинают застилать с трудом борющиеся последние лучи солнца. Солнце проигрывает и тут на сцену выходит Смерть, делая финальный аккорд бесцветной сплошной стеной из своих слёз. Капли звонко отбивают незамысловатые ритмы о подоконники квартирных окон многоэтажки, смешиваясь с безумным шоу грозы. У Сана улыбка на лице из-за возникшей картины, которую он может отнести лично для себя в категорию «искусство». По окрашенной чёлке стекает вода, вырисовывая на лице незамысловатые узоры, в которых хочется искать знаки и символы. Но буря становится сильнее и лёгкие с горлом уже на пределе. И Сана трясёт, как лист, который ветер только что сорвал с прогнившей ветки. Окно приходится закрыть. Сан думает, что он является персонификацией, вмещающей в себя образ той самой погоды и его окончательно убитой квартиры на фоне. Сан в последнее время слишком много думает, поэтому необходимо заглушить внутренний голос, который, судя по всему, имеет особенное пристрастие к файлам из папки «саморазрушение».       Колонки подключены к ноутбуку, на экране открыт привычный, заезженный до дыр, плейлист, состоящий преимущественно из постхардкора и клауд-рэпа. Композиции стоят на шафле, поэтому есть хоть что-то, похожее на интригу, — неизвестно, какая песня будет следующей. Это будут suicideboys или же bring me the horizon? Неизвестно. Это именно тот вид интриги, которую Сан любит: когда ты наверняка знаешь всё в целом, но не можешь предугадать порядок. Он ненавидит сюрпризы.       Басы переворачивают внутренности и ускоряют сердцебиение. В такие моменты лучше открыть старую, забытую давным-давно на пыльной полке, книгу. Сборник стихов, состоящий из пожелтевших страниц с коричневым пятном по середине, — это разлитый кофе. Строчки немного расплылись, бумага в некоторых местах сморщилась из-за случайной ошибки владельца. Но это не портит, а лишь придаёт какой-то шарм — в этих листах теперь история не только автора, но и самого парня.       «Когда я умру, я стану куском статистики»* — первая строчка сто десятой части. Она обведена чёрной ручкой несколько раз. Занесена таким образом в рамку и выжжена на черепной коробке. Строчка, которая заставляет парня каждое утро взвешивать все «за» и «против», стоя у плиты с включенным газом. Пока что получается отложить неизбежное на неопределенный промежуток времени.       Телефон с критически малым процентом зарядки начинает громко сообщать о том, что уже пять часов вечера. Необходимо собрать себя по кусочкам воедино и сесть за стол, на котором стоит бесчисленное число кружек с остатками молотого кофе недельной давности. Нужно убрать это всё и помыть посуду, но парню слишком всё равно на происходящее. Ему просто нужно отослать файл научному руководителю и снова забыть о существовании этого угла комнаты.       Телефон снова начинает вибрировать, но уже настойчивее и в другой последовательности, притягивая всё внимание к себе. Беглый взгляд, а после холодный пот и мурашки по спине вызывают дискомфорт. На экране горит «Не отвечать», но Сан всё равно поднимает трубку. Он не может избегать то, за чем так долго гнался. — Сан? Извини, что отвлекаю, — на том конце провода Он звучит точно так же, как и раньше: в высокой тональности, повышая ноты на последних слогах. Никогда не понятно, в какой момент заканчивается одно предложение и переходит во второе. Он не раздражает и это самое отвратительное во всей ситуации. Ведёт себя, словно ничего не произошло. Он должен раздражать, бесить и вызывать необъяснимую агрессию. Но вместо этого Он лишь снова заставляет что-то внизу живота трепетать и делать невероятные кульбиты. Некоторые назовут это чувство «бабочками», но у Сана в реальности там самый настоящий фарш из остатков гниющих каждый день органов и перемолотых чувств, пропущенных несколько раз через мясорубку. — Всё в порядке. Я слушаю, — горло першит от непривычных действий. Парень ни с кем не разговаривал слишком много времени. Уголки губ давно потрескались и из-за неожиданного напряжения начали несильно, но ощутимо, кровоточить. Голос звучит слишком хрипло и низко — привычный альт опустился до тенора, что вызывает у собеседника лёгкое недопонимание и вопрос о здоровье. Сан отвечает, что не болен и прочищает горло для последующих реплик. На лице появляется лёгкая ухмылка, вызывающая жжение из-за ранок по уголкам. «Не болен» — это скорее слишком преувеличенная утопия ежедневного состояния. Возможно, в общепринятом понимании он действительно здоров. Если не учитывать ночные отпечатки мыслей на ляжках (там, где никто не увидит), вечно красные глаза и почти хроническую бессонницу. Он здоров.       Чон Уён. Контакт с подписью «Не отвечать». Несмотря на то, что когда-то только этому контакту — единственному — хотелось ответить. Хотелось написать сообщение, позвать на ночёвку с просмотром фильмов под тёплым махровым пледом, обнявшись, переплетя ноги, касаясь холодными ступнями чужих высокой температуры и погибать внутренне от приятного контраста. Сейчас остались лишь осколки воспоминаний, которые, подобно разбитому зеркалу, не хочется поднимать и разглядывать. Говорят, что нельзя смотреться в битое или даже потрескавшееся зеркало — это к несчастью. Сан считает, что эпизоды из их с Уёном совместного прошлого — это олицетворение той самой приметы. — Ну так что, Санни, мы можем встретиться? — выдергивает из размышлений подобно неожиданному цунами. Одна фраза, семь слов, всего секунда времени на произнесение, но парня это бьёт слишком сильно, вызывая неостанавливаемый поток эмоций. Он уже точно знает, что сегодня вместо кружек кофе, стол будет заставлен пустыми бутылками алкоголя. Ласковая форма собственного имени вызывает приступ тошноты от вставшего в горле кома из обиды, сожалений, тоски и горечи остаточного привкуса сигарет. Ему не мерзко от своего имени. Ему слишком приятно и от этого дрожь пробивает как в минус двадцать пять. — Я… Прости, я занят, — голос звучит неуверенно и ломается на середине высказывания. Это заставляет прикусить язык и заполнить рот металликом — крови нет, но по какой-то причине ощущение, что она везде. Боль от необдуманного действия приходит постепенно, заставляя пострадавший орган опухать. Не хочется слышать ни медового голоса, ни, тем более, получать в очередной раз призрачную надежду. ***** — Сан, — звучит приглушённо где-то в районе затылка и заставляет подскочить от неожиданности, — Сан, всё в порядке? — обеспокоенный тон пробивает глухую пелену, а глаза, в миг появившиеся напротив, выбивают воздух из лёгких. Парень отвечает простое, обыденное «Я задумался» и только мысленно, внутренним голосом, добавляет «о тебе». Ему улыбаются. И это очередная стрела, проходящая сквозь кожу и мышцы, дробящая рёбра. Достигая сердца, она разрывает его на части. Уён снова покрасился — в яркий блонд, отливающий под солнечными лучами жёлтыми зайчиками. Его волосы выглядят жёсткими от периодического осветления, но Сан знает, что они всё такие же мягкие и почему-то уверен, что если провести рукой и пропустить сквозь пальцы несколько прядей, то можно почувствовать лето. Уён — необыкновенный. С ним тепло и от него пахнет пионами. Он уютный и ему хочется доверять. — Сан, ты снова задумался, — блондин делает акцент на «снова» и начинает тихонько смеяться, прикрывая лицо рукой. Он стесняется своей улыбки и Сан готов отдать все богатства мира, чтобы изменить это. — Прости, я мечтал о лете. *****       Телефон в заднем кармане вновь оповещает о том, что время не статично. Уже без десяти полночь, но на улице всё ещё идёт небольшой дождь, отбивающий аритмичную мелодию по подоконнику. Комната, погруженная во мрак, с трудом освещается лишь одним близстоящим фонарём с периодически мигающей лампочкой. Кровать стоит в углу, до которого не достаёт ни единый лучик света и сейчас это угнетает больше, чем когда-либо ещё. Парень лежит в уличной одежде и изучает каждую трещину на потолке, словно он здесь находится впервые. Ему нужно идти в магазин, до закрытия которого осталось всего ничего. Нужно купить целый пакет алкоголя и снова пропасть на некоторое время из реальной жизни. Возможно, сейчас он бы не отказался попробовать лсд или что-то потяжелее. Ему хочется сбежать из реальности, погрузившись в сон, наполненный мечтами и желаниями, которые никогда не будут исполнены. Может даже в вечный.       Встать с кровати оказывается тяжелее, чем обычно — на груди как будто что-то сидит и давит вниз, втаптывая тело парня в матрас с каждым разом всё сильнее. Дышать становится почти невозможно, но он понимает, что это всего лишь игры его разума. Его мозг и тело лучше всего понимают, что нужно просто выпить свою дозу таблеток, стоящих на тумбе рядом со столом, и лечь спать. Нельзя никуда идти. Не сегодня и не сейчас. Но Сану слишком плевать на то, что будет дальше. Он мог бы принять их, запив дешёвым вином, наблюдая за последующим эффектом. Но ему снова плевать. Как и каждый чёртов раз с того момента, как он узнал о болезни матери. О наследственной болезни, связанной с психическими расстройствами. Ровно с того же момента, как начал дышать Им. ***** — Санни, — блондин лежит на коленях друга и смотрит куда-то вверх, сквозь потолок, доставая своим взглядом до самых звёзд. Сан хочет проследить за направлением чужого взора, но зачем пытаться уловить созвездия в бесчувственной побелке, если можно наслаждаться целыми вселенными лишь опустив голову и всмотревшись в чужие глаза? — Санни, ты задумывался когда-нибудь о космосе? О том, что он из себя представляет? — Уён вытягивает руку, поднимая её над собой, немного доставляя дискомфорт своими действиями Чхве. Физическая боль в бедре быстро проходит, когда блондин удобно укладывает голову. — Да, я много думал об этом, — Сан запускает руку в чужие волосы и так привычно начинает их перебирать. Это стало абсолютно обыденной ситуацией: когда парень задумывался о чем-то интересующем его, то он начинал играть с прядями друга. Это успокаивало и создавало какую-то особенную атмосферу интимности. — Знаешь, Ённи, огромное количество поэтов, писателей, художников, музыкантов и других представителей искусства создавали свои работы, вдохновляясь космосом и звёздами в частности. Некоторое время назад астрология была очень популярна среди людей высшего общества и духовного строя. И даже ещё раньше… Например даже Нострадамус. Все его знают как предсказателя, но на самом деле он всего лишь был звездным фанатиком. В детстве я очень любил читать анализы его работ, а когда подрос, то нашёл отдушину в стихах и картинах. Знаешь, это ведь похоже на магию, только в реальной жизни, — Сан продолжает накручивать чужие крашенные прядки на пальцы, создавая новые витиеватые образы у себя в голове. — Ты думаешь об этом, как о чём-то волшебном и говоришь про астрологию, но ведь на самом то деле это всё физика и астрономия, — Уён мило морщит нос в несогласии и, перекинув руку через бёдра сидящего Чхве, смотрит тому прямо в глаза, дожидаясь ответа. Сан лишь на секунду теряется в человеке напротив, прикрывает веки и считает мысленно до трёх, чтобы отвлечься и успокоиться. Он научился этому способу пару недель назад и сильно упростил собственную жизнь, которая заканчивалась где-то в районе чужой родинки под глазом. — Возможно. Но это звучит пресно, — на выдохе с лёгким вибрато выходят слова, — В твоих словах нет эстетики и романтики, — улыбка и проглаживание младшего по голове, в попытках смягчить свой теперь уже твёрдый тон. — Физика — это чистое проявление романтики, Сан! — у Уёна голос повышается на половине слогов и вся фраза превращается в одну сплошную волну. Он забавно злиться, когда его точку зрения отвергают в качестве единственной верной. — А химия — это чистое проявление любви. Я помню, Ённи. Ты уже говорил об этом, — Сан опускает голову на чужое плечо и старается не дышать, потому что знает, что от блондина пахнет, как и всегда, пионами. Ему нравится это положение — так комфортно, удобно и правильно. Но рёбра щемит: то ли от полусогнутого положения, то ли от человеческого тепла. — Но ты до сих пор относишься к этому с сарказмом, — Уён наигранно отворачивается спиной к старшему, специально, но аккуратно, сталкивая со своего плеча. Сан лишь снова улыбается такому немного детскому поведению. — И ты знаешь причину. Я люблю читать о музах в образе звёзд. Я люблю рассматривать часами одну и ту же картину, каждую секунду подмечая всё больше деталей, которые потом складываются уже в нечто другое, — не то, что было на первый взгляд. Я люблю фиолетовый цвет и схожу с ума по загадочности холодной вселенной, — мысленно он добавляет «Я люблю искать в тебе ту самую звёздную пыль, собирая по кусочкам образ целостной картины мира», — Но Уён, я ненавижу цифры. Я ненавижу рамки, заданные самой природой. Я ненавижу саму концепцию подобного материализма. — Мы с тобой действительно разные, Санни. Я ненавижу все эти абстрактные вещи, которые ты так любишь, — больно, — Но это не значит, что я ненавижу тебя, не пойми меня неправильно, — на самом деле, после этих слов ещё больнее, но уже совсем иначе, — Я обожаю тебя, Санни, — слишком, — И твои стихи! Они потрясающие! И твой взгляд на вещи, которые так обычны для меня… Мне нравится, что ты смотришь на них совсем иначе. Твой образ мышления — это, наверное, единственная абстрактная и такая непонятная для меня штука, которой я восхищаюсь! И ещё… Санни? Почему ты плачешь? — Я не плачу, просто чёлка в глаза попала и немного режет, — врёт.       Он тогда плакал ещё несколько часов, заливая слезами собственной безысходности белые листы, размазывая по ним чернила в попытках написать очередное четверостишие, поддавшись своему нестабильному эмоциональному состоянию. Он мог принять выписанные антидепрессанты, но он не хочет терять музу и вдохновение вместе с ней. В таблетках нет души, в бумаге — тоже. Душа лишь в мыслях и словах. Ритмах и рифмах, складывающихся историями о собственной жизни. Что такое, чёрт возьми, душа? *****       У Сана руки начинают мерзко потеть и по спине проходят колючей проволокой мурашки как только он перешагивает порог знакомого магазина. Неприятные ощущения, словно миллионы маленьких иголок вонзаются под кожный покров. Глаза и нос щиплет, а во рту скапливается слюна из-за приближающихся слёз, но он не собирается снова плакать. Прошло уже больше года, почти четыреста дней и хотел бы он не думать об этом, но всё равно каждый день напоминает себе, добивая своё состояния до точки невозврата песнями, которые ассоциируются с моментами из альбома «забыть». Он не будет снова плакать, потому что устал от соленого привкуса собственных губ и стягивающейся кожи на щеках. Он устал от горящих огнём покрасневших глаз и устал от постоянных головных болей. Потому что Сан не умеет тихонько плакать — он рыдает, крича в подушку, периодически срываясь на кашель из-за недостатка воздуха и давится собственной слюной, закидывая голову в попытках сдержать истерику. Ему мерзко от того состояния, в котором он находился настолько долго. Ему мерзко от себя. От Уёна не мерзко. Уён не вызывает желания оттолкнуть или ударить. Уён разрушает изнутри, вырываясь наружу вместе с кровью сквозь рваные раны на когда-то аккуратных бёдрах. — Твоя привычка идти в этот магазин, когда тебе плохо, — чужой, но когда-то самый родной, голос звучит непривычно низко и слишком приглушённо. У Сана заложило уши… Точно. Он не дышал, чтобы сдержаться… — Я помню эту привычку.       «Замолчи, пожалуйста. Не говори со мной. Не обращайся ко мне. Не смотри на меня. Исчезни снова. Я не хочу тебя видеть. Я не хочу тебя слышать. Я ненавижу свою любовь к тебе. Я ненавижу себя и взгляд, которым ты на меня смотришь. Я ненавижу то, как я на тебя смотрю. Я не хочу снова чувствовать. Я не хочу тонуть и задыхаться в своей любви, пробивая очередное дно перед вратами в Ад. Я не хочу ощущать запах пионов. Я не хочу жить. Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу». — Сан? — лёгкое касание плеча, но словно удар молотом по фарфоровой вазе, — разрушающее. Сана заставляет это прикосновение упасть на колени и начать судорожно хватать воздух ртом, делая это неправильно, теряясь в ритме. Горло рвёт от слишком резких вздохов, тело дрожит и ноги не двигаются. Слова не выходят из глотки, заталкиваемые очередным резким вдохом обратно внутрь.       Началась вторая в жизни паническая атака. Боль по всему телу сковывает, как тонкая леска, впивающаяся в мышцы, по которой пустили электрический разряд. Это невозможно терпеть. Это невозможно пережить. Он не выдерживает и срывается на рвущий горло крик. Опирается на локти и прячет голову, зарываясь в волосы ногтями, оставляя под ними кусочки собственной кожи, раздирает до крови несколькими сильными и резкими движениями. Капли стекают по лбу и вискам, оставляя неровные бордовые дорожки, опускающиеся по шее под майку. Становится ещё противне от самого себя. Сука.       Уён не знает, что ему делать в этой ситуации. Он видит, что Сан ломается. Нет, он знает, что Сан сломлен, разбит и склеен собственноручно.Но это больше напоминает папье-маше, которое трещит и сыпется на глазах, превращаясь в летучую пыль. — Санни, посмотри на меня. Дыши вместе со мной, — блондин убирает чужие руки от головы и сжимает щёки напротив своими пальцами, фиксируя положение, заставляет Сана смотреть только вперёд. — Даже если ты меня ненавидишь, сделай так, как я говорю. Поверь мне. Делай вдох, — он кладёт одну руку Чхве себе на грудь, специально утрируя и делая более глубоким свой вдох. Чтобы Сан чувствовал чужое дыхание. Чтобы он сделал также. — Молодец, продолжай со мной. Всё хорошо, я здесь. Здесь только я. Смотри только на меня.       Парня передёргивает от этих слов. Он не хочет слышать этого, но понимает, что если не сделает так, как сказано, то не сможет успокоиться до самого конца. Приходится сдаться и смотреть, тонуть в глазах напротив. В них всё ещё взрываются целые вселенные. Родинка все ещё вызывает желание прикоснуться. Воспоминания всё ещё подобны разбитому зеркалу и как же дьявольски горько на языке из-за этого.       Сан ловит себя на мысли, что ещё не придумали нужного прилагательного, чтобы описать тот рой прогнивших эмоций, которые он испытывает в эти считанные минуты проявления своего абсолютно «здорового» состояния. Почему так сложно просто существовать? *****       Десятое июля. На часах одиннадцать часов вечера, на столе пустые бутылки из-под алкоголя, на плече лежит немного пьяный Уён. Его щёки и уши покраснели из-за выпитого спиртного, а язык смешно заплетался в попытках выговорить сложное слово наспор. На нём свободная чёрная футболка с немного слишком глубоким вырезом и домашние шорты Сана, потому что джинсы испорчены разлитым на них соком. Блондин уже в седьмой раз за вечер начинает петь поздравительную песню «Happy birthday to you». Это должно было надоесть ещё на третий раз, но Сану кажется, что чем чаще он это слышит, тем счастливее становится. Ему нравится слушать голос Уёна, его пение и в целом всё, что связано с этим человеком. У обоих парней мир в глазах плывёт и подобен поездке на карусели. — Санни, я давно хотел тебя спросить, но боялся, — немного неожиданно начинает Уён, глядя куда-то в сторону и стараясь не смотреть на брюнета. Видно, что вопрос, который он хочет задать, мучает его действительно больше, чем хотелось бы. И в целом, Чхве может догадаться, что сейчас произойдёт, поэтому просто немного устало вздыхает, собираясь ответить, несмотря на то, что хотел избежать этого разговора. — Спрашивай, Ённи, — парень начинает накручивать выкрашенную прядку чёлки, думая, какие слова больше подойдут для выражения накопленного за эти годы. — Санни, прости, я видел твои таблетки, — Уён немного стыдливо опускает голову и складывает пальцы рук в замок, переплетая их друг с другом из-за нервов, — Только не подумай, что я рылся по твоим ящикам. Это правда случайно вышло. Просто ты тогда попросил принести тебе зарядку, а я не знал, где она и… — Успокойся, Ённи, — прерывает чужой поток слов на середине, ведь итак знает, что это было не специально. Всё равно уже через год он не сможет скрывать своих болезней, — Всё в порядке, я расскажу тебе.       Блондин моментально поднимается и пододвигается чуть ближе, чем следовало. Он старался скрыть свой интерес, но чем больше пытался это сделать, тем больше выдавал себя. В его действиях было что-то ещё, похожее на попытку смягчить тяжёлую обстановку. Он начал гладить друга по спине, стараясь смахнуть тяжёлый груз с худощавых плеч. — Я начну с самого начала, наверное. Моя мама… Знаешь, Ённи, она была больна биполярным расстройством. Каждый день с ней был похож на какой-то дешёвый фильм в жанрах драмы и комедии. По утрам всё было так же, как и у всех нормальных семей: мы с ней вместе завтракали, она провожала меня в школу, целовала в лоб и говорила, что я её лучик солнца — любимый сын. Но вечером… Вечером всё было совсем наоборот. Каждый день я приходил домой, когда сумерки сгущались над городом и солнце пряталось на западе. Как только дверь квартиры открывалась, передо мной стояла она: в красных цветах заката и с кухонным ножом в руках. Мама никогда меня не била, но все мои «опоздания на ужин» помечала порезом на собственных руках. Специально делала это, встречаясь со мной взглядом. Это происходило стабильно с понедельника до пятницы. Пять раз в неделю, двадцать раз за месяц, двести сорок раз за год на протяжении пяти лет. Она не давала старым ранам заживать, постоянно обновляя их лёгким движением. Сначала я плакал и умолял её так не делать. Чуть позже пришло осознание, что чем больше внимания я обращаю на это, тем драматичнее и искуснее она старается это сделать. Но знаешь, я любил её, несмотря на всё происходящее. Я понимал, что она больна и нуждается в помощи. Однако чем дальше, тем хуже становилось её состояние. Она перестала пить свои лекарства и перешла на алкоголь, вперемешку с героином. В какой-то момент я словил себя на мысли, что нам с ней обоим было бы лучше от её смерти. Мне было страшно из-за своих мыслей. Ещё страшнее было от того, что высок шанс того, что в будущем тоже самое произойдёт со мной… Пару лет назад, когда я только-только поступил в университет, случилось то, что должно было произойти уже давно. Вернувшись с пар, я увидел её тело прямо в коридоре. Даже после смерти, она встретила меня в своей типичной манере: рядом лежал нож, на руках были перечеркнуты все маленькие порезы одной сплошной кровавой линией. Однако умерла она не из-за этого. Передозировка. В помещении стоял ужасный запах рвоты, вперемешку с не так давно разогретым наркотиком и пустая банка от антидепрессантов, которая была куплена за пару дней до. Это было самоубийство, выставленное специально для меня напоказ. Самое отвратительное и пугающее в той ситуации было не тело, с осевшей пожелтевшей пеной у рта, совсем нет. Самым страшным в тот момент был именно я. Любой нормальный человек в первую очередь позвонил бы в скорую и как минимум проверил бы чужой пульс — может, всё-таки шанс был. Но не я. Я поставил чайник, засыпал кофе в кружку и закурил. Я подумал, что здорово курить на кухне, когда никто не кричит в спину, пытаясь читать морали. Именно тогда мне самому стало понятно, что скорее всего я закончу похожим образом. Но знаешь, Ённи… Мне было так плевать на это. Мне было абсолютно всё равно. И меня всё ещё трясёт из-за этого по ночам.       Сан поджимает колени, пряча в них свою голову. Он был уверен почти на сто процентов, что если кому-нибудь расскажет обо всём, то ему станет легче. Но жизнь — это нечто полностью противоположное нашим ожиданиям. Поэтому сейчас его колотит, несмотря на плюс двадцать пять за окном, а тело содрогается от первых за сегодняшний день всхлипов. Это похоже на немую сцену в одной из тех пьес, которые задают читать по школьной программе и никто из детей не может понять, в чём её смысл. Ведь смысла в ней нет — есть лишь эмоции, чувства и крошечные детали одного целого ничего. — Санни, знаешь… При свете Луны ты ещё прекраснее, — реплика, разрывающая душу на ошмётки, — Ты сейчас похож на одну из тех звёзд, которыми так восхищаешься. А твои слёзы, переливающиеся разными цветами, напоминают мне млечный путь. Ты так красив, Санни, — Уён обнимает старшего, касаясь губами чужой шеи, возможно даже, совершенно случайно. У парня проходит разрядом тока волна по всему телу, собираясь в левой части грудной клетки. Он дёргается немного сильнее, чем мог бы подумать и это не остаётся не замеченным. Друг отодвигается и извиняется, думая, что своими действиями доставляет дискомфорт. Он говорит своё «прости» первый раз, зная, что Сан ненавидит это слово. Ненавидит сильнее, чем хотелось бы. Намного сильнее.       Говорит второе «прости» и оно тонет в прикосновении губ. Сан не считал в этот раз до трёх, предав самого себя искушению. Нежному, трепетному, осторожному и слишком желанному. Сан не контролирует и не хочет контролировать сейчас свои действия. Он поддался тем чувствам, которые цвели в нём дольше необходимого. Кажется, они уже приобрели форму белого пиона где-то под сердцем. Всё это пугает: неизвестность, отчаяние, необходимость. Пугает то, насколько жизненно необходим этот человек с глазами-вселенными.       Слабый ответ на поцелуй заставляет внутри всё взрываться искрами. Уён не отодвинулся. Он не убежал сейчас и кладёт свои руки на худую талию Сана. В очередной раз дробит это переломанное хрупкое тело своими действиями. Придавливает немного чужие рёбра и, стараясь не разрывать почти детский поцелуй, утягивает за собой на кровать. В комнате настолько тихо, что закладывает уши. И звуки, сопровождающие действия, кажутся почти оглушающими на общем фоне. При других обстоятельствах, это бы заставило смутиться обоих и прекратить. Но сейчас в венах играет адреналин вперемешку с дозой алкоголя и предшествующим эмоциональным всплеском. Воздух по-особенному тяжёлый и заставляет дышать в два раза чаще.       Уён переворачивает тело старшего и садится сверху на бёдра. Он проходит дорожкой мокрых поцелуев от губ до шеи, прикусывая там бледную кожу и оставляя за этим покрасневшие пятна. Наверняка к утру они приобретут такой любимый Саном фиолетовый оттенок. Станут физическим напоминанием о реальности почти невозможного.       Той ночью с десятого на одиннадцатое июля парни больше не разговаривали. Им не нужны были слова — всё было сказано с помощью языка тела. Большего и не надо. Меньшего и не ожидалось. Всё было проще, чем дважды два и почему-то сложнее, чем вычисление матриц.       А утром одиннадцатого июля Сан просыпается снова один: среди смятого одеяла и слишком лишней подушки рядом. В абсолютной тишине, отданный своим мыслям. На шее действительно остались пурпурные созвездия, сплетённые на ключицах в одно слово, которое стоит комом в горле и лишь шёпотом позже произносится как «люблю». Цвет, самый значимый и всё также жизненно необходимый сейчас кажется по-особенному печальным (до жжения в глазах неуместным). В этих дневных созвездиях скрывается начало конца Чхве Сана. В них погибает та единственная важная вселенная.       Проходит ровно двадцать четыре часа. Уже двенадцатое июля и Сан сменил занавески с полупрозрачных на непроницаемые чёрные. К этому моменты он возненавидел Луну и не желал больше видеть по ночам её свет, вызывающий сладкие воспоминания с горьким послевкусием. На подушке всё ещё запах пионов, который вызывает самую первую истерику, заставляя царапать шею до кровавых ошмётков под ногтями.       К утру тринадцатого июля, Сан наконец-то получает ответ на своё бесчисленное количество отправленных сообщений. Горящий на экране текст «Прости, мне мерзко даже думать о тебе» от абонента «Чон Уён» стал последней — четырнадцатой — строкой сонета о человеке с именем Чхве Сан. Он ошибся, открыв себя — сломанного и разбитого — перед Ним и теперь осталась лишь звёздная пыль, собранная в урну для праха, которую нужно развеять где-нибудь над океаном. Сан всегда боялся воды, но теперь уже плевать. *****       Ноябрьский ветер закрадывается под одежду, морозом считая каждый позвонок на исхудавшем парне. Сан сидит на бетонной лестнице, ведущей ко входу в магазин, и пьёт недавно купленное пиво. Газы обжигают, а алкоголь словно и не собирается согревать промёрзлое тело. Он прячет глаза за выкрашенной чёлкой и не хочет видеть человека перед ним. Искренне надеется, что это всего лишь очередная галлюцинация, которая исчезнет спустя три счёта. Но почему-то этого не происходит. — Санни, я… — Ничего не говори. Просто… Помолчи, ладно? — перебивает, не желая слышать ни слова из уст этого человека. Его голос заставляет чувствовать и страдать. Каждое слово отдаётся ударом сердца, которое предательски заходится в диком ритме вальса на костях. — Санни, я просто… Я хочу извиниться перед тобой. Правда, прости. Сан ухмыляется, прикрывая глаза зелёной прядью. Хочется смеяться в голос: громко, звонко, срываясь на крик до слёз в уголках глаз. Уён извиняется. То, ради чего он появился снова, — это всего лишь попытка отчистить собственную совесть, используя то самое «прости», которое Сан ненавидит до скрипа зубов. Если бы это стоило хоть каплю того, что произошло за это время. Если бы оно могло излечить и собрать воедино маленькие осколки Чхве Сана. Если бы одним «прости» можно было возвращать к жизни то, что погибло под натиском того же самого «прости». Иронично. Отвратительно иронично. — Я знаю, что не умею воскрешать. Я понимаю, что я поступил ужасно и скорее всего не смогу исправить этого. Но я тут не для того, чтобы добивать тебя своими жалкими извинениями, — повышает голос на последних словах в попытках донести нечто важное, но такое уже ненужное. — Мне нужно идти, Ённи… — незаконченная фраза, которая должна была закончить эту встречу, исчезает где-то в тепле чужого тела, когда ледяного Сана обнимают со спины. — Санни, прошу, послушай меня. Умоляю… — касается горячим лбом холодной шеи напротив, теряясь в тёмных волосах, — Я полюбил тебя, — шёпот и влажный отпечаток эмоций на родинке за ухом. Это первый раз, когда плачет Вселенная, — Полюбил, Санни. Сразу же. С первой нашей встречи. С твоей первой улыбки. С твоим первым стихотворением, которое ты показал. Позже я лишь глубже уходил в эти чувства, пока в конце концов с головой не пропал в них. Я тонул в твоём редком, но действительно важном смехе. Я исчезал в твоих ямочках на щеках, которые заставляли меня улыбаться в ответ. Я терялся в твоих глазах, наполненных печалью и восторгом одновременно. Мне известны все твои привычки, все маленькие детали в твоих движениях, и я даже знаю, какой фирмы чернилами ты пользуешься для написания работ. Я знаю, что ты любишь пионы и ненавидишь извинения. Знаю, что ты очень любил свою маму и в то же время ненавидел себя. Но ещё я знаю, что ты любишь меня. До сих пор. Любишь, несмотря на то, что я сделал. Ты видел во мне свой мир и в тот день, вместе с моим сообщением, этот мир был уничтожен. Я… — тихий всхлип, который заставляет прикусить итак раненную губу, — Мой отец был смертельно болен и мне пришлось выбирать: либо ты, либо он. Мы живём не в то время, когда наши отношения одобрило бы общество, Санни. Я не хотел так с тобой поступать. Черт, я просто… Я своими руками убил все то, что мне было дороже самого себя. Это была ошибка. Я знаю, что я просто проебался. Я хотел, чтобы ты меня возненавидел, но не учёл того, что это невозможно. Я так проебался, Санни, так чертовски сильно… — хрипло, еле слышно, словно каждое слово — это хрусталь, который вот-вот разобьётся, — Пожалуйста, поверь мне, ты — это лучшее, что случалось со мной. Ты лучший момент в моей жизни, Санни. Ты и есть моя жизнь, блять, — срывается в конце на рыдания, сильнее сжимая в объятиях тело человека, который когда-то было таким близким, родным и до вибраций по телу нужным.       Тихая пауза, прерываемая лишь редкими порывами ветра и шелестом опавшей листвы.       «Я выслушал тебя. Теперь уходи, пожалуйста. И не появляйся рядом. Никогда» — должно было звучать уверенным и холодным тоном, но собственные дорожки солёной жидкости заглушают голос и перекрывают дыхание, сливаясь с гулом машин вдалеке. Заставляют задыхаться в приступах приближающейся истерики и хватать воздух, давясь кашлем из-за подступившего со слезами кома в горле. — Не оставляй меня, — срывается с губ вместо заготовленной фразы, отрепетированной ранее миллион раз перед зеркалом, — Умоляю, не говори мне о своей любви, если хочешь оставить, — сжимая чужие руки на собственной талии до красных следов и выступающих вен, — Не добивай меня своими словами, пытаясь утешить. Я пытался собрать остатки самого себя, выкидывая воспоминания о тебе, больше года. Но потом понял, что это невозможно. Невозможно забыть тебя, твой голос, запах, твою улыбку и глаза, которые я любил больше чего-либо на свете. Я вижу напоминания о тебе даже в собственном отражении. Моё заболевание начало прогрессировать, а по ночам я видел галлюцинации, доводящие до криков и очередных срывов. Я резал себя в местах, которых касался свет луны. Я глушил душевную боль физической, запивая потом таблетки алкоголем, и играл в русскую рулетку, каждый день надеясь на проигрыш. Но чем больше становилось рваных ран, тем сильнее они напоминали о тебе, — разворачивается лицом к человеку, о котором были все эти слова, и встречается с таким же взглядом, как у самого себя: мешки под глазами, слёзы на щеках и искусанные до крови губы. Раньше в них блестела вселенная, а теперь виднеется лишь отчаяние и сожаление. Больно. Пиздецки больно. — Я не исчезну, — режет сердце сильнее ножа по телу, — Обещаю. До самого конца. Пока небо не упадёт на землю — я не исчезну, — вскрывает душу, заставляя снова довериться. Сан плачет навзрыд, задыхаясь в собственных слезах, раздирая горло криком и утопая в тёплых руках такого же по итогу сломанного собственноручно человека. Обычно, минус на минус даёт плюс, но этот случай не поддаётся правилам, выходя из нормы дозволенного. Они уничтожают друг друга, калеча при этом самих себя. _______________________ 384. Этой ночью, заполненной лунным светом, запахом ненавидимых сигарет Monte Carlo и таким же холодным ветром, Уён снова берёт в руки сборник стихов, открытый на выученной странице. «Когда я умру, я стану куском статистики» — первая строчка сто десятой части. Вырванный лист остаётся лежать на тумбе рядом с газовой плитой, напоминая, что в магазине он так и не подошёл к парню, который знал наизусть это стихотворение. Каждый день начинается с повтора в голове одних и тех же эпизодов, как во временной петле. Концовка всегда отдаётся эхом несказанного: «Я не исчезну». Сценарий, мысленно обыгранный миллионы раз, приводящий к одной и той же конечной сцене — испачканный лист с обведённой цитатой.