Часть 1
27 марта 2020 г. в 14:24
Джорно не пересекается в этом доме на побережье c Триш. Он знает, кому Бруно завещал это место, но так получилось, что они оба — тактичные люди, и, это несомненно bon ton дать своему напарнику возможность слизать соль с губ, утереться теплом лучей, проникающих через панорамное окно на первом этаже в одиночестве. Джорно не уверен, что именно здесь делает Триш в его отсутствие, но может догадаться, глядя на французские бутылки с минеральной водой, оставленные на перилах террасы.
Одна бутылка завалилась набок, и Джорно боится, что горячие солнечные лучи прожгут дыру в старой древесине. Он доносит бутылки до мусорного ведра, но также дон Пассионе знает, что они вернутся на перилу, стоит ему отвести взгляд. Джорно и сам не понимает, хочет ли он, чтобы это место осталось таким навсегда, или чтобы оно менялось, как и положено обычному дому.
Ногой Джорно отодвигает старый засохший фикус, куда Бруно раньше прятал ключи. У листьев фикуса до этого была работа — а сейчас нет, и он высох, как старик в богадельне, пригретый богатым итальянским солнцем. Шлёпанцы Триш как и всегда стоят справа сбоку, но красно-зелёный бантик валяется рядом. Позже он приклеит его на место, иначе хозяйка их выкинет, а Джорно не может позволить, чтобы хоть что-то из этого дома пропало.
Он приезжает в этот дом, чтобы послушать шёпот моря, но что движет Триш, он не понимает. Новая упаковка чулок лежит на табуретке. Джорно садится рядом и стаскивает ботинки с уставших ступней. Вся усталость в ногах. И с годами он понимает эту присказку. Ботинки целиком кожаные, сделанные на заказ. Ради Джорно убили морского ската. Может, нескольких. Другому Джоджо это бы не понравилось, но у другого Джоджо не было и дома, где он может ходить по тёплым доскам, пропитавшимся корабельным лаком. С годами лак не стёрся даже в прихожей, только выцвел, следуя за светлыми полуденными пятнами. Белые стены не пожелтели, морёный дуб остался таким же безучастным, а лиственницу не затронула гниль. Как и всегда, Венеция стоит на каналах, куда даже рыбы не ходят. Джорно это точно знает, так как Куджо присылал фотографию. Джорно считает, что эта фотография предназначалась другому, потому что рыбы были вишнёвого цвета. Дону мафии нравились другие оттенки, но может Джоджо хотел чем-то с ним поделиться. Наверно, рыбы в Венеции кормятся чьим-то трупом. Наверно.
Дом стоит недалеко от моря, но Джорно кажется, что волны облизывают ступеньки перед дверью, а его туфли скоро оторвутся, взмахнут носами и умчатся в солёную даль. Джорно ставит чайник на кухне. «Дарджилинг», кажется, ещё оставался. Кроме Джованны его никто не пьёт. Прислуга находится в доме, когда отсутствуют его хозяева. В холодильнике греческий йогурт и греческий салат. Домработница тоже гречанка, как можно заметить по бойкому «р» в её речи. Дон пересекался с ней, когда передавал дубликат ключей, но он знает, что Триш даже помнит её имя и отдаёт её дочери свои домашние платья. Дон больше не видит её, но еда в холодильнике всегда свежая, а на книжных полках не оседает пыль. За это хорошие люди получают неплохие деньги.
Из трёхстворчатого окна в кухне видны яблони. Старые кривые стволы дурманят запахом пунша и шарлотки со сливочным мороженым. В центре городишка есть хорошее кафе. Там всегда в чай кладут мяту, а со стены страшным взглядом смотрит Одри из «Римских каникул», поэтому брать еду лучше на вынос. С легким хлопком открывается бутылка с бальзамическим уксусом, и на листья салата падают первые капли. Листья за окном согласно шумят. После перемешивания фетакса сама становится соусом. Она обнимает помидоры, зелень, маслины, растворяясь и становясь единым целым с нарезкой. Джорно, кажется, вспоминает что-то. Прохлада маслин во рту встречается с прохладой приморского вечера.
На пирсе переговариваются редкие туристы. Их одежды развеваются, подсвечиваемые тёмно-жёлтыми фонарями. Иногда доносится музыка, но Джорно не уверен, так ли это всё на самом деле, или его опьянили обещания этих яблонь. Мир сжимается до его стеклянной тарелки и старого радиоприёмника. Джорно не знает, работал ли он когда-нибудь, но иногда из его колонок доносятся хриплые старческие звуки, вперемешку с джазовыми аккордами. Джованна уверен, что кроме джаза этот дом ничего не слушал.
Дон проходит по залу с коричневым диваном и рыболовной сетью на стене. Декоративная она или настоящая? Чтил ли Бруно свои корни? Как глава «Пассионе» ДжоДжо и не должен разбираться в этом, но как человек он чувствует, что ему необходимо это знать. Потрескавшийся штурвал на стене хранит молчание. Вряд ли в будущем он поведёт какую-либо лодку. И это тоже обещание, думает Джорно.
Дон знает, где достать бутылку того самого вина. Она стоит в деревянной многоугольной подставке справа у камина. Пока не разожжёшь огонь, дымоход будет тянуть всё тепло из дома наружу, оставляя застужаться кости. Как же он стар, думает Джованна, как же он стар. Но прохладное вино приносит ясность мыслей. Оно плещется в бокале, насыщаясь кислородом и раскрывая свой букет. Концентрация кислорода понижается в воздухе с повышением температуры. Поэтому поленница останется неразорённой.
Лунный свет чернит диван до грязного пятна. Его кожаная обивка мягко скрипит, но от неё не пахнет «русской кожей», как в его резиденции в Неаполе. Аромат пряных трав витает в воздухе, сопровождая Джованну как галантный кавалер. Бежевый вязаный плед укутывает его ноги, сверчки аккомпанируют морю — к камерному оркестру доступ только у одного человека. Джорно кажется, что панорамное окно открывается на весь мир. Он не уверен, что именно хочет там увидеть.
В этих снах Бруно всегда счастливо улыбается. Солнечные зайчики отблескивают на его зубах, а волосы приобретают цвет его родной стихии — синий. Синий затерялся в корнях волос, в улыбке, в случайном синяке на ноге, в глазах. Песок на побережье тёплый, легко проскальзывающий между пальцами ног. Он никогда не обжигает пятки, но ластится, словно подружившись с волной. На Бруно — свободные темные штаны. Сквозь хлопок ветер обнимает его худые ноги. Белое поло трепещет. Такой картине позавидовал бы Моне. Здесь тяжесть упала, Буччеллати может расправить плечи. Смех мужчины ослепительный. Он искрится, пенится, его можно наливать в бокалы. Руки пытаются стать добычей Дон Кихота, а следы на песке показывают танцевальный джазовый мотив. Каждый след — значок на нотном стане, но волны беспощадны к прямым линиям. Солёные брызги оседают на штанах бриллиантами и Джорно хочет поймать каждую каплю. Но Бруно так недосягаем. Его матроску треплет ветер, а в глазах плавится солнечный шар. Руки Джованны тяжёлые-тяжёлые. Песок затягивает его в пучину. Джорно знает, что капореджиме ходил по побережью спокойно, с руками в карманах, носки мокасин не ковыряли землю. Он подходил к белому парапету городского пирса, неспешно пил воду в питьевых фонтанчиках. Сдержанно улыбался новому дню, а в глазах был неизменный рассвет. Он был спокоен, а море осмеливалось облизать его только в полдень. Море отпускало его. Рыбьи сети были незаконны.
Джорно вставал с криками чаек, голодные, они пробуждали его от дрёмы. Птичьи базары не раз видел Куджо, но Джованна знал, что помёт укрывает и его душу тоже — дресс-код «белый галстук» становится всё более формальным с каждым годом. Выстуженная комната встречала его холодным светом солнца, словно его лучи высветили всё до остатка ночью. Холод проникает под мышцы, течёт по сосудам, по венам достигает сердца — и Джорно не знает, что нужно сделать, чтоб изгнать его.
Клубничное парфе встречает его на кухне — подарок от Триш. Нежные сливки тают во рту, но стоит только кухне потеплеть на пару градусов, как прелесть десерта исчезнет, превратившись в грязную сладкую лужу. Днём кухня серая, нет ни единого пятна на столешницах, только высушенные минеральные островки солёной воды. Море добралось даже сюда, пока Джорно спал. Золотые искры коньяка обжигают, но Джованне кажется, что на мгновение приглушённые звуки раствора воды со спиртом разгонят эту звенящую тишину. Дону хочется, что бы сейчас на пороге появился заспанный силуэт со встревоженными волосами, что бы в корзинке судорожно забила хвостом сизая рыба, что бы холодная вода эхом отдалась в его ушах.
Бруно проходит мимо дона. Рыбы лежат на газетной бумаге. Чернила расплываются, безжалостно выеденные солью. Сначала чешую надо промыть от слизи, далее взять нож и соскоблить её. Нож, вынимаемый из подставки, отзывается привычным звоном. Он поддаётся рукам Буччеллати. Мягко, как кот, льнёт к пальцам и к рыбе. Ножей для разделки рыбы несколько, но самый любимый тот — с тёмной рукоятью, пропитанный кровью безмолвных жертв. Наборная доска из драгоценных древесных пород привычной тяжестью ложится на деревянный стол. Рыба больше не трепыхается. В её глазах белым золотом застыло смирение. Свежестью пахнет от овощей с рынка. Они, умытые, лежат в стороне. Кровью и жиром пахнет от разделанного филе. На фартуке Бруно — ни капельки. Годы монотонной работы воспитали конечности. Угол между плечом и грудью идеальный, чтобы переломить голову и отделить внутренности. Нож ползёт вдоль позвоночника и мясо белой пеной сбегает с тела, как с волнореза. Тонкие кости обнажаются, покорные воле человеческого вмешательства. Остатки рёбер расходятся перед неотвратимостью металла.
Если нагреть сковородку, то оливковое масло будет брызгать и обжигать пальцы. Но оно смиряется при встрече с рыбой. Запахи в кухне теперь другие, звуки тоже. Море теперь не шуршит, шипит и кусается лишь ревнивое масло. Сковорода — единственное тёмное пятно на этой кухне. Даже фартук капореджиме из светлой мешковины — остатков семейного савана. Чугунная сковорода чистится по старым рецептам, согласно традициям предков. Так, благодарная еда будет раскрываться постепенно и с полной отдачей. Овощи распадаются со стуком, обнажая свою плоть. Бруно нравится простая откровенность этого рецепта. Нужно сделать паузу буквально на два вздоха. Буччеллати оборачивается к дверному проходу. Джорно хочется думать, что он слышит стремительные точные шаги сильных ног. Тёмные волосы слегка качаются под потоками ветра, золотые заколки издают тонкий звон, Джованна уже видит стремительный обрыв скуловой кости, обтянутый загорелой кожей. Он забывает, как дышать. Ещё мгновение — он поворачивает голову, следуя за мягкой улыбкой — и с ложки Джорно срываются растаявшие сливки. В проходе никого нет. И теперь нет Бруно. За окном качаются тонкие чёрные стволы. Шелест листьев сливается с шуршанием набегающей волны.
Стоило отвести взгляд — и он ушёл, растворился в утренней прохладе, воде, застывшей в воздухе. Джорно спиной чувствует сырость рубашки. Он выходит из кухни и погружается во тьму коридора, лестница старая и скрипучая, так и норовит оставить след в пальцах своих хозяев. На стене развешаны фотографии людей, которых Джорно не знает. Они перемежаются с изображениями лодок, рыбацкого улова, спиннингов и сетей. На одной из фотографии ухоженная женская рука гладит по голове мальчика с тёмными волосами. Его блестящие синие глаза светятся в темноте, как солнечные лучи, пробивающиеся на самое дно океана. Он серьёзно смотрит на случайного зрителя, и Джорно задаётся вопросом, был ли его взгляд таким же в детстве, зависит ли взгляд ребёнка от выпавших на его долю происшествий.
Наверху пол залит молочным светом из открытых окон. Прислуга старается не закрывать их, чтобы воздух не застаивался, а свободно циркулировал, не погружая дом в затхлое уныние, какими рано или поздно становятся все дома на побережье. Первая комната — прачечная и сушильная. Белые простыни развеваются на ветру. Они словно белые флаги свободы от войны. Джорно вспоминает, почему здесь больше не проводились сборы его команды. Запах пороха, вкрадчивый голос салатового оттенка, низкий тембр французского мурлыканья казались богохульственным вторжением в храм. Бельё хлопает на ветру. Джованне хочется, чтобы это Бруно похлопал его по плечу, когда узнал, как именно дон будет разбираться с наркотрафиком. Сначала Неаполь, дальше — пьяный винный сапог. Весь мир, хочет сказать Джорно, но его влияние не столь велико. Пока что. Дальше — может быть. Тени накладываются друг на друга, и Джованне кажется, что он видит пролетающий самолёт, слышит скрип сломанного магнитофона. Тени никуда не уходили. Они замерли безмолвными наблюдателями вдоль стен. Жесткая накрахмаленная простыня касается залакированных волос. Джорно до последнего собран, но, кажется, что всё рассыпается. Всему искусственно придали форму и оно не выдерживает, разрушаясь изнутри от противоречий, направленных в разные стороны. При этом виде деформации ты не можешь остановить рост трещин. Выбившуюся прядь треплет ветер. Может, стоило закончить школу.
В кабинете витает пыль, как это и положено. Золотые частички развеивает ветер. На консервативной зелёной бархатной столешнице лежат бумаги многолетней давности и письменный набор с нефритовой чернильницей. Бруно смотрит сквозь тяжёлые шторы наружу в перерывах между подписыванием бумаг, в задумчивости поглаживает набалдашник печати. Работа не отпускает даже дома. Нужно решить, кто из кандидатов больше всего подходит для его личной команды. Он уже взрослый, ему нужны подчинённые, а в Неаполе слишком много шума и людских голосов. Буччеллати должен быть уверен. Они должны пройти испытание огнём и кровью и выйти живыми. Кто же это может быть? Голова переполнена мыслями и тяжелеет с каждой секундой. Тело само движется к проигрывателю, спрятанному между стеллажами с книгами. С виниловым скрипом игла ставится на пластинку, с шипением находит звук и комната погружается в вязкие звуки джаза. Он течёт через комнату прямо к столу, подталкивая Джованну в спину. Он опирается на стол. Миллиметры отделяют его руку от того, чтобы переплестись с пальцами Бруно. Выдох повисает в воздухе, зацепившись за густую мелодию. Взгляд скачет с горностаевых чернильных пятен на костюме: танцуя на предплечье, уверенно взбираясь по плечу, с альпинистским снаряжением форсируя сантиметры шеи и — встречается на тысячную секунды с ответным тяжёлым взглядом. Джорно моргает и остаётся один в этом глицерине старой музыки, пока проигрыватель не начинает шипеть. Хочется набраться смелости и вдохнуть полной грудью, но пылинки оседают на нос, и сквозь века микеланджеловская pietà настигает дона.
В ванну заходить опасно, решает Джорно, там море подбирается слишком близко. Иногда оно не возвращает то, что отобрало. Даже с боем.
Комната Триш скрывается за белой дверью с вертикальной розовой полосой, перечёркивающей круглую серо-коричневую металлическую ручку. Дону кажется, что там раньше была детская, но ни в чём нельзя быть уверенным. Это же не его дом, в конце концов. Он ни разу не был по ту сторону, но чувствует, что там скрывается пара вечерних платьев, оставленных на всякий случай. Может быть, купальники. Может быть, домашние костюмы. А ещё там должен быть пуфик. И высокий чёрный гибкий светильник, опускающий свою прозрачно-белую шляпку над местом для чтения. Все эти маленькие вещи слишком в характере Триш, без них не было бы и этой части особняка.
В свою комнату на втором этаже Джованна проходит, судорожно сглатывая ком в горле. Хлопковые темно-синие простыни принимают его в свои объятия. Дон укрывается с головой, одеяло обволакивает его волосы, и на секунду дону кажется, что его погладили по голове. Он уже не помнит, какие руки были у Бруно: может, огрубевшие от солёной воды и тяжёлой работы с жёсткой сетью, может, мягкие, как у самого близкого человека, но последнее, что Джорно помнит о его руках — каменные, скованные трупным окоченением, не способные ощущать ни тепла, ни холода, ни боли. Может, думается Джованне, дом тоже стал трупом, стоящим по прихоти дона, только из-за его эгоистичного желания; может, он бы давно уже распался на атомы, на кварки, но нечеловеческая сила Джорно держит его сваи и перекрытия.
Джорно — яркая звезда, он горит, он тлеет, встречаясь с мокрой древесиной. Он хочет согреться, получить хоть немного тепла от походного костра в тёмном ночном лесу, но сколько ни протягивай руки — светит, но температура не повышается ни на градус. Руки «Пассионе», руки трупа, не выпускают, что схватили, и нити крепко, до крови, удерживаются в кулаке. Дон должен контролировать все эти маленькие узелки и спиральки, должен чувствовать наиболее истончившуюся и менять её на новую. Дон должен, но дон хочет, чтобы этот вязаный плед, эти синие простыни, эта рыбацкая сеть укрывали его долго, вечно, пока его руки не окрепнут, пока кости не обрастут мясом, пока золотом речей он не начнёт пытать подчинённых, пока в его душе не окрепнет и не засияет эта старая, потрёпанная звезда.