Как в плохом порно

Возможно, у многих довольно стереотипное представление о встрече выпускников: пустая болтовня, всем за двадцать, у многих есть семья и прочее. Никто особо не рад, что вернулся, но всё же внутри каждого теплится приятное чувство ностальгии. Именно так и случилось на встрече выпускников 1812 школы. Всем под 22 или 23 года, ещё студенты, но уже забывшие о школе, некоторые устроились на работу и зажили семейной жизнью. А кто-то, как Пётр, все ещё помнит первую любовь и в школу вернулся только ради старого друга, такого как Эркель. Тот заставил его прийти, буквально приволок, поэтому с самого начала Пётр сидел с лицом, что называется, мрачнее тучи. Но стоило бывшим одноклассникам засвистеть: «Ста-а-а-аврогин! Ну здравствуй!», как по спине Пьера пробежал табун мурашек и стало сразу не по себе. —Не думали, что я приду? — смеётся Николай, садясь как назло напротив Петра. Верховенский щурится и закидывает в себя стакан пива. Радует одно: им выделили актовый зал для встречи. Тихо и спокойно, было, пока Николай не пришёл. Пётр рычит про себя и ругается, мол, почему он не заболел или не умер, почему дома не остался. — Думали, ты занят писательством! — смеется Шатов, близкий друг Ставрогина. — Ну-ну, — усмехается мужчина, наливая в стакан светлое пиво. Он закинул ногу на ногу и еще несколько минут смотрел на друзей, болтая и отвечая на их порой глупые вопросы. А на вопрос Шатова: —Есть ли кто на горизонте? — Ставрогин как бы невзначай перевел взгляд на Верховенского: — Даже не знаю, — отвечает он. И Петр уверен, что Николай смотрит прямо на него, отчего сам он вздрагивает и залпом допивает свой стакан пива. В мыслях Верховенский уже тысячу раз проклял Ставрогина, а когда тот начинал пить, просил Бога, чтобы Николай подавился содержимым своего стакана. Наверное, со стороны он выглядел жутко злым, хотя почему выглядел, он таковым и был. — Верховенский, — вдруг вспомнил о нем Шатов, — Ты весь вечер злой какой-то, что случилось? — смеется он. — Ничего, — выплевывает слегка хриплым голосом Петр, ставя с грохотом на парту стакан, — Голова болит, я выйду покурить, — с этими словами он быстро встает из-за стола, убирая руки в широкие штаны и сжимая пальцами пачку Мальборо, направляется к выходу. По пути снова и снова проклиная не только Ставрогина, а уже всех: Эркеля, потому что он притащил его сюда; Шатова, потому, что тот никогда не затыкается и Ставрогина, просто потому, что Верховенский никогда его не понимал. Вернее, не понимал его чувств, вечно издевается, да и только. А остальных, потому, что под руку попали. Верховенский заходит в туалет 4 этажа. Здесь редко бывали учителя и дети в принципе, еще в замке всегда был ключ, для чего — кто знает. Он закрывает за собой дверь, но не на ключ, и проходит к подоконнику, доставая мятую пачку Мальборо. — Блять, — цедит сквозь зубы, пытаясь переварить злобу и привести себя в норму. Петр поджигает кончик сигареты и закуривает, выдыхая дым с каким-то облегчением. Он встает боком к окну и складывает руки на груди, прикрывая глаза, а затем снова затягивается. Уходящее солнце ласково ложится на его фигуру, подсвечивая голубые глаза, что виднелись из-под полуопущенных ресниц пшеничного цвета. Это выглядит по-своему эстетично и даже несмотря на «туалетный» фон, Верховенский все равно смотрелся красиво, хотя сам он об этом не думал. Просто курил, надеясь, что это поможет. Дверь тихо скрипнула, и Петр не придавая этому значения, даже не дернулся, продолжая стоять в той же позе и курить, словно его вообще ничто не касается. Но щелчок камеры заставляет его обернуться, выронив сигарету, и застыть в изумленном виде. — Ну что же ты, — спокойно произносит Ставрогин, убирая телефон в карман брюк, — Мусоришь, — он медленно подходит ближе и поднимает недокуренную сигарету, — Деньгами соришь, Верховенский, — уже тише произносит он, подходя почти вплотную, пользуясь тем, что Петр словно в оцепенении стоит и смотрит на него с широко раскрытыми глазами, — Ай-яй-яй, — цыкает он, касаясь чужого подбородка и положив большой палец на нижнюю губу Петра, заставляет приоткрыть рот и после вставляет в него сигарету, — Кури, чего же ты, — на лице Ставрогина едва различимая ухмылка, от которой Петра бросает в дрожь. Верховенский, воспринимая это словно приказ, зажал сигарету зубами и снова затянулся, но видимо слишком сильно, потому как уже через секунду закашлялся и снова выплюнул бедный окурок. Послышался смешок, и Петр хотел было что-то возразить, но холодная рука на его щеке, выбила любые мысли из головы. — Как мило, — шепчет Ставрогин и наклоняется к Петру, нагло целуя того в губы, сразу, как-то настойчиво и по-хозяйски. Верховенский в первые секунды мешкает и хочет оттолкнуть, но млеет, почувствовав сильные руки на своей талии. Позволяя себе тихо простонать, даже будто бы довольно, он сам отвечает на поцелуй, делая его каким-то жадным и смазанным. Он прижимается к телу Ставрогина, обнимая его за шею. Возможно, Николай добавил бы ещё пару колких фраз, если бы хватило воздуха, и было бы зачем. Смутить Петра он сможет и по-другому. Ставрогин опускает руки под ягодицы Верховенского и поднимает на руки, чтобы потом прижать к стене напротив. Не понятно только, к чему такие сложности, хотя, наверное, чтобы все-таки почувствовать Петра полностью своим. Брови Верховенского эстетично надламываются, а сам он изгибается в спине, словно по обоюдному желанию со Ставрогиным, решил быть ближе к нему, слиться воедино, послав к черту 6 лет больной, одиночной любви. Не верится, что это все правда. Петр был влюблен в школьного идола с 9 класса и даже не надеялся на взаимность, а сейчас вдруг все поменялось? Больше похоже на шутку. От этих мыслей Верховенский вздрагивает, но снова, проклиная все, посылает навязчивые мысли подальше. Может быть потом, когда это все-таки окажется проверкой или ужасной шуткой, он вздрогнет и даже, возможно, заплачет, только к чему это все? Если Петр давно потерял смысл во всем, что делает, если его руки перестали создавать кому-то нужные картины. Проще прекратить существование, ведь каждый день ты встаешь с мыслью «Поскорее бы отрезать себя от общества». Все же, если это будет шуткой — не страшно. Петр хотя бы ответит на свой извечный вопрос «умереть или жить». В любом случае, он остается в плюсе. Николай, тем временем, спускается поцелуями всё ниже, а руками — выше, залезая под одежду холодными пальцами. Петр снова вздрагивает и чуть стонет, прикрывая глаза и наконец, сильнее сжимает бедрами талию Ставрогина. Просто быть немощной девицей не хочется. Поняв, что у этой ситуации есть лишь два исхода, Петр решил и сам показать свои умения. Словно это игра какая-то, двух дураков, что жизнь не видят без присутствия другого, но все равно беснуются и путают карты. Верховенский опускает ладони на плечи Николая и чуть отталкивает от себя, вставая на ноги. В глазах напротив немой вопрос, даже возмущение, но стоит Петру снова притянуть Ставрогина к себе и опустить пальцы сначала на ремень джинс, а затем скользнуть ими к паху, как мужчина успокаивается, даже чуть усмехается, поняв, что это вовсе не способ закончить, а напротив продолжить и поскорее. — Tu es si beau, — нежно шепчет черноволосый, отчего Петр тут же краснеет. Слышать такое от своего идола — верх мечтаний. Верховенский осторожно поднимает взгляд на него и чуть улыбается. — Tu mens, — так же шепотом, но совсем не зло отвечает Петр, на что получает тихий смешок и нежное прикосновение к своей щеке, которому он поддается, и словно кот, сам ластится об ладонь Ставрогина, чуть прикрыв глаза. — Jamais, — отвечает чуть тише Ставрогин и снова целует парня с волосами, особенно отдающими в рыжину, на этом закатном, ярко-алом солнце. Поцелуй бархатистый, не такой жадный, как в начале, ведь сейчас оба в этой нежности поняли чувства, цели друг друга и успокоились, смягчая всю остроту обоюдным чувством. Петр дрожащими пальцами расстегивает ремень, а затем и молнию на джинсах Ставрогина, пока тот расстегивает его рубашонку и скользит сильными руками вниз по тонкой талии. Николай вновь разрывает поцелуй, переходя легкими укусами на шею Верховенского, словно пытаясь всеми известными способами подчинить себе это тело, будто оно и без того не принадлежит ему. Воздуха становится все меньше, дышать даже через рот очень тяжело. С каждым вздохом легкие, как будто насквозь пробивает током. — Слушай, — то ли просит, то ли приказывает Петр, взяв руку Николая и приложив к своей уже голой груди. Такая детская просьба кажется непонятной Николаю, но лишь до момента, пока он не понимает, что слушать нужно вовсе не ушами — телом. Сердце Петра билось так быстро, словно кто-то вколол ему слишком большую дозу адреналина… Адреналина со специфическим названием «Счастье». Легкая улыбка служит ответом Верховенскому, а следом и поцелуй в губы, короткий, к сожалению. Но дальнейшие действия Николая заставляют Петра забыть обо всем, кажется, даже свое имя. Как именно он оказался прижатым грудью к стене и без штанов, Верховенский и сам не особо понял, но его это мало волновало. Больше заботило приятное чувство заполненности и чужое дыхание сзади, над самым ухом. По телу пробежали мурашки, и волна нового возбуждения накрыла его с головой, когда Николай стал двигаться, довольно быстро, но отчего-то даже нежно. Вообще было чувство, что Петя наконец «дорвался» и получил свое. Неужели действительно стоило ждать столько лет, чтобы это случилось? Дыхание обоих соединилось воедино, помимо их тел и сцепленных меж собой пальцев. Наверное, со стороны это выглядит очень красиво и не менее чувственно: Петр старался громко не выстанывать имя Николая, прогибался в спине и крепко держал его за руку, прикрывая глаза и закусывая губу каждый раз, когда хотел улыбнуться. Николай же целовал его веснушчатые плечи, вдыхал сладкий аромат его волос и, в отличие от Верховенского, позволял себе улыбаться, придерживая Петра за талию и просто наслаждаясь им всем. Никого сейчас особо не заботило, что будет дальше, не волновала даже незапертая дверь. Сейчас было хорошо. И слова безумцев, что нужно жить здесь и сейчас — не кажутся такими глупыми, когда ты по-настоящему счастлив. Любовь может иметь много граней, чаще мы замечаем самые острые и больные из них, но нельзя забывать, что любовь имеет и другие стороны: счастье например. То самое счастье, в которое окунулись Ставрогин и Верховенский, прекращая, наконец, эту глупую игру длинною в семь мучительных лет.