Когда ступеньки этой лестницы уходят из-под ног, как палуба

Над моей кроватью низко свисает гирлянда из журавликов. Переворачиваясь среди вороха подушек я вечно задеваю их и просыпаюсь от шелеста бумаги. Открываю глаза и осознаю, что я до сих пор в этом гребаном мире, не умерла во сне. По вечерам находит тоска и невозможно уснуть — в коридоре постоянное шарканье и разговоры через всю квартиру. Мысли приобрели привычку точно так же кричать на всю голову, чтобы донестись до противоположного конца разума. Дверь открывается по десять раз на дню. Моя комната перестала быть для меня крепостью и стала темницей. В темноте обостряется слух и мысли кажутся громче. Все самые-самые глупые и недопустимые. Я хватаюсь за голову, бормочу «нет-нет, что ты делаешь, тебя могут услышать». Выбиваю из башки дрянь кулаком, не сошел еще старый синяк. Спустя несколько минут с опухшими скулами и висками обессилено падаю на подушку и в сто сотый раз пересчитываю журавликов. Шесть красных, один розовый, четыре зеленых… В окне светятся огоньки, словно свечи на моем поминальном одре заглядывают в гроб. Я закрываю глаза, окунаюсь лицом в подушку, стараюсь заткнуть себя. Журавли, он предвестники счастья, но буду ли я приносить неудачу им? Они молчат. Ловят ветер лопастями. Сквозь тупую боль я проваливаюсь в сон и уже не замечаю бумажных шорохов. Крылья шелестят, острые хвосты колят бока. Я чувствую, как рой птиц окутывает меня, подымает, и отрывает от кровати, и кажется, что впервые за три года мне снится сон. Под ногами проносятся дома и улицы, серый свет на дорогах пятнами вонзается в сознание. Свобода. Нитки спутались на руках и ногах, еще чуть и порвутся. Плоские крыши домов зияют черными дырами и зазывают — так хочется приземлиться и босыми ногами ступить на гладкую поверхность. А трасса кажется мягкой, что по ней можно проскользить, как по льду. Все становится хорошо, как обещала мама. Я никому об этом не говорю. Мне совсем не страшно летать, но я кричу. Плевать, пускай просыпаются люди, пусть слушают чушь, пусть заберут от меня эту гадость. Я ничего не слышу. Кожа в горле начинает трескаться и отслаиваться, сворачиваться в трубочки. В ушах мелкий звон, легкие горят холодом. Я захлебнусь ночным морозом, но вытряхну всю накопившуюся пыль из себя. Глубокий вдох, и я надрываю горло, я извергаю темноту, всепоглощающую, глубже, чем небо сейчас. Пускай переломается пополам, выльется гниль из порванных сосудов. Из ушей вытечет вся смола. Я подожгу волосы на голове, чтобы выкурить всех, кто кричит из комнаты в моем доме. Черная, как нефть, липкая и вязкая жидкость заполнила все вокруг. Она выбралась сквозь маленькую дырочку, оставленную тончайшей иголкой в моей непоколебимости. Дайте отдышаться. Журавли вспорхнули выше в небо, я полегчала в несколько раз. Мне полегчало. Словно после рвоты всю ночь напролет, когда не успеваешь добежать до унитаза, а потом вытираешь блевотину тряпкой и додаешь туда еще. А в животе мутит, и голова раскалывается. На утро всегда становится легче. Вокруг возвышались окутанные смолой дома с затянутыми окнами, пузырились дымоходы. Сплошная темнота, только птиц видно. Сколько их? Десять тысяч? Их стало много больше. Подо мной была внушительная подушка из стаи бумажных журавликов. Что-то поменялось в их шелесте, они словно шептались. Вместо дорог теперь было темное озеро. Своей глубиной оно засасывало один только взгляд. Тот, кто стоит внизу, всегда кричит «не смотри вниз». Озеро же вкрадчиво приглашает на чашечку чая, уверяя: «ты можешь уйти, когда пожелаешь». Оно было отталкивающим, как грязь, но заманчивее грязных делишек. По мере того, как журавли размножались, мы почему-то опускались ниже. Скоро я едва ли не рукой могла зачерпнуть черную липкость. Ее гладкая поверхность, как масло, блестела во свете луны. Я протянула руку и коснулась пальцем, но на пленке образовалась вмятина. Это антропофобное вещество. Мы опустились ниже, и вокруг меня образовался кратер. Вскоре что-то начало приставать к моим ногам, неприятное и колючее. Стало темнеть. Через каких-то пару минут нельзя было разглядеть и половины птиц. Они прилипли ко мне, все еще летели, но было скользко. Журавлики принялись набирать высоту, и меня охватил страх. Куда мы летим? Совершенно ничтожным мне казалось мое положение во власти бумаги. Теперь захотелось кричать по настоящему, но они залепили мой рот, затолкали так глубоко, что поневоле пришлось глотнуть. Вместе со сгустком жижи ко мне вернулись все домочадцы. Суета, шарканье ног и дикие вопли. Они гулким эхом застучали по коридору, раскрывая мерзкие тайны. Кричали то, что недопустимо говорить шепотом. Они называли имена тех, кто давно позабыт, с жестокой насмешкой. — Заткнись! Мои губы не двигались, но несколько птиц испугались. С новой силой они распевали то, что в других домах держат под замком. С каждой минутой терпения они нагнетали все сильней, все ниже нависали надо мной и показывали свой оскал. — Не надо! Хватит! Половина журавлей исчезла. Мы начали снижаться. Я снова в панике хватаюсь за лицо, размахиваю руками и зажмуриваю глаза, не замечая, что уже лечу головой вниз. Последние две птицы держат меня за обе ноги. Они впиваются когтями в пятки, и капелька крови скатывается, упав прямо на мой затылок. От этого становится спокойней. Крылья лопочут, стараясь удержать троих, но еще одного приступа хватает, чтобы упасть в объятия гадкой черноты. Я захлёбываюсь и желудок сковывает. В ушах шуршит вода. Руки запутываются в нитках и я переворачиваюсь, открываю глаза. За окном до сих пор ночь. Голова раскалывается. Во рту горечь, и воды рядом нет. Убедившись в реальности происходящего, я натягиваю протезы на свои колени и иду на кухню в надежде, что умру следующей ночью.