Приют

Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас

Матфей 10:16

Взрослый седоволосый мужчина лет шестидесяти припарковал старый пикап у входа в детский приют и повернулся на сидении вправо. Он посмотрел в глаза тринадцатилетнего мальчика, который изо все сил сдерживал подступающие слёзы, и увидел в них что-то знакомое. Описать это чувство безысходности и вместе с тем желания помочь, испытываемое к ребёнку, обращаясь к собственному скудному словарному запасу, он не смог. — Давай, малец, выпрыгивай из машины, там о тебе позаботятся лучше. Мужчина похлопал мальчика по плечу и дождавшись, когда вышедшая из здания монахиня заберёт его, уехал прочь. По дороге в больницу к своей смертельно больной дочери он никак не мог избавить себя от мысли, что, бросив внука и отказываясь от опеки над ним, он делает огромную ошибку. Однако других вариантов не было. Если кто и мог дать ребёнку хорошую жизнь, то только ясные умом и чистые сердцем служители церкви. Монахиня Анна крепко держала тринадцатилетнего Майкла за руку. Он не чувствовал любви, только недовольство и злобу, читаемую в её движениях. Ему отчаянно хотелось вырваться из её хватки и побежать как можно дальше — туда, где персикового цвета закат простирался над очертаниями домов и плавно затекал глубже, в поле. Монахиня сжала его ладонь сильнее и легко дернула на себя, чтобы полностью захватить его внимание. — Меня зовут матушка Анна, — она посмотрела на Майкла, изогнув верхнюю бровь. — Будешь называть меня только так. Отныне и до своего восемнадцатилетия, а я надеюсь, и вплоть до самой своей смерти, ты будешь верным служителем Всевышнего Господина Нашего. А так как только через нас ты сможешь обратиться с посланием к Богу, ты будешь обязан помогать всем, кто работает и живёт в нашем святилище. Уважать, слушать и никогда не спорить с теми, кто будет учить тебя. Только тогда ты сможешь обрести мир и покой в своей душе, и Бог обязательно наградит тебя за жертвы, которые ты ему преподносишь. Ты хорошо понимаешь меня, Майкл? Она задала этот вопрос, чтобы отметить, не был ли Майкл умственно отсталым, а также насколько вразумительным можно было считать его поведение. С приходящими детьми она действовала по принципу пряника, в случае непослушания скалилась и доставала кнут. Майкл несколько раз кивнул. Он бросил короткий взгляд на лицо монахини. Выводить её из себя ему показалось занятием устрашающим. Вдвоем они поднялись на второй этаж, где располагались комнаты для мальчиков разных возрастов. Девочек в приюте «Девы Марии Госпожи Ангелов» не было. Некоторые из присутствующих детей, как успел заметить Майкл, были инвалидами, лишенными зрения или каких-либо конечностей. В остальном же, большинство из них казались вполне дееспособными и спортивными, хотя и довольно потерянными. Это были сироты, брошенные своими родителями на попечение незнакомых людей. Внимание Майкла привлёк неудобно сидящий на своей койке мальчик. Он поджал правую ногу под себя и усердно что-то читал. Матушка Анна вышла вперёд, проходя вглубь комнаты. Взгляды окружающих резко устремились на неё и Майкла, чью руку она продолжала сжимать, но теперь за запястье. В помещении воцарилась гробовая тишина. Читающий мальчик вынырнул из мира литературы, отложил книгу в сторону, сходу выпрямил спину и посмотрел прямо на Майкла. Его глаза были большими, ясно-голубого цвета. Майкл сразу заметил в них яркий огонь и неподдельное любопытство. Мальчик был открытым для нового знакомства, остальные приглядывались. — Дети, я хочу, чтобы вы поприветствовали Майкла. Он здесь впервые и пока не обучен ни молитве, ни доктринам Библии, но совсем скоро мы займёмся его обучением. А пока я прошу вас продолжать соблюдать порядок. Майкл, это место твоё, — монахиня Анна подтолкнула Майкла к его кровати. — И помните, Бог всё видит, — добавила она, запирая за собой дверь. Мальчиков было пять. Они казались примерно одного возраста, определенно младше Майкла на год или два. Поголовно низкорослые, крупной кондиции, все в веснушках. Майкл родился в Ирландии. Его семья переехала в Шотландию, когда ему было четыре, и с тех пор не меняла место жительства. С детства Майкл отличался завидным ростом, однако был щуплым, что в целом не мешало ему при надобности применять силу. Он рос активным, ответственным, весёлым ребёнком, потому что мама окружала его любовью и никогда не позволяла агрессии завладевать им. Никто не подошёл, чтобы поздороваться. Ни один не пожал ему руку. Дети слышали, как монахиня назвала его имя, и этого было достаточно. Каждый лежал на своём месте и безотрывно смотрел в потолок, как будто это было небо, усыпанное звездами. Или как если бы они чего-то ждали, например, корабля, что прилетел бы на землю из космоса и забрал их исследовать другие галактики. — Я — Джеймс, — после недолгого молчания произнёс сидящий за книгой мальчик. Майкл приземлился на собственную кровать. Она была третьей во втором ряду, считая справа налево, и располагалась прямо возле угла, в метре от кровати Джеймса и в паре сантиметров от большого окна, завешенного шторами. — Ну, моё имя ты уже слышал. Больше разговаривать не хотелось. Хотелось спать. Майкл взбил жесткую подушку кулаком несколько раз и плюхнулся на неё головой, отворачиваясь от остальных к стене. Закрыв глаза, он наконец позволил себе выдохнуть. Ему не нравилось это место, окружение тоже казалось отвратительным. Он был отдалён от своих друзей, от старой обычной школы, в которой учился, и от мамы, которую два дня назад видел в последний раз в своей жизни. Горькая тёплая слеза скатилась по его носу и упала на одеяло, на котором он лежал. — Мамочка, — прошептал Майкл, стирая с лица оставшуюся влагу.

***

Подступал 1977. Дни сменялись неделями. Недели — месяцами. А месяцы… Жизнь в приюте была невыносимой. Никто из ребят особо не проявил себя. Один и вовсе ни разу не заговорил с тех пор, как Майкл впервые увидел его. Возможно, он был немым или глухим, а может, всё и сразу. Скорее всего так. По крайней мере, у него был брат, который всегда присматривал за ним. Его звали Отис. Перед сном он любил читать выдуманную собой же молитву. Он просил у Бога покарать тех, кто причинял боль ему и его семье, и чаще всего произносил имя епископа Уильяма в этих строках. Большинство детей, живущих в приюте, пострадали от сексуального насилия с его стороны. Отис ненавидел и тех, кто вступался за епископа, за это отродье, выпорхнувшее из глубин Ада. Джеймс, который до сих пор был лучшим и, наверное, единственным другом Майкла, как и он сам, ни разу не поддавались нападкам со стороны священников. На них отыгрывались монахини и другие разнорабочие. Вымещали злобу, в основном, путем жестокой порки, избиения или принуждения к выполнению грязной работы. Кто-то из детей мыл грязные туалеты, кого-то заставляли есть свою же рвоту, если испорченная еда приходилась не по вкусу, а за каждое лишнее слово в зубах оказывался кусок мыла, которым нужно было тщательно чистить рот. Тем не менее, по вторникам и воскресеньям дети принимали участие в хоре и были задействованы в службе. По пятницам их выпускали на задний двор, а иногда даже разрешали играть там в качестве поощрения за хорошее поведение. Правда, случалось это крайне редко. Ни одна из монахинь не отличалась заботливым характером и мало к кому высказывала благосклонность. Майкл был счастлив понимать, что прежде чем попасть в этот жуткий приют под патронатом католической церкви, он успел увидеть много разных вещей в мире. Он не мог даже думать о том, как чувствовали себя те, кто жил здесь с младенчества. По рассказам Джеймса, в приюте он оказался в возрасте одиннадцати лет, за три месяца до приезда Майкла. После случайной смерти его мамы, отец Джеймса решил взять над ним опекунство, пока в один из злосчастных дней не начал замечать в своей голове голоса. Когда по-настоящему серьёзный приступ шизофрении дал о себе знать, он схватил Джеймса за шкирки и поволок в машину. Он бросил его в багажник и так провез до самого приюта. В психиатрическую лечебницу отца Джеймса поместили не сразу, но спустя несколько недель по наставлению одного из священников. — Однажды Элизабет, — прошептал как-то Джеймс, высунув голову из-под одеяла поздней ночью, — Ну ты знаешь, та старая монахиня со скукоженной, как лимон, рожей. После общего завтрака отвела меня в сторону, посадила на стул и посмотрела мне в глаза. Клянусь, я готов был, — он вздохнул, на секунду пытаясь унять участившееся сердцебиение, — я уже хотел подставить руку, чтобы защититься от её удара или что-то вроде того, и тогда она сказала своим ледяным голосом: «Жалкий ублюдок Сатаны, вылезший на свет из чрева своей матери-шлюхи, ты будешь вечно расплачиваться за то, что мы приютили тебя здесь и сделали похожим на человека. Может, когда-нибудь ты будешь достоин того, чтобы пресмыкаться у ног Господа, но сейчас ты не стоишь и гроша, как и твой отец, который умер, задохнувшись от собственной желчи». Она выплюнула эти слова мне в лицо. Буквально, я чувствовал её слюну на своих щеках. Я зарычал и толкнул её так, что она упала. Тогда она исцарапала мне лицо своими когтями и закрыла в крохотном чулане, где не было света, не было окон, — последовал глубокий вздох, потому что говорил он на эмоциях и весьма быстро. — Дверь открывалась только с наружной стороны. Я едва помещался там в полный рост, и воздуха было катастрофически мало. Думал, умру, но эта ведьма вернулась через пару часов и выпустила меня, напоследок избив. А всё из-за того, что я спросил её вернется ли когда-нибудь мой отец, чтобы… забрать меня. Забрать меня домой. Джеймс почесал костяшками правой руки глаза, быстро утерев слезы большим пальцем. Майкл осмотрелся по сторонам и убедившись, что все спят, вылез из своей кровати. Он бесшумно пробрался к койке Джеймса и на удивленное: «Что ты делаешь?!» никак не стал реагировать. Медленно забравшись к нему под одеяло, он улёгся рядом, чтобы обнять Джеймса. Он не знал, насколько правильно то, что он делал, но чувствовал, что его поддержка нужна. Проявление её, однако, в глубине души до ужаса испугало Джеймса. Он неуверенно обнял Майкла в ответ и положил голову ему на плечо, пока тёплые ладони гладили его по спине. Ночной ритуал стал постоянным обычаем, согревая в особенно холодные ночи. Без него сон выдавался тяжелым и невозможным, и потому почти никогда не прерывался. В апреле Майклу стукнуло семнадцать, в то время как Джеймсу только должно было исполниться пятнадцать. Мысли о небольшой, но значимой разнице в возрасте не давали покоя. Они оба понимали, что церковь не сможет вечно удерживать Майкла в стенах своей обители, а это значило, что по наступлению своего восемнадцатого дня рождения Майкл обязан будет покинуть приют. Он получит завещанную любящей матерью наследственность в виде небольшого жилища, устроится на работу в шахты, заработает денег и уже через пару лет заберёт Джеймса следом. — Знаешь, два года — это ведь так много, — сказал Майкл, сидя на коленях на полу. Он потянулся к ведру, чтобы смочить тряпку. Схватил Джеймса за руку, опасливо озираясь, и притянул к себе. — Вот, с днём рождения. Он принялся дальше начищать пол, пока Джеймс разглядывал фенечку, сделанную Майклом из цветных ниток, украденных из подсобки. Он давно не получал ни от кого подарков: любые возможные вечеринки или праздники находились под строгим запретом. Любые подарки, отправленные ближними или дальними родственниками, никогда не доставлялись в руки подлинного получателя. Вся религиозная община словно существовала для того, чтобы лишить детей счастья. Джеймс благодарно сжал руку Майкла и улыбнулся мыслям в голове. С каждым днём любовь росла и становилась крепче. Вместе они просыпались, вместе ложились спать, разговоры никогда не надоедали и перетекали в ежедневную потребность. Будучи наивным, ничего не смыслящим в отношениях подростком, Джеймс летел на невиданный ранее свет, как маленький мотылёк, желая слиться с Майклом в одно неделимое целое. Его безграничная привязанность к нему, как к существу более сильному и взрослому, а значит, способному эмоционально или физически защитить, помогала держать в равновесии его хрупкий внутренний мир. В ту же ночь Джеймс впервые поцеловал Майкла. Они сидели вдвоём в деревянном конфессионале. Белое полотно, висящее посередине, ограничивало возможность увидеть их тем, кто находился снаружи. Джеймс смотрел Майклу в глаза и ощупывал его лицо. Неторопливо он прижался к его губам своими и зажмурился. Он не знал, насколько правильным было целовать кого-то своего пола, но всё же это не казалось ему неприятным и даже слегка наоборот. Он отстранился и понял, что хочет повторить прикосновение ещё раз. Майкл не возражал, позволяя проворачивать с ним различные махинации. Он целовался по-настоящему лишь однажды со своей старшей на год сестрой, когда ему было двенадцать. Она научила его этому диковинному танцу двух языков, двигающихся по кругу. Стоило Джеймсу потянуться снова, как Майкл запустил пальцы в его густые волосы и в нетерпении притянул к себе. Он накрыл его мягкие губы своими и скользнул языком внутрь. Джеймс попытался подстроиться, но вышло не сразу. С третьего раза поцелуй показался вкусным, даже сладким. Он отдавал всплеск определённых эмоций, из-за которых обмениваться слюнями хотелось до бесконечности. — Я никогда не чувствовал ничего подобного, — честно сказал Майкл, заглядывая в глубину чужих глаз. Лунный свет простирался сквозь небольшие пробоины в древесине. Тишина обволакивала, позволяя услышать любой звук. — Я тоже, — в ответ прошептал Джеймс, будучи абсолютно искренним. — Нам надо возвращаться. — Я люблю тебя, — выпалил Джеймс и замер, превратившись в изваяние. Майкл сглотнул. Он всё расслышал правильно. Наклонился и мазнул губами по щеке Джеймса. — Я люблю тебя, — также тихо повторил он. Сотни, тысячи позитивных чувств и эмоций, испытываемых к человеку, невозможно было уместить в этих три простых слова. Следующее утро наступило внезапно. Монахиня Мередит, первая помощница Сестры Анны, с бамбуковой палкой в руке вломилась в комнату Майкла и других парней. К своему счастью, Майкл всегда просыпался раньше, а потому никогда не был замечен лежащим в кровати Джеймса. Она вытащила глухонемого Джимми за волосы из-под одеяла и принялась лупить его палкой со всей силы. Красные следы прорезались на его спине и руках, которыми он пытался закрывать себя. Тогда ребята впервые услышали этот дикий, нечеловеческий стон, вырвавшийся из уст Джимми. Этот неразборчивый поток букв, не имевший возможности собраться в цельное слово. Он был похож на вой раненного зверя, которого били ногами, и был печален. — Ты — дьявольское отродье, вонючий выродок! Испортил мне платье! Как же я выйду в нём на вечернюю службу? Ты будешь вылизывать его своим языком, ты меня слышишь? Он не слышал. Не мог ответить. Глухонемой Джимми скрючился в непонятной позе и всхлипывая, дрожал. — Я сказала, — она снова принялась повторять только что произнесенную фразу. — Ты меня слышишь, мелкий уродец? Она замахнулась, чтобы ударить его еще раз, но вскочивший со своей койки Отис не дал ей закончить начатое. Он посмотрел ей в глаза, наполненные злостью. — Вы ведь знаете, что он не может Вам ответить, — сквозь зубы процедил он. Удивительно, но продолжать избиение она не стала. Наградив каждого присутствующего презрительным взглядом, она ушла. Для Отиса и его брата это была какая-никакая победа. На вечерней воскресной службе, о которой говорила монахиня Мередит, сегодня присутствовало достаточно много прихожан. Все они были разного возраста и преследовали свои определённые цели. Дети, доставленные из приюта, сидели по левой стороне на деревянных лавочках. Иногда им приходилось отсиживать так долго, что тело начинало затекать и болеть, но это все равно было лучше, чем находиться в приюте за закрытыми дверями. Епископ Уильям появился после небольшого ожидания. Под звуки органа он вышел к людям, которые приветствовали его аплодисментами. Некоторые из детей были вынуждены хлопать тому, кто недавно усаживал их к себе на колени и заставлял трогать в разных местах. Особенно податливых он насиловал или склонял к оральным ласкам. Когда все присутствующие помолились и спели две песни из всученных им книжек, епископ открыл свою, огромную, обрамлённую золотым покроем, и принялся вслух зачитывать: — «И Он, возведя очи Свои на учеников Своих, говорил: Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие…» Майкл рос в протестантской семье. Он не имел ни малейшего понятия, почему дедушка привез его в приют под католическим началом. Возможно, ему было плевать на церковь, а возможно, он просто никогда не задумывался над тем, что если ты верил в Бога, то обязательно должен был примкнуть к какой-то определенной вере, которая отличалась правилами и обрядами. Майкл вспоминал, как мама читала ему Евангелие перед сном вместо сказок, и он знал, что в католической церкви не принято читать его на службе. Он слышал эти знакомые строки и понимал, что епископ Уильям не вычитывал их из книги, разложенной перед ним на тумбе, а выуживал из собственной головы. — Напротив, горе вам, богатые! — продолжал он, облизывая пересохшие губы. Его подбородок забавно дергался при каждом слове. — Ибо вы уже получили своё утешение. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! Но вам, слушающим, — он обвёл взглядом свою аудиторию, привлекая и тех, кто мог отвлечься, — говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. Епископ Уильям замолчал. Восторженные зрители внимали, затаив дыхание. Монахиня Мередит встала из-за первой лавки и начала петь песню. Шоу продолжалось. Через несколько минут, облачённый в белое одеяние, вышел Отис. Он тоже принялся зачитывать отрывок, но уже из другой книги, обращённой к Богу. — Так услышь, о всеблагий, ходатайством Святой Богородицы Твоей, всех праведников и мучеников избранных, мои многоскорбные и стенающие моления, — его голос звучал громко, отбиваясь о стены и рикошетом отлетая в десятки ушей. Дети смотрели на него со слезами, застывшими на краешках глаз. Он говорил не от своего лица, а от лица всех детей, потерпевших насилие, — Тебе слава от всех, воплем возносимая ввысь, вместе с сонмом бессмертных сил бдящих святых во Славу Отцу Твоему — Богу нашему, и Духу Святому Твоему, Созидателю и Обновителю всего, во веки вечные. Аминь! Отис вышел из-под тумбы и стал в углу подальше от всех. Он не возвращался домой с остальной толпой детей. Не пришёл и ночью. На следующее утро его постельное белье сменили, а уже после обеда в комнату подселили новенького по имени Питер. Ни Майкл, ни Джеймс так и не смогли узнать, что произошло на самом деле. Лишь слышали по ночам, как глухонемой Джимми зажимал лицо подушкой, чтобы заглушить собственный плач. Майкл вспоминал массовый молебен, которым по обычаю провожали завершение воскресной службы, и наконец-то начинал понимать, для кого он был предназначен.

***

Кто-то однажды сказал, что чем старше ты становишься, тем быстрее для тебя идёт время. Майкл чувствовал, как утекали секунды, которые нельзя было вернуть назад, а солнце, только поднявшееся над горизонтом, уже скрывалось за ним. Наказания детей ухудшились. Майкл пытался записывать большую часть увиденного и пережитого в свой дневник, надеясь однажды отдать эти записи в нужные руки и заставить платить за грехи тех, кто по-настоящему заслуживал этого. Бог ничего не решал, он сидел на заднице ровно. Он не просто позволял детям рождаться инвалидами, он позволял взрослым издеваться над ними, что было во сто крат хуже. До совершеннолетия Майкла оставались считанные мгновения. Он старался не думать об этом, глядя на Джеймса и параллельно вынимая осколки из его предплечья. Ему не хотелось знать, что он начал пользоваться популярностью у мерзкого и толстого священника Патрика, который не стеснялся гладить Джеймса по коленке и недвусмысленно намекать на продолжение беседы. В этот раз он был особенно настырным, и Джеймсу пришлось вырываться силой. Монахиня Элизабет, неожиданно влетевшая в Исповедальню, схватила первый попавшийся под руку предмет, а именно стеклянный фужер, и бросила его в стену. Он разбился, и части его отлетели в Джеймса, который находился совсем рядом. « — Ах ты мелкая шлюха!» — завопила она, — Копия своей матери!» Мать Джеймса она никогда не знала, не видела даже в лицо. А ведь она была красивой, ухоженной женщиной. Любила готовить и заботиться о своём маленьком сынишке. Джеймс всегда отзывался о ней с теплом в груди. Элизабет же больше была похожа на смерть, снедаемая тяжелой болезнью. Беспричинная и неконтролируемая злоба прибавляла ей возраста. Недавно она подхватила брюшной тиф, называемый в народе «гнилой горячкой». Уродливая сыпь застелила её лицо красными жирными точками. Ей оставалось немного. Временами Джеймс пытался оправдать её, после чего Майкл хорошенько встряхивал его и возвращал в реальность. Каждый получал по заслугам. А даже если и не так, вера в это делала жизнь лучше. — Это наша последняя ночь вместе, — шепнул Майкл, утирая слезы с раскрасневшихся глаз Джеймса. Он двигался в нём медленно, стараясь не разбудить спящих подростков. Покрывал поцелуями нежную веснушчатую кожу и нашептывал на ухо слова любви. — Обещай, что заберёшь меня отсюда, Майкл. Ты единственный, кто у меня есть, — запутавшись в чужих волосах, любяще сказал Джеймс. — Ты — моя семья, моё всё. Он приглушенно застонал от удовольствия, сильно прикусив себя за нижнюю губу. Майкл задел нужные струны его сгорающего от ласок тела. — Обещаю, — едва слышно ответил Майкл. Он наклонился и стал сухими губами касаться лица Джеймса. Его кожа была соленой и мокрой от слез. В эту ночь он не мог перестать плакать. Плач его был тихим, надрывным, но шёл из самой глубины души. Грудь болела. Он впился отросшими ногтями в плечи Майкла, обвил ногами его бёдра и обессилено провалился в сон. В нём ему снилось, как они с Майклом лежали на горячем песке у моря, которое Джеймс видел только на картинках, и наслаждались закатом. В его мире не было насилия, не было боли. Уже по выработанной с годами привычке Майкл проснулся раньше положенного времени и погладив лежащего рядом Джеймса по голове, поцеловал в лоб. Джеймс лежал лицом кверху, и что-то внутреннее заставило Майкла поцеловать его ещё раз, но уже в губы. Он прикрыл глаза и на секунду позволил себе предаться чувствам. Дольше задерживаться было нельзя. Сегодня Майкл обязан был покинуть приют. Больше всего на свете ему не хотелось раскисать и видеть, как снова опухают от слез глаза Джеймса. Так что он твёрдо решил уйти, не разбудив его. Забрав чемоданы, махнув рукой внезапно пробудившемуся глухонемому Джимми, уже на выходе, спускаясь по лестнице вместе со своим опекуном и старшей монахиней Анной, которая всегда изображала отзывчивость и любезность к приходящим людям, он оглянулся назад, посмотрев на большое здание. Оно было… живым, пропитанное страданиями детей, которые уехали, которые погибли и которые оставались жить здесь до сих пор. — Я вернусь за тобой, Джеймс, — вполголоса сказал Майкл, — Обещаю.

***

Жизнь на юго-западе Файфа оказалась прекрасной. Майкл неустанно трудился на шахтах и получал за это хорошую прибыль. Конечно, работа была физически тяжёлой, и всегда существовал страх непредвиденной смерти из-за обвалившейся груды камней, пожара из-за возгорания монтажной пены или строительного мусора. Также существовал большой риск взрыва метана или угольной пыли, который мог бы унести за собой десятки рабочих, а значит, лишить питания десятки семей. И всё по причине техники безопасности, находившейся на минимальном уровне. Правительство не придавало физическому труду большого значения, в то время как простые люди гибли в огромных туннелях. Всё это, конечно, пугало Майкла, но не из-за страха за собственную жизнь, а из-за желания поскорее спасти чужую. Он не видел Джеймса целых два года и с нетерпением ждал завтрашнего дня — его восемнадцатилетия. Работа помогала Майклу не думать о том, что все письма, которые он отправлял Джеймсу на протяжении этого времени, и хотя он не писал в них ничего лишнего или подозрительного, всё равно присылались обратно. Майкл боялся, что за время своего отсутствия Джеймс мог разлюбить его, хотя сам не подпускал ни малейшей мысли об этом. Коллеги по цеху часто подшучивали над его статусом одиночки, старались подцепить подружку в баре. Благо, Майклу всегда удавалось извернуться от предложений. — Закругляемся, парни! — закричал главный. На правой стороне его груди красовался нагрудный знак, прикрепленный к куртке. На нём было написано «Заслуженный шахтёр Шотландии», что означало одно из самых почетных званий, которое присуждалось по указу президента за заслугу отданных шахте лет труда и почета. Кто-то заглушил электрическое сверло. Майкл отложил кувалду в сторону, скинул каску, стянул с головы шапку и вытер свободной от перчатки рукой вспотевший лоб. Он вдохнул в легкие свежего горного воздуха и закрыл глаза. Тяжело было поверить, что он выдержал. Мыслей было так много, что они выскальзывали из головы. На собранные за два года деньги и те, что наконец начали приходить с пособия, которое он не держал в руках со времён поступления в приют Святой Девы Марии, Майкл наскрёб на неплохую машину. Усевшись за руль и высадившись в Ланаркшире, он с шумом припарковался у высокого облупленного здания. Большой древний серый дом, рухлый и злобный, как будто бы наблюдал за ним. Ждал момента, когда Майкл снова появится у его порога. Майкл выскользнул из машины и резво побежал ко входу. Во дворе находились дети и подростки, некоторые из которых были знакомы Майклу. Убедившись, что Джеймса среди них не было, он поднялся по массивным ступенькам и постучал в огромную дверь. Она отворилась наполовину и из неё выглянула сестра Анна. — Кто Вы? — удивленно спросила она и полностью показалась в проходе. — Майкл Фассбендер. Неужели Вы меня не помните, матушка Анна? Она удивленно приоткрыла рот. — Что тебе надо? — недовольно полюбопытствовала она и выглядела всполошённой. — Впустите меня, хочу увидеть друга. — Нет, проваливай отсюда, — громче сказала она. Монахиня попыталась закрыть дверь, но Майкл не мог ей этого позволить. Он начал давить на ручку обеими руками, пока не прошмыгнул в помещение. Он хорошенько осмотрелся. Стены вокруг были облезшими и чёрными. Повсюду валялись различные инструменты. — Что здесь произошло? — Пожар. Майкл ужаснулся и косо посмотрел на монахиню. — Не смотри на меня так, — брезгливо фыркнула она. — Не я устроила его. Бог всё видит, ты ведь знаешь. Вот Он и решил наказать тех, кто был грешен. И тебя накажет. — Что ты несёшь, старая дура? Майкл побежал на второй этаж по трухлявой лестнице. Сестра Анна схватила его за руку и потянула на себя. — Отвали, — зашипел Майкл и с силой оттолкнул её в сторону. Он поднялся по ступенькам и мигом влетел в комнату, в которой когда-то жил с Джеймсом и другими парнями. На удивление, она оказалась пустой. Кровати были ровно застелены идеально выглаженным постельным. Он начал заглядывать в другие комнаты, но никто из детей и подростков и близко не напоминал Джеймса. — Какого черта? Со скоростью света Майкл слетел с лестницы и поднял валявшуюся на полу монахиню. Он прижал её к стене и встряхнул. Она обнажила свои жёлтые зубы в мнимом подобии улыбки. Из её рта доносилась ужасная кислотная вонь. — Где Джеймс? Что ты сделала с ним? Отвечай, мразь, — он положил руку ей на горло и до боли сжал его. — Отвечай! — закричал он, отчаянно желая свернуть ей шею. — Кто это? — Ты знаешь о ком я говорю, черт возьми! Майкл затряс её в воздухе как тряпичную куколку. В его глазах читалась неприкрытая агрессия.  — Ах да, Джеймс Макэвой, твой лучший друг. Как жаль! Кто-то устроил пожар в приюте и некоторым из детей не удалось спастись. Джеймсу в том числе. Его ожоги были слишком сильными, мы бы не спасли. — Вы и не пытались! Вы устроили этот гребаный пожар! — уверенно закричал он и стукнул её головой о стену. В зал вбежали медсестра и несколько других монахинь. Они окружили Майкла, но не спешили нападать на него. Его руки начали ослабевать, и он отпустил свою бывшую воспитательницу. Она медленно начала сползать по стене и в сердцах он надеялся, что треснул её так сильно, что лишил жизни. Он поплёлся к выходу, не замечая женщин, уступающих ему дорогу. Глаза его наполнялись слезами. Он вышел на улицу и, полностью обескураженный, упал на твёрдые бетонные ступеньки. Запустил длинные дрожащие пальцы в карман штанов и выудил оттуда пачку сигарет. Вытащил из неё одну папиросу, поджёг её и затянулся. Поверить в случившееся было невозможно. Яркая улыбка Джеймса, которой он мог одарить только Майкла, всплыла ясным отблеском в его воспоминаниях. Его красивые, пунцового цвета губы, которые разрешалось целовать лишь Майклу. Его бездонные, голубые глаза, в которых жила целая Вселенная. Джеймс смотрел на Майкла взглядом преданной собаки, не представляющей жизни без своего хозяина, а теперь он погиб, потому что Майкл не попытался украсть его отсюда раньше. — Майкл? Кто-то дернул Майкла за плечо, и он вскинул голову, ожидая увидеть одну из монахинь. Но это был… Питер, кажется. Тот самый Питер, которого подселили на место Отиса после его смерти. Он плохо знал Питера, они почти не общались. Однако он припомнил, как на день Благодарения они вдвоём попытались украсть пачку мармелада в комнате одной из воспитательниц. Сладости запрещались монахиням и другим служителям церкви, так как считались грехом, и всё же в каких-то тайных местах можно было найти шоколадку или конфеты. В итоге монахиня, имя которой Майкл не смог вспомнить, поймала их и избила обоих. — Питер? — Да, да, друг, это я. Он уселся рядом и стал внимательно разглядывать лицо Майкла. — Что ты забыл в этом сраном приюте? — спросил он. — Я приехал забрать своего друга, Джеймса. Сегодня ему должно было исполниться восемнадцать. Мне хотелось, чтобы мой приезд стал для него сюрпризом. Питер горько вздохнул. Майкл перевёл на него онемевший взгляд. Глаза его казались затуманенными. Только сейчас он обратил внимание на огромный шрам, красовавшийся на щеке Питере, которого он никогда не видел раньше. Заметив это, Питер сказал: — Это священник Патрик мне подарил. Нравится? — он покрутил лицом, будто бы хвастаясь своим приобретением. — Если тебе это будет важно, то это Джеймс защитил меня от него. Глаза Майкла снова стали влажными, но слёзы не потекли вниз, а лишь застыли на месте. Он сжал челюсть и заставил себя посмотреть на Питера. — Я тогда остался у себя в комнате, как мне было велено, пока остальных выпустили на улицу минут на двадцать. Провинился за то, что назвал священника трусом. Так этот урод ворвался ко мне в комнату, изрезал мне лицо ножом, затем стянул с меня штаны и нагнул над кроватью. Он хотел оприходовать меня, я даже почувствовал его вставший член, потиравшийся о мою задницу. — Его лицо скривилось, в глазах блеснула ненависть. — Тут же дверь распахнулась. Я увидел Джеймса и не успел ничего сказать, как он налетел на этого выблядка и начал бить его по лицу кулаками. Господи, я даже не знал, что он так умеет! Он бил Патрика до тех пор, пока тот не отключился, все его руки были в крови. Это было страшно, я… Мне кажется, уже тогда он понимал, на что идёт. — В каком смысле? — Майкл задал вопрос, на который в глубине души уже знал ответ. — Ну, я имею в виду, что он не отделается от этого простым наказанием. — Что они сделали с ним? Майкл смотрел в одну точку, не моргая. Пытаясь подавить нахлынувшие эмоции, он сжал пальцы в кулаки и больно впился ногтями во внутреннюю часть ладони. — А они не сказали? — Сказали, что он умер от пожара. — Ну да, точно. Что же ещё они могли сказать тебе… — Так что же с ним случилось, Питер? Расскажи мне. Стоявшая во дворе монахиня, которую Майкл никогда прежде не видел, начала не спеша сгонять детей обратно в приют. Он не заметил её присутствия сразу, но был уверен, что она заметила его. Они не были знакомы, и только поэтому она позволила ему сидеть у входа и курить. Вероятнее всего, монахиня приняла его за учредителя какой-то службы или члена чьей-то семьи и просто ждала, когда их с Питером разговор закончится. Майкл заиграл собственными желваками и шумно беспокойно задышал, посмотрев на Питера и вынуждая его немедленно продолжить свой рассказ. — Они вытащили его из кровати среди ночи, — взволновано начал он. — Монахиня Элизабет, священник Патрик и его помощник, местный врач. Джеймс попытался вырваться из хватки священника, но врач тут же схватил его за ноги, и они вместе потащили его ко входу. Это то, что я видел. Но из того, что рассказывал мне Фред и его брат… — он вздохнул и нервно провёл рукой по волосам. — Ох, Майкл. Фредс и Тимми выбрались из комнаты, чтобы проследить за действиями священника и других, потому что слышали эти громкие крики. Мы все их слышали, но никто не решился. — Он прикусил нижнюю губу, испытывая уколы совести за то, что не попытался вступиться за человека, который спас его от изнасилования, — Фредс и Тимми спрятались за конфессионалом и начали наблюдать за тем, что они делали. Джеймс продолжал кричать. Тогда Элизабет сжала его рот своей клешнёй и засунула в него какую-то тряпку. Они… — Что? — уточнил Майкл. Первая капля слезы стекла по его щеке. — Они раздели его. До гола, — тихо произнёс он. — Затем Элизабет начала поливать его святой водой, пытаясь при этом вспомнить все его грехи. Она сказала, что за то, что он совокуплялся с парнем, он должен был ещё давно попасть в Ад. Я ещё тогда переспросил у Фредса, правильно ли они услышали её, но они как на духу выпалили, что слышали каждую фразу очень отчетливо. Майкл не смотрел на Питера, а смотрел сквозь него. Картинки ужасных событий, которые он описывал, приобретали яркие краски в представлениях Майкла. Он не мог больше слушать, но заставлял себя это делать. — Тогда она сжала его волосы очень крепко в кулаке и поволокла за собой в центр молитвенного зала. Она бросила его на пол и сильно ударила каблуком в пах. Джеймс заскулил от боли, а она начала смеяться. Паршивая мразь… Пока священник и врач удерживали его, прижатым к полу, она достала из кармана своей рясы нож и начала вырезать на животе Джеймса какую-то надпись. Затем она, — он выдохнул скопившийся в груди воздух и выпалил: — она отрезала ему член и всадила нож ему в живот. Священник ещё несколько раз ударил его ногой в бок, и они утащили его тело. Я не знаю, куда они потом его дели, возможно, закопали в саду или ещё где. Никто не знает куда они девают тела убитых… Майкл поднялся с лестницы и, не прощаясь, покинул пределы приюта. Он сел в машину, вжал педаль газа и отъехал на небольшое расстояние от этого наполненного ужасом места. Открыв бардачок, он вытащил оттуда смятую записку. Она валялась там давно, полученная от Джеймса за день до отъезда. Майкл развернул бумажку и принялся перечитывать истертые буквы, которые гласили:

«Навечно твой. Навечно в сердце. В любой из этих жизней,

искренне любящий тебя Джеймс».

Майкл склонился над рулем и впервые за последние семь лет позволил себе расплакаться. Горькие горячие слёзы стекали по его щекам и падали на штаны. Он приподнял голову и с силой начал лупить кулаками по салону машины. Разбив контрольно-измерительный прибор, он громко закричал и наконец заставил себя притихнуть. На костяшках пальцев показалась кровь. Джеймс не заслуживал такой смерти. Её заслуживали твари, называющие себя приверженцами Бога. Майкл был слабым, он не сумел защитить того, кто нуждался в его помощи. Джеймс был храбрым, стойким духом и сердцем. Он не боялся пойти против тех, кто пытался сломать ему жизнь. В его жилах текла настоящая шотландская кровь. – Прости меня, Джеймс, – вздох отчаяния вырвался из приоткрытых губ. – Я не сдержал своё обещание. Он хотел бы вернуться в приют и забить до смерти всех, кто был причастен к смерти Джеймса и издевательствам на другими детьми. Но что он мог – брошенный семьей человек, одинокий в своих усилиях. Церковь имела власть и была почитаема законом. Майкл завёл машину и поехал дальше. Солнце уже садилось, и персикового цвета закат простирался над домами. Такой же, как тот, что он видел в день своего первого появления здесь. Майкл ехал по извилистой дороге и корил себя за собственную трусость. Боль разъедала его душу, но ей не было выхода. Слезы продолжали наполнять его глаза до краев и оставались единственным напоминанием его присутствия в этом мире. По радио играла недавно выпущенная Леонардом Коэном «Hallelujah».