Кондратий Федорович Рылеев, тонко чувствующий поэт, знал — а теперь еще и слишком хорошо знал — насколько тяжеловесным может оказаться слово. Громовым раскатом, сотрясающим стекла, посреди ясного неба. Пронзительным ударом колокола в затянувшейся, темной и вязкой, тишине. Рассечь воздух, начинающий пахнуть пеплом и порохом, и глухо, но так оглушающе, разбиться об пол. Затянуться на шее шершавой удавкой, царапающей острый кадык, и привязанным к веревке камнем утянуть на морское дно.
«Николай объявит себя императором».
Рылеев уже давно был затонувшим на этом дне. Его накрывало штормовыми волнами, погребало под толщей морской, закладывая уши и легкие. Ни вдохнуть, ни крикнуть, ни выдохнуть. Не услышать ничего более, дрожащей рукой поднося полотенце к горлу. Он кашлял — надрывно и хрипло, сгибаясь и цепляясь за стол, выплевывал морскую воду из легких и судорожно хватал ртом тяжелый царапающий воздух. И когда прояснялся его больной взгляд, горящий, но измученный, не видел ни намека на соленую темную воду.
Он судорожно прятал стихи, посвященные Николаю, под стопку книг, когда к нему домой приходили товарищи. Они касались его горячего влажного лба, придерживая за плечи, справлялись о его самочувствии и беспокойно качали головами. Они деликатным похлопыванием по плечу или негромким обращением, которое Кондратий пропускал уже несколько раз до, выдергивали его из безрадостных дум и заговаривали о неотвратимости революции. Он холодел спиной, когда они говорили: «Эх, жаль, Кондратий Федорович, вы нам своих стихов почитать не можете! Взбодрило бы это нас на пути к нашей цели!..» — натянуто улыбался и неловко отшучивался о своем здоровье. Они уходили, жали его ладонь и желали скорейшего выздоровления. Они говорили: «Вы уж постарайтесь, Вы нам очень нужны» — а он закрывал за ними дверь и чувствовал, что хочет кричать от собственного положения.
Он садился за рабочий стол, брал перо нетвердой рукой, другой сжимая смятое белое полотенце, выхватывал чистый лист и размашистыми движениями наполнял его строфами.
Он рисовал эпитетами чужой портрет, штриховал метафорами. Горячечное вдохновение наполняло его, как легкие наполняет кислород, пропитывало собой, доводя до полупомешанного состояния, и его губы быстро шевелились, проговаривая рифмы под нос.
Он внезапными рывками, не выпуская пера, поднимался с места, ходил кругами по комнате, зарываясь рукой в растрепанные и влажные от жара волосы, морщился и дергал головой, прогоняя неправильные выражения, а затем, резко разворачиваясь на полушаге, торопливо падал обратно и принимался писать с еще большим усердием и вовлеченностью.
Он складывал листки друг к другу и разбрасывал их по комнате. И когда вдохновение иссякало, на смену ему возвращалась лихорадка, и его то било в ознобе, то губило душностью в помещении, и даже горевшие несколько свеч казались ему жарче растопленной печки.
Он без сил, в сбившемся на плечах тяжелом домашнем халате падал на диван, прикладывая влажное полотенце ко лбу, и свинцовая усталость заполняла каждую клеточку его тела, медленно погружая больного в беспокойный сон.
Ему снилось его вдохновение, олицетворенное в форме одного конкретного человека, и Николай то смотрел на него с прохладной незаинтересованностью, статно проезжая мимо на белой лошади, то одарял едва заметной, короткой, почти призрачной, улыбкой. От этих снов веяло темной печалью, как и от темных глаз императора, когда Рылеев пытался дотянуться до него во сне. Его ладонь проходила сквозь силуэт, Николай сам перехватывал его запястье и качал головой: вы слишком больны, господин литератор.
«Я был бы болен меньше, если бы вы оказались не так далеко», — никогда не успевал сказать Рылеев, потому что пальцы, обхватывающие его ладонь, становились все прозрачнее, пока его сон не рассеивался, а он не распахивал глаза, задушенный очередным кашлем.
Его знакомство с государевым братом было коротким, но оставившим неизгладимый след. Оно пустило в его душу стремительно разрастающиеся крепкие корни, оплетающие сердце, и распустилось цветами — его уже не выкорчевать безопасно и безболезненно.
Поэт помнил стать царствующей семьи в этом высоком человеке с прямой осанкой и расправленными плечами. Помнил и вежливый, едва заметный наклон головы, и нечитаемо-спокойный взгляд покоривших его глаз цвета штормового моря.
— Вы пишете стихи?
Помнил и негромкий, низкий бархатный голос, и губы, дрогнувшие одним уголком и изломившиеся в мимолетной полуулыбке.
— Мне они никогда не давались.
Рылеев помнил, как улыбка сошла с его лица, как он распахнул глаза от мысли, что их встреча продлится недолго, и как они увлеченно разговаривали, стоя друг напротив друга, пока Николая не окликнул его старший брат, воззарившийся на литератора с бесцветным пустым равнодушием. И как Николай, попрощавшись кивком головы и назвав его по имени и отчеству, но еще не развернувшись к нему спиной, обмолвился:
— Надеюсь, однажды я смогу услышать ваши произведения.
Кондратий Федорович наливает в стакан воды, возвращает графин, брызнувший каплями, обратно на стол. Стакан осушает почти залпом, чуть пошатнувшись, и проливает несколько капель себе на горло. Холодная вода почти обжигает контрастно горячую кожу, и он не торопится вытирать ее полотенцем. Стоит, слегка запрокинув голову, с поднятым стаканом в одной руке, и прислушивается к тому, как капля перетекает по кадыку, и, задержавшись на мгновение, скатывается вниз по горлу. Какая-то капля попадает за шиворот, вынуждая его вздрогнуть и едва не выронить стакан из рук: он поспешно ставит его рядом с графином, опустив голову и опираясь обеими руками о стол.
Невыносимо жарко.
Рухнуть на диван оказывается слишком тяжелой задачей.
Он погружается в легкую дрему с мыслью о том, что тот, кто знает лекарство от его недуга, наверняка даже не подозревает о его мучениях. Эта мысль навевает тоску, чернильными пятнами растекающуюся по краю уже дремлющего сознания.
Полотенцем он так и не воспользовался.
Стук в дверь раздается достаточно звонкий, что указывает на то, что совершающий его по ту сторону порога явно теряет терпение. Рылеева бесцеремонно выбрасывает из забытия, он осоловело моргает и еще хрипло ото сна громко произносит «войдите!».
— Вам нездоровится? — скрипит входная дверь, и от нее раздается тот самый негромкий голос, от звучания которого поэт пораженно дергается на месте.
Николай Павлович плотно закрывает за собой дверь и проходит в комнату, медленным шагом обходит рабочий стол. Изучающие глаза будущего императора — темные воды, те самые, которые топят Рылеева, тяжелые волны, разбивающиеся о скалы под проливным дождем и графитным небом.
Кондратий сбрасывает ноги с дивана, провожая его ошалевшим взглядом, подается всем телом вперед, опираясь о диван ослабевшей рукой — и во все глаза смотрит на императорский на фоне окна силуэт.
— Вы…
Его голос дрожит, как дрожит рука, прижимающая к лицу полотенце. Он тяжело сглатывает перед тем, как подняться и сделать нетвердый шаг навстречу, но замирает, едва Николай концентрирует на нем свой пригвождающий к месту взгляд.
Николай ведет ладонью по столу, сдвигая разбросанные в беспорядке черновики чужих стихотворений, и двумя пальцами вытаскивает случайно попавшийся листок. Его взгляд бегло скользит по строкам, написанным красивым витиеватым почерком с пометками на полях, и только когда император отводит от него свой взгляд, Рылеев оказывается в состоянии вынырнуть из этих беспокойных волн и сделать несколько вдохов. Он робеет, когда Николай берет в руки его стихи, и его сердце бешено бьется в грудную клетку. Он не смеет вмешиваться, когда
он обращает внимание на его творения. Особенно, если они посвящены
ему.
«Покинь меня, мой юный друг, —
Твой взор, твой голос мне опасен:
Я испытал любви недуг,
И знаю я, как он ужасен…
Но что, безумный, я сказал?
К чему укоры и упреки?
Уж я твой узник, друг жестокий,
Твой взор меня очаровал.
Я увлечен своей судьбою,
Я сам к погибели бегу:
Боюся встретиться с тобою,
А не встречаться не могу».
Николай смотрит на заполненный лист и подпись внизу неотрывно и долго, словно размышляя и пробуя строки на вкус, перекатывая их отголоски на языке и под небом. Подпись гласит: «Николаю Павловичу Р. от измученного, но искренне любящего сердца».
Он возвращает листок на стол, но не в ворох других черновиков, а рядом, на свободное место, и опирается о столешницу бедром, скрещивая руки на груди, защищенной мундиром.
— Это вы писали?
Не вопрос, утверждение.
— У вас талант, господин литератор.
Снова утверждение.
Рылеев отмирает и печально усмехается, сокрушенно покачав головой. В его потерянных глазах зачарованность граничит с неверием, а мягкая нежность, с которой смотрят на возлюбленных, с горькой, как полынь, надломленностью.
— У меня горячка, а вы мне снитесь.
— С чего бы? — тонкая бровь изящно вздергивается вверх, голова чуть наклоняется набок.
— Потому что я слишком давно грежу о том, как прочитаю вам свои стихи. С того самого разговора, — литератор чуть повышает голос. — Когда вы обронили, что хотели бы их услышать, — он подбирается, сжимая руку в кулак. — И сейчас вы наверняка спите в своей постели, а вместо вас, живого,
настоящего вас, меня мучает ваш морок! А вы, господин будущий император, даже догадываться не смеете, что являлись моим вдохновением. Что вы, да, да, вы — все это время являлись для меня Музой! — поэт срывается на крик в невозмутимое лицо императора и лихорадочно подается вперед, в сердцах кидая полотенце на стол. Он вцепляется пальцами в чужие плечи, растрепанный и безумный, и, смотря в чужие глаза, почти беззвучно, разом потерявшим силу голосом, надломленно шепчет. — И если я вас сейчас поцелую, то вы мне даже не ответите.
В наступившей тишине, нарушаемой лишь мерным треском свеч, его тонкие дрожащие пальцы накрывает холодная с мороза ладонь, и Николай, слабо подавшись навстречу, выдыхает в сжатые губы:
— А вы проверьте.
…и не отстраняется, когда ощущает чужие губы, порывисто прижавшиеся к его губам.
Когда то, о чем мечтаешь долгое время, грезишь ночами и рисуешь красочные картинки в своей голове о том, как оно произойдет, наконец сбывается, мир переворачивается с ног на голову, и первая реакция — испуганное неверие. Будто сознание ведет двойную игру, дает иллюзию возможности прикоснуться к запретному плоду, а потом насмешливо и болезненно сдернет с небес на землю. Будто мгновение, проведенное в блаженном удовольствии, потребует за себя слишком большую плату.
Кондратий замирает в паре миллиметров от чужих губ, согревая их своим неровным дыханием, и старается осознать, что мягкость чужой плоти не рассеивается от его прикосновений, как мороки в его снах, и ладонь Николая, зарывшаяся длинными тонкими пальцами в вихри его волос и привлекающая ближе к себе, ощущается вполне настоящей тяжестью. Николай не торопит: ожидает, пока поэт осознает для себя мысль его присутствия, а затем сам накрывает губы литератора поцелуем.
Если за подобное удовольствие и потребуется плата — сейчас Рылеев готов ее заплатить.
Когда Николай целует, от его властной напористости, соединяющейся воедино с чуткой деликатностью, подкашиваются колени. И литератор краем сознания думает, что если кто-то не очаровывался его образом, то он, вероятно, просто слепой идиот. Рылеев сам обхватывает ладонями чужое лицо, указательными пальцами поглаживая резкую линию челюсти, и встречает чужие губы своими. Они целуются увлеченно и долго, и Николай слегка напирает, вынуждая Рылеева медленно совершать отступление по направлению к дивану, пока тот не упирается поэту под колени. Но когда пальцы Романова выскальзывают из кудрявых волос и касаются лица литератора, когда подушечки обжигает температурой чужого тела, он разрывает их поцелуй — и это оказывается с его стороны невыносимой жестокостью.
— Вы весь горите, Кондратий Федорович, — произносит он, беспокойно и сожалеюще придерживая поэта за подбородок. — И я не могу себе позволить пользоваться уязвимостью вашего положения.
И от этих слов Кондратий, уже находящейся на той тонкой стадии, отделяющей чувственные поцелуи от более страстных, ведущих во вполне ожидаемое русло, перехватывает чужое запястье со страхом, мелькнувшим в расширившихся глазах.
— Не смейте! — срывающимся голосом шепчет он, и Романов чувствует, какая решимость скользит прожилками в просьбе-требовании этого человека. — Не смейте оставлять меня — сейчас, когда вы впервые находитесь ко мне так близко.
И Николай принимает решение: медленно, демонстрирующим капитулирование жестом, он опускает перехваченную цепкими пальцами ладонь.
— Я буду находиться так близко всю ночь, если это то, чего вы хотите.
— Позвольте мне, Ваше Величество.
Кондратий Федорович расстегивает его мундир и смотрит на него снизу-вверх с выражением отнюдь не скромного обожания. Николай этот взгляд, безусловно, видит, и любой незнающий императора близко человек мог бы сказать, что его собственный взгляд выглядит совершенно бесстрастно, пока литератор освобождает его от верхней одежды.
Однако Рылеев подмечает намного больше: он видит, как шторм чужих глаз утихает, и на смену ему разливается спокойное ночное море, и, если приглядеться чуть лучше, можно разглядеть теплое, направленное на него, умиротворение. Он подмечает, как сглаживаются, словно влажной кистью проводят по контуру акварели, черты острого лица, и чувствует, как расслабляются сплетения мышц под его легкими пальцами.
Литератор не подозревает, что пока его пальцы осторожно скользят вверх по чужой груди, расстегивая верхние пуговицы рубашки, Романов рассматривает его в ответ. Он делает это почти незаметно, наблюдая из-под опущенных смольных ресниц, но замечает, что Рылееву очень идет полумрак его комнаты, в которой полукруг света от горящего канделябра, смазывающий пастельные оттенки комнаты и ложащийся на лицо поэта, обрамляет радужку зеленых глаз, насыщая ее золотистыми прожилками.
Мгновение их тянется бесконечно-долго, словно каждый из них намеренно растягивает эту возможность невинного любования другим перед тем, как каждое их действие будет означать уже нечто куда более глубокое, темное и запретное. В затянувшейся тишине, нарушаемой лишь легкими касаниями пальцев и тихими вздохами, момент перехода черты наступает для них одновременно; одновременно с тем, когда они уже оказываются интимно близко друг к другу.
Лукавая улыбка вдруг проявляется на губах Рылеева, и он, вскидывая голову и устремляя решительный взгляд прямиком в глаза императору, ловко развязывает на себе пояс халата и стремительным рывком сдергивает его с себя за ворот.
Шорох опадающей на пол ткани сплетается в унисон со скрипом дивана под их телами. Николай нависает над литератором сверху, упираясь ладонью рядом с чужой головой, приникает к губам, не давая ни секунды опомниться, и забирается ладонью под легкую ткань ночной рубашки. У Рылеева впалый живот, горячая кожа и слабый прогиб в пояснице, у него горячие губы, увлеченно срывающие поцелуи, и цепкие руки, тянущие ближе к себе. У Николая тонкие пальцы, посылающие мурашки по коже, почти упирающееся между чужих ног колено и невозможные глаза, заволакиваемые дымкой желания. У них обоих тихие вздохи, смазанные прикосновения губ к челюсти, скулам и вискам, и коротко вздымающиеся от сбившегося дыхания грудные клетки.
Кондратий Федорович вскидывается телом, когда Николай мягким трением проводит коленом между его ног, и распахивает будто бы удивленно светлые глаза, с мелкой дрожью запрокидывая голову. Николай приникает к беззащитно подставленной шее губами и целует выпирающий острый кадык, тонкую линию шеи вдоль бьющейся вены, чувствительное место под самым ухом. Его руки скользят далеко под ночную рубашку, оглаживают то поднимающуюся, то опускающуюся грудную клетку и коротко задевают ногтями чувствительные соски. Рылеев от этого слабо дергается, выдыхая сквозь сжатые зубы и выгибая поясницу, и плотнее обхватывает бедрами плавно двигающееся чужое колено.
Романов задирает рубашку, и Кондратий сам выпутывается из ткани, небрежно отправляя ее куда-то на пол. Горячий воздух комнаты лижет своим теплом обнажившуюся кожу, литератор делает несколько тяжелых вздохов, стараясь не поддаваться горячке и не терять осознание происходящего, однако ласкающие его тело губы и руки маняще предлагают забыться. Рылеев решительно подается всем телом вперед: нет, эта ночь останется в его памяти в малейших подробностях.
Николай слегка вздрагивает, когда поэт стремительным броском оказывается слишком близко и вдруг решительно перехватывает его ладони.
— Мой император, позвольте сегодня
мне наслаждаться
вами.
И Николай позволяет.
Ладони Рылеева, обжигающие, как языки пламени, скользят по его телу, и губы, горячие и мягкие, обрушиваются чувственными томительными ласками на его живот. Что-то дергает в груди императора и тянет сладким предвкушением, когда опаляющее дыхание касается бедер сквозь ткань уже теснящих брюк. Рылеев усмехается и поднимает голову, чтобы взором человека, получившим свою Victoria, взглянуть снизу вверх в лицо Николая.
И Рылеев готов продать душу за то, что видит на этом лице.
Николай короткими вздохами хватает губами воздух, распахнув подернутые дымкой страсти глаза, и стоит Кондратию мягким движением ладони накрыть чужое возбуждение, как император слабо вздрагивает и прикусывает припухшую под поцелуями нижнюю губу. Его голова красиво дергается в сторону, а зарождающийся стон обрывается судорожным вздохом — и для Рылеева это лучшая награда.
Рубашка Николая шелестом осеннего листа опадает рядом с диваном, а пламя чужих рук и губ стремительно забирается под брюки. Рылеев медленно, мучительно медленно, растягивая мгновение до состояния вечности, ведет губами вверх по внутренней стороне чужого бедра и не сводит взгляда с объекта своего вожделения. Николай напрягает бедра и сжимает длинные пальцы, когда опаляющие дыхание ложится на его возбуждение и бархатные губы опускаются следом. Кондратий Федорович скользящими движениями ласкает его, мягкими приливами удовольствия окутывая императора с ног до головы, вырывая из мира государственных забот и погружая в состояние тянущего наслаждения.
Николай зарывается пальцами одной руки в чужие волосы и сжимает мягкие кудри: в этом жесте столько повеления, сколько и просьбы. Его ладонь мягко надавливает на чужой затылок, и короткие глухие стоны, которые оказывается слишком тяжело удержать в себе, раздаются на каждом выдохе. Рылеев довольно улыбается одними глазами и сжимает пальцами чужие бедра, продвигаясь ладонями все дальше к низу чужой поясницы, и вот когда Николай судорожно дергается всем телом, почти ударяясь всем собой о крайнюю точку острого наслаждения, литератор резко отстраняется и нависает сверху.
Он заполняет императора одним глубоким и плавным толчком, ощущая восхитительно горячую тесноту и сладкое вздрагивание под собой. Николай коротко ахает и вцепляется в его плечо. Постепенные плавные движения бедрами — и Рылеев медленно распрямляется, с жарким наслаждением оглядывая своего императора. Неторопливое движение бедрами — и его рука медленно опускается вниз по крепкой груди, ложась на чужое возбуждение. Поступающие движение бедрами, и Николай мягкой призывной волной прогибается ему навстречу. Эти волны не топят — они влекут и со всей страстью разбиваются о камни. Продолжительное движение бедрами — откликом чужая протяжная дрожь, почти болезненным возбуждением прокатившаяся по его телу, и Рылеев резким рывком вперед нависает сверху, подхватывая императора под бедра.
Его движения становятся настойчивее и напористие, губы шепчут: «смотрите на меня,
мой император», и цепкие пальцы поворачивают голову Николая за подбородок, чтобы не дать озвучиться вырвавшемуся из груди стону, словить его прямо с приоткрытых губ глубоким и продолжительным поцелуем. Удовольствие накатывает на него обжигающим жаром, от которого становится очень трудно дышать, и он чувствует, как Николай впивается пальцами в его плечи, теснее притягивая к себе, вжимая телом в собственное напряженное в удовольствии тело. Растянутое до состояние вечности наслаждение вдруг резко сужается обратно до одного мгновения, звенящее напряжение со звоном разбивается тысячью осколков, и все томление, доведенное до крайней точки и растекшееся по всему телу, резко схлынивает в один тугой узел, взрывающийся сотней пламенных искр, тлеющими угольками ложащимися по краю сознания.
***
Рылеев рывком сдергивает с себя сон и резко садится на своем диване, непонимающе и растеряно оглядываясь вокруг. Рядом с ним ожидаемо никого не оказывается и ни одна деталь, кроме фантомного ощущения удовольствия и чужих прикосновений не указывает на то, что ночью в этой комнате находился кто-то еще.
Кондратий Федорович медленно поднимается с постели, с чувством смиренного разочарования приближаясь к рабочему столу. Стало быть, горячка все-таки продлилась всю ночь, подло подсылая самые желанные для него образы. Литератор собирает в несколько стопок беспорядочно разбросанные по столу черновики, пока его взгляд не останавливается на одном, отложенном дальше, чем все остальные.
Там, куда он точно его не клал.
«Твое отрадное участье,
Твое вниманье, милый друг,
Мне снова возвращают счастье
И исцеляют мой недуг».
