Неисчислимые добродетели

1. Я всегда восхищался тобой В Башне Кои начинается вечер, и все глупые главы мелких кланов уже разбежались по своим норам, чтобы лелеять ничтожные мечты о величии. Утренние переговоры окончены, и Цзинь Гуанъяо наконец может усесться в своих покоях и немного посоставлять планы на будущее. Процветание грядет. Последние отголоски войны наконец-то затихли. Вэни мертвы. Вэй Усянь мертв, и бдение на его могиле наконец завершилось, и, возможно, через несколько лет все, кто не сделал ничего, чтобы остановить его, наконец перестанут хвастаться своими несуществующими деяниями. Маловероятно, конечно, но Цзинь Гуанъяо может хотя бы мечтать. Неожиданный стук в дверь отвлекает его от горьких размышлений; приглядевшись к тени у двери, он приглашает Лань Сичэня входить. — Ты всегда меня узнаёшь, — замечает Лань Сичэнь, улыбаясь. Он всегда улыбается. Это даже не назовешь выражением лица. Даже когда они прятались в лесах, окровавленные, напуганные, в отчаянии, когда им всё-таки пришлось обнажить мечи, — даже тогда Лань Сичэнь скрывал свои мысли за этой легкой улыбкой, за благожелательным выражением статуи. Цзинь Гуанъяо вынес из войны искреннюю ненависть ко всем лживым, лицемерным главам кланов — но только не к нему. Нет, его чувства к Лань Сичэню расположены где-то между сердцем и бедрами, и он точно планирует держать их при себе. Не хватало сыну шлюхи прослыть еще и «отрезанным рукавом», будто у людей без того мало причин его презирать. — Цзэу-цзюнь, — приветственно кивает Цзинь Гуанъяо, а затем недоуменно моргает. — Что это, вино? — Мне удалось тебя удивить? — поддразнивает Лань Сичэнь. Он и в самом деле держит в руках пару кувшинов вина. — Не думал, что подобное вообще возможно. — Редкое зрелище — в обмен на столь же редкое, — не остается в долгу Цзинь Гуанъяо. Неужели Лань Сичэнь решил напиться? Цзинь Гуанъяо никогда не видел, чтобы он пил больше одного глотка, но сейчас ему нелегко приходится, ведь он вынужден разбираться со своим безрассудным братом. Лань Сичэнь никогда не жалуется, но заметно, что из-за этого дела он очень несчастлив. — Может быть, это всё для тебя, — отвечает Лань Сичэнь. — Скромная благодарность для дорогого друга. Скажи это кто другой, Цзинь Гуанъяо немедля преисполнился бы подозрений, но он не в силах поверить, что Лань Сичэнь задумал подпоить его с какой-нибудь неподобающей целью. — Может быть, я предпочел бы не пить один, — он указывает на низкий столик в середине комнаты. Он уже занимает достаточно высокое положение, чтобы иметь в своих покоях несколько комнат, и эта обставлена как раз для личных встреч. В ответ губы Лань Сичэня изгибаются в улыбке — едва заметной, но зато настоящей, — он откупоривает кувшин и делает большой глоток. Когда он опускает сосуд, его нижняя губа влажно поблескивает, и выражение его глаз будто обжигает. Он выглядит, будто котел на огне, готовый вскипеть, — и Цзинь Гуанъяо понятия не имеет, что там внутри. — Я принесу чашки, — говорит он, пытаясь потянуть время, и уходит в дальнюю комнату. Что же ему делать? Вот он, Лань Сичэнь — высок и красив, и обходителен, и пользуется всеобщим уважением... и интуиция Цзинь Гуанъяо подсказывает ему, что сейчас Сичэнь на грани того, чтобы сделать нечто невероятно глупое. Пришел ли он сюда, чтобы его уговорили — или, наоборот, чтобы отговорили от этого? Взяв чашки, Цзинь Гуанъяо возвращается и обнаруживает, что Лань Сичэнь сидит с его гуцинем на коленях, небрежно перебирая струны. На его лице проступил изящный румянец, преображая бледные черты из бесценного нефрита в нечто более живое и чувственное. Его руки скользят над струнами — нежно, точно касания любовника, и безнадежное чувство Цзинь Гуанъяо трепещет в груди, угрожая поглотить его целиком. — Сичэнь, — окликает он, и Лань Сичэнь улыбается ему, и это ужасно, просто ужасно. Цзинь Гуанъяо должен немедля выставить его из своей комнаты с вежливыми извинениями, прежде чем кто-нибудь из них совершит какую-нибудь глупость. Вместо этого он наливает им обоим вина. Они поднимают чашки. — За дражайших друзей, — говорит Лань Сичэнь, улыбаясь. — Льстец, — укоряет его Цзинь Гуанъяо, но без особого напора. — Лесть запрещена. — Что ж, я выпью за это, — отвечает Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь смеется и со звоном соприкасается с ним чашками. Они оба пьют. — Мне казалось, опьянение проявляется как-то не так, — задумчиво произносит Лань Сичэнь после того, как они осушили чашки. — Только лицо будто пылает. Наверняка должно быть что-то еще, кроме чувства, что я обгорел на солнце? — Подожди еще немного, — советует Цзинь Гуанъяо. — Хмм, — Лань Сичэнь наклоняет голову набок. — Спасибо тебе. — За что? — За то, что пьешь со мной, — говорит Лань Сичэнь. За то, что хранишь мой секрет, имеет он в виду. — Ну, не могу ведь я позволить кому-то еще узнать, что ты на самом деле человек, — серьезно отвечает Цзинь Гуанъяо. — Твоя репутация такого не переживет. — Да, мы не должны никому это раскрывать, — соглашается Лань Сичэнь. Его настоящая улыбка — шире, чем та, которую он изображает за столом переговоров, и полна веселья и энтузиазма. — Глава клана Ли всё пытается подольститься ко мне, жалуясь на то, как плохо его здесь устроили, а я только и вспоминаю о том, как проснулся однажды с ящерицей в волосах. Цзинь Гуанъяо хорошо помнит ту ящерицу. Он вышел к полянке в лесу, где скрывался Лань Сичэнь, как раз вовремя, чтобы увидеть, как тот с воплем отшвыривает невезучую рептилию. — Разве ты не знал, Цзэу-цзюнь? Ящерицы в волосах — это нынче последняя мода. Они символизируют глубокое единение с природой. — Если они что и символизируют, так это благородное братство между людьми, которые вынуждены были спать в канаве, поскольку лишились родного дома. — Если скажешь ему это, спустя неделю все будут носить в волосах ящериц, — заявляет Цзинь Гуанъяо, и Сичэнь смеется. — В таком случае я предпочту змею, — говорит он и наполняет обе чашки. — А что за повод для праздника сегодня? — интересуется Цзинь Гуанъяо. — Не знаю, — отмахивает Лань Сичэнь, — выбери что-нибудь. — Музыка? — Прекрасно! Ты должен что-нибудь сыграть. Смутившись, Цзинь Гуанъяо усаживается рядом с Лань Сичэнем — и гуцинем — и начинает играть «Балладу о Лань Ане». Это словно проворачивать нож у себя же под ребрами — играть любовную балладу для Лань Сичэня, — но даже это лучше, чем правда. К его удивлению, Лань Сичэнь хмурится и после нескольких нот накрывает струны рукой. — Никаких любовных песен, — говорит он. — Ни одному из Ланей никогда не везло в любви. Значит, плохое настроение у него всё-таки из-за брата. Цзинь Гуанъяо начинает другую песню, которую слышал однажды от Лань Сичэня — оживленную мелодию о весне. Лань Сичэнь слушает в молчании, сложив руки на коленях. После нескольких куплетов его ресницы вздрагивают. Цзинь Гуанъяо смотрит, как его глаза закрываются. Его прекрасное лицо расслабляется, и когда затихают последние ноты, он не отвечает. Он уснул. — Дурак, — с нежностью произносит Цзинь Гуанъяо. Он немного разочарован, но в то же время чувствует облегчение. Если повезет, Лань Сичэнь проспит всю ночь, а утром снова будет улыбаться и сиять, как всегда. Цзинь Гуанъяо поднимается и начинает убирать со стола; он едва успевает подумать, что стоило бы переложить его гостя в положении поудобнее, когда ресницы Лань Сичэня вздрагивают. Он открывает глаза и широкая невинная улыбка расплывается по его лицу. О нет. — А-Яо! — восклицает он. — Играй дальше! Он пьян. Цзинь Гуанъяо не сразу возвращается к музыке, и Лань Сичэнь тянет его за рукав, точно игривый щенок, — не успокаиваясь, пока Цзинь Гуанъяо снова не кладет гуцинь на колени. На этот раз он жизнерадостно кивает в такт мелодии и хлопает в ладоши, будто влюбленная девица, когда песня заканчивается. — А-Яо, как хорошо ты играешь! — Что ты хочешь услышать? Я сыграю еще, — говорит Цзинь Гуанъяо и смеется, видя, как озаряется изнутри лицо Лань Сичэня. — Сыграй «Цвет сливы», — просит он с улыбкой. В конце песни он берет Цзинь Гуанъяо за руку и нежно держит. — Эта мелодия лучше подходит для флейты, но исполнитель ее непревзойден. — Ты пьян, — говорит ему Цзинь Гуанъяо; это проще, чем спросить, почему Лань Сичэнь не отпускает его руку. — Ты прекрасно играешь и когда я трезв, — возражает Лань Сичэнь. — А-Яо, я ведь знаю, что ты гений, к чему притворство? Здесь нет никого, кроме нас. — Неужели я гений и когда ты трезв? — спрашивает Цзинь Гуанъяо, развеселившись. — Всегда, — кивает Лань Сичэнь. — Помнишь, как мы встретились в первый раз? Цзинь Гуанъяо помнит. Он помнит, как прокрался в комнату Лань Сичэня среди ночи, чтобы передать предупреждение, и застал того раскинувшимся во всей своей красе на ложе, с обнаженной от летней жары грудью. Он помнит, как Лань Сичэнь медленно моргнул длинными ресницами, и как внимательно он выслушал сообщение Цзинь Гуанъяо. На следующий день Вэни вторглись в Гусу. — Не помню, — лжет Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь обиженно надувает губы. Совсем по-детски. — Нет, ты помнишь, — утверждает он. — Ты только что играл песню, которую я играл в тот день. — Может быть, я слышал ее где-то еще, — предполагает Цзинь Гуанъяо. — Ты не мог, — обиженно говорит Лань Сичэнь. — Это песня клана Лань, и никто не любит ее играть, кроме меня. — Неужели? — Да! — упрямо заявляет Лань Сичэнь. Цзинь Гуанъяо роется в памяти, но не может припомнить, чтобы кто-нибудь еще играл эту песню. Конечно, он не был в Гусу с тех пор, как закончилась война, а во время войны не было времени бездельно перебирать струны. — Я нашел ноты, — лжет он. — Ничего подобного, — пальцы Лань Сичэня крепче сжимают его руку. — Тебе совсем не нужно так скромничать. Должно быть, Цзинь Гуанъяо тоже успел опьянеть, потому что он отвечает: — Будь я честным, меня бы немедля объявили нескромным. — Я бы не стал так говорить, — возражает Лань Сичэнь. — Конечно. Ты бы не стал. — А-Яо, — негромко произносит Лань Сичэнь и пытается отвести волосы Цзинь Гуанъяо с лица. — Почему ты всё время ко мне прикасаешься? — Ты мне нравишься, — невинно признается Лань Сичэнь в пьяной искренности. — Я уже дал тебе денег на восстановление клана, — в отчаянии говорит Цзинь Гуанъяо. Это жестоко, конечно, но он не знает, как еще заставить Лань Сичэня больше не смотреть на него так. Слишком близко, слишком нежно, слишком много. — Что ты такое говоришь? — обиженно спрашивает Лань Сичэнь и откидывается назад, нахмурив брови. Он по-прежнему не отпускает руку Цзинь Гуанъяо, легонько чертя большим пальцем узоры по тыльной стороне его ладони — и от этого Цзинь Гуанъяо кажется, будто его наказывают за что-то, чего он еще не совершил. — Это ведь совершенно ни при чем, — продолжает Лань Сичэнь. — Ты сердишься на меня? Нет, совсем нет. Тебя сложно вывести из себя... — он замолкает, погрузившись в размышления. — Ты знаешь, что ты мне нравишься, — наконец говорит он. — Так в чем же сложность? «Ты мне нравишься», говорит он, и в его исполнении это звучит так мило. Скажи эти же слова Цзинь Гуанъяо, и в них не останется невинности — ни капли. Он хочет поцеловать открывшуюся идеальную линию шеи Лань Сичэня, и он никогда не сделает этого. Это неправильно. Это недальновидно с политической точки зрения и невозможно с личной, но всё равно. Он не может оторвать взгляд. — Ты бы не стал такое говорить, будь ты трезв, — замечает Цзинь Гуанъяо и делает глоток из собственной чашки, надеясь, что обжигающий напиток поможет очистить мысли. — Тогда я буду восхвалять тебя, пока могу, — говорит Лань Сичэнь. — Ты спас мне жизнь. Ты великолепный музыкант. Ты бесстрашный, решительный, рассудительный... Цзинь Гуанъяо закрывает ему рот ладонью; его лицо пылает, он будто пьян похвалой. Это всего лишь слова, но всё же он не может заставить себя поверить, что Лань Сичэнь говорит сейчас неискренне. — Перестань, — шепчет он, хотя и хочет совсем иного. Лань Сичэнь смотрит на него поверх его пальцев, и Цзинь Гуанъяо поспешно отдергивает их, чтобы не успеть даже задуматься об этих губах под его ладонью. — Почему? — спрашивает Лань Сичэнь. — Хочешь, чтобы я рассказал тебе, как ты прекрасен? — шепчет Цзинь Гуанъяо. — Прекраснейший мужчина от Лотосовой Пристани до Северных гор. — А-Яо, разве тебя заботят подобные вещи? — Нет. — Должно быть, его лицо совсем красное; он чувствует, как тонкая кожа горит от алкоголя и чего-то еще, чего-то куда более сильного. — Пожалуйста, — выговаривает он, не вполне понимая сам, о чем просит. Лицо Лань Сичэня совсем близко. Его рука поднимается, касаясь лица Цзинь Гуанъяо. Лань Сичэнь целует его. На мгновение разум Цзинь Гуанъяо полностью пустеет. Он не слышит короткий вздох, сорвавшийся с его губ, не понимает, что закрыл глаза. Нет ничего — только Лань Сичэнь. Ни статуса, ни приличий, ничего, о чем стоило бы думать, кроме легкого соприкосновения их тел. Когда Лань Сичэнь отстраняется, реальность возвращается мгновенно — и это больнее любого удара в жизни Цзинь Гуанъяо. Он не может этого сделать. Они не могут. Конечно же, первый нефрит клана Лань, самый идеальный из всех совершенствующихся, какие только могут быть в этом ничтожном мире, никак не может хотеть испачкать свои губы о сына шлюхи. Конечно же, Лань Сичэнь просто пьян, и расстроен, и пытается найти хоть какое-то утешение в том, кто оказался ближе всего. — А-Яо, — говорит Лань Сичэнь и целует его снова. На этот раз — настойчивей, сильнее, и тело Цзинь Гуанъяо предательски подается навстречу. Он приоткрывает рот. Он чувствует, как Сичэнь резко втягивает воздух и углубляет поцелуй, положив руку на затылок Цзинь Гуанъяо. Он не должен этого делать. Он обязан остановиться. Обняв Сичэня одной рукой за плечи, Цзинь Гуанъяо притягивает его ближе. Всё тело точно в огне, и малейших движений губ Сичэня хватает, чтобы заставить его ахнуть. Когда они наконец переводят дыхание, перед ним предстает ошеломляющее зрелище — Лань Сичэнь, растрепанный и зацелованный, с полуоткрытыми губами, с полными желания глазами. Это неправда. Не может быть правдой. Вся оборона Цзинь Гуанъяо сметена напрочь. Прекраснейший мужчина в мире касается его, и он понятия не имеет, почему. — Остановись, — выдавливает наконец он, и Сичэнь отстраняется назад. — Пожалуйста. — Я понимаю, это неожиданно, но я... — Пожалуйста, остановись, — хрипло выдыхает Цзинь Гуанъяо и убирает свою руку с плеча Лань Сичэня. Тот выглядит сперва опустошенным, затем обиженным, а затем его черты привычно складываются в выражение приятного равнодушия. На это больно даже смотреть. — Почему? — спрашивает он, и даже сейчас, когда всё, что ни есть разумного у него в голове, кричит, что ему нужно отстраниться как можно дальше, он не может оттолкнуть руку Лань Сичэня, нежно касающуюся его лица. Он просто сидит и смотрит, и мгновение спустя рука Лань Сичэня исчезает. Но это было прекрасное мгновение. — Ты не хочешь этого делать, — негромко произносит Цзинь Гуанъяо, хотя ему кажется, что его сейчас стошнит. — Ты просто пьян. Всё в порядке. — Ничего подобного, — Лань Сичэнь качает головой. — Дело не в том, что я пьян. Я всегда... восхищался тобой. Проще всего было бы Цзинь Гуанъяо сейчас сказать, что он не из «отрезанных рукавов», но слова застревают у него в горле. Он не знает, что говорить — не сейчас, когда Лань Сичэнь смотрит на него так, словно его сердце вот-вот разобьётся. — Понимаю, — наконец шепчет Лань Сичэнь. Он сжимает кулаки так, что белеют костяшки; ткань его одеяния трещит в этой хватке. Он встает одним торопливым движением и уходит, едва ли не убегает. Момент полнейшей паники, и Цзинь Гуанъяо бросается за ним следом. Он успевает только заметить, как Сичэнь торопится по коридору, слезы капают с его темных ресниц на светлые одежды. Эхо шагов отражается от стен, а затем он исчезает из виду. Тишина обрушивается на Цзинь Гуанъяо, и он неуверенно пошатывается, стоя в дверном проеме. Далеко не сразу до него доходит, что кто-то может заметить его вот так, и он закрывает дверь. На столе в комнате по-прежнему стоит вино, подушки на полу небрежно разбросаны. — Я всегда восхищался тобой, — повторяет он в смятении. Его колени ударяются об пол, и он сидит так — будто здание, готовое обрушиться, — пока не приходит в себя от звука падающих капель. Он поднимает руку к лицу — та оказывается мокрой. Я люблю его, думает Цзинь Гуанъяо, и понимает, что плачет. 2. Я прощаю тебя Цзинь Гуанъяо пьян горечью. Он допил вино из чашки Лань Сичэня, едва не срываясь в нервный смех при мысли о том, что губы Лань Сичэня касались его собственных вот только что, но вино не идет ни в какое сравнение с бешеным штормом в его разуме. Он не может придумать никакого плана — не сейчас, когда его мысли разлетаются во все стороны, беспорядочно, точно фейерверки в темной ночи. Он думал, будто знает Лань Сичэня. Он ошибался. Это всё-таки возможно — что Лань Сичэнь любит его, Цзинь Гуанъяо, Мэн Яо, и это — точно лезвие, застрявшее под ребрами, удар, который он не способен отразить. Если бы Лань Сичэнь вернулся и сказал, что ненавидит его, — с этим он смог бы справиться. Он имел дело с презрением еще прежде, чем узнал, как это называется. Это заставило бы его вновь взяться за планы, создать новые союзы и отбросить старые, и это было бы больно. Больно, как сломанная рука или нога, отныне и навсегда, но Цзинь Гуанъяо доводилось ломать кости и прежде. Но если Лань Сичэнь любит его, значит... значит, Цзинь Гуанъяо только что выбросил самое драгоценное, что ему могли бы предложить, и это невыносимо. Он всё еще сидит, сгорбившись, за столом, когда у двери раздаются шаги, и точно в тумане он слышит, как кто-то тихо стучится в его покои. — Кто там? — спрашивает он. Он не хочет, чтобы кто-то видел его таким — и в особенности Лань Сичэнь, — но у него нет выбора. Никогда нет. — Это я, — просто отвечает Лань Сичэнь. — Заходи, — говорит Цзинь Гуанъяо и с гордостью отмечает, что его голос совсем не дрожит. Он поворачивается навстречу своей судьбе с прежним спокойным, сосредоточенным лицом, и они с Лань Сичэнем смотрят друг на друга, точно незнакомцы. Первое, что замечает Цзинь Гуанъяо — глаза Лань Сичэня покраснели, выдавая недавно пролитые слезы. Второе — что без улыбки Лань Сичэнь почти неотличим от своего брата. Цзинь Гуанъяо никогда не видел его таким холодным и отстраненным, вся его обычная мягкость обратилась в лед. Он пристыжен? Разъярен? Назовет ли он Цзинь Гуанъяо «отрезанным рукавом» и распутником, обвинит в попытке соблазнить его? Или не скажет вовсе ничего? — Ляньфан-цзунь, — Лань Сичэнь опускается на колени. Он протягивает руки вперед и касается лбом пола. — Я приношу извинения. У Цзинь Гуанъяо перехватывает горло, и на мгновение все его мысли исчезают — но только на мгновение. «Он любит тебя» шепчет полный надежды голос. Цзинь Гуанъяо не верит в это — пока что не может поверить, — но так хотел бы. Но, будь то любовь или ненависть, он совершенно точно знает одно: он не в силах видеть Лань Сичэня таким: на коленях, склонившим свое прекрасное лицо до земли. — Я прощаю тебя, — говорит Цзинь Гуанъяо, и это в самом деле так. Он не склонен к прощению, но из всех обид, что он хранит в своей душе, ни одна из них не направлена против Лань Сичэня. — Не кланяйся мне. Лань Сичэнь выпрямляется, и он уже больше похож на себя самого, а не на ледяную нефритовую статуэтку Ханьгуан-цзюня, но в изгибе его губ еще заметно страдание. Он не может посмотреть в глаза Цзинь Гуанъяо. — Я вел себя неподобающе, — начинает он, явно собираясь произнести долгие извинения. Цзинь Гуанъяо перебивает его. — Посмотри на меня, — говорит он. Лань Сичэнь закрывает рот. Расстояние между ними — будто пропасть, всё шире с каждой секундой молчания. — Ты вправду это имел в виду? — спрашивает Цзинь Гуанъяо, и да, он подстрекает его, но в то же время дает выход, шанс для Лань Сичэня отмахнуться, или извиниться, или дать понять, в каком тоне им следует это продолжать, — но Лань Сичэнь не делает ничего подобного. — Да, — говорит он. Так просто. — Тогда закрой за собой дверь и иди сюда. Лань Сичэнь не двигается — а затем двигается мгновенно. Дверь захлопывается, и он снова стоит на коленях перед Цзинь Гуанъяо, достаточно близко, чтобы коснуться, но пока не делает этого. Он ждет. Цзинь Гуанъяо чувствует, как учащается его пульс. Лань Сичэнь смотрит на него, ждет его, ждет его приказов. Цзинь Гуанъяо проводит кончиками пальцев по безупречной линии шеи Лань Сичэня и видит, как сокращаются его зрачки от этого медленного, скользящего прикосновения. Еще никто и никогда не хотел Цзинь Гуанъяо так. Обжигающий взгляд Лань Сичэня опьяняет сильнее любого вина, и последние остатки самоограничений Цзинь Гуанъяо обращаются в пепел. — Если это и вправду так, дай мне свою налобную ленту, — приказывает Цзинь Гуанъяо, и у него кружится голова от настолько дерзкой просьбы — но Лань Сичэнь исполняет ее. Он развязывает ленту и кладет ее в протянутую ладонь. Цзинь Гуанъяо сжимает пальцы: это — будто обещание. Он наклоняется ближе. Лань Сичэнь не пытается отстраниться. Лань Сичэнь позволяет Цзинь Гуанъяо накрыть своим грязным ртом его губы и осторожно поцеловать. Когда Цзинь Гуанъяо разрывает поцелуй, его руки стиснуты в кулаки на коленях, но он не пытается даже шевельнуться, твердо намеренный не делать ничего без четкого разрешения. У Цзинь Гуанъяо будто двоится в глазах: вот — наследник клана Лань, могущественный заклинатель и искусный дипломат, способный уничтожить чью угодно карьеру одним словом. Вот — Лань Сичэнь, его друг, утонченный и напуганный, такой уязвимый, каким Цзинь Гуанъяо никогда еще его не видел. Цзинь Гуанъяо может уничтожить его одним лишь словом. — Поцелуй меня, — говорит он. Легкий румянец разливается по лицу Лань Сичэня. Он выглядит, как человек, который выдержал долгую осаду и теперь видит спешащую к нему помощь, но боится поверить, что он в самом деле спасен. — Ты этого хочешь? — шепчет он. — Да, — отвечает Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь не заставляет себя ждать. Цзинь Гуанъяо слышал, что в клане Лань все — втайне романтики, но одно дело слышать о подобном, а совсем другое — когда Лань Сичэнь прижимается к нему вот так. Теперь, когда он трезв, Лань Сичэнь целует его медленно, нежно, тщательно, и всё тело Цзинь Гуанъяо загорается желанием. Он так нежен, прекрасен, идеален, — но Цзинь Гуанъяо не хочет, чтобы с ним обращались с осторожностью. Он хочет, чтобы Лань Сичэнь желал его так же отчаянно, как сам Цзинь Гуанъяо желает его. Он запускает пальцы в волосы Лань Сичэня и притягивает его ближе, и Лань Сичэнь делает резкий вдох. — Будь честен со мной, — шепчет Цзинь Гуанъяо в его губы. — Я к этому готов. Руки Лань Сичэня тисками смыкаются на талии Цзинь Гуанъяо, и вот он уже оказывается у Сичэня на коленях, разведя бедра. Поцелуй за поцелуем их тела прижимаются друг к другу всё крепче, и Цзинь Гуанъяо едва успевает дышать. Его пальцы вцепляются в одежды Лань Сичэня, притягивая еще ближе, так отчаянно желая всего, что Лань Сичэнь захочет дать ему. Лань Сичэнь мог бы просто сорвать с него одежду, и Цзинь Гуанъяо без колебаний позволил бы ему опрокинуть себя на спину и отыметь на месте. — А-Яо, — Лань Сичэнь легонько прикусывает мочку его уха. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? От его низкого голоса Цзинь Гуанъяо вздрагивает, вжимаясь ближе, до невозможного ближе. — Сними рубашку, — шепчет он. — Зачем останавливаться на этом? — спрашивает Лань Сичэнь и приспускает свои одежды с плеча с небрежным изяществом, от которого у Цзинь Гуанъяо перехватывает дыхание. Он жадно смотрит, как Лань Сичэнь развязывает пояс, открывая идеальные линии живота; раздеваясь, он не сводит глаз с Цзинь Гуанъяо. — Может ли этот скромный слуга помочь вам раздеться? — спрашивает Лань Сичэнь, и Цзинь Гуанъяо содрогается всем телом. — Делай что хочешь, — отвечает он, едва узнавая собственный голос. — Какое опасное разрешение, — шепчет Лань Сичэнь. Он берет ленту, зажатую в ладони Цзинь Гуанъяо, и обвязывает вокруг его запястья, а потом переплетает их пальцы и яростно целует его. Цзинь Гуанъяо будто в лихорадке от всего этого, пьян Лань Сичэнем, его волосами и лицом, прикосновениями его губ и рук. Он запускает пальцы в распущенные, растрепавшиеся волосы Лань Сичэня, и тот улыбается. Такая красота достойна того, чтобы разбить свое сердце. — Я тебе доверяю, — выдыхает Цзинь Гуанъяо. Лань Сичэнь улыбается снова и целует его в кончик носа. — Мой прекрасный А-Яо. Как мне повезло, что ты спас меня. — Я всегда тобой восхищался, — отвечает Цзинь Гуанъяо. К его удивлению, Лань Сичэнь хмурится, словно от боли. — И всё же ты отказал мне, когда я был пьян, ради моего же блага... Цзинь Гуанъяо поистине благородный человек. — Я не мог бы любить тебя, если ты не хочешь этого всерьез. — Я хочу этого, — яростно говорит Лань Сичэнь. — Позволь мне доказать. У Цзинь Гуанъяо перехватывает дыхание. Он будто наполовину пьян, не в силах держаться на ногах и не знает, что собирается делать дальше. У него нет больше никаких планов, и это потрясающе. Он колеблется, затем кладет руки Лань Сичэня на свой пояс. — Убеди меня, — говорит он. У Лань Сичэня делается такое сосредоточенное лицо, какого Цзинь Гуанъяо никогда не видел прежде, а в следующую секунду его губы прижимаются к шее Цзинь Гуанъяо, а руки расправляются с его одеждой. Цзинь Гуанъяо с ужасом и трепетом понимает, что всё это вышло из-под его контроля, — но он не возражает. Он хочет, чтобы Лань Сичэнь принимал решения, потому что Лань Сичэнь всё делает идеально. Вся власть, которую собрал Цзинь Гуанъяо во время войны, ни в какое сравнение не идет с этим — с возможностью чувствовать сильное тело Лань Сичэня, распростертое под его собственным. — Прекрасный А-Яо, — шепчет Лань Сичэнь в его ухо. — Я так долго представлял себе всё то, что хочу сделать с тобой, все способы, которыми хочу доставить тебе удовольствие. Одежды сползают с плеч Цзинь Гуанъяо, и Лань Сичэнь опускает голову, целуя его соски. Цзинь Гуанъяо хочет возразить, что он не женщина, он не настолько чувствителен там, но не может выговорить ни слова. Слишком уж ему хорошо. Когда он открывает рот, у него вырываются только короткие вздохи. Кажется, будто он во сне, будто он смотрит, как чьи-то чужие руки беспомощно вцепляются в волосы Лань Сичэня, — но нет, это его собственные руки. — Ты хочешь быть моим партнером по совершенствованию? — спрашивает он. — Да, — немедля отвечает Лань Сичэнь. — Ну, тогда... — говорит Цзинь Гуанъяо, пытаясь стянуть с него штаны. — Тогда продолжай. Мышцы Лань Сичэня под ним напрягаются, и в следующее мгновение Цзинь Гуанъяо оказывается на собственной постели, а Лань Сичэнь нависает над ним. Цзинь Гуанъяо чувствует очертания его члена через тонкую ткань и, застонав, бесстыдно подается бедрами навстречу. Может, он ничем не лучше своей матери-шлюхи, но даже это его сейчас не волнует. Лань Сичэнь избавляет его от оставшейся одежды и наклоняется к груди Цзинь Гуанъяо, дразня и целуя, оставляя крошечные красные отметины. — Раздевайся тоже, — выговаривает наконец Цзинь Гуанъяо, и жадно смотрит, как Лань Сичэнь выскальзывает из штанов. Все ужасные вещи, впечатанные в его память, стоят одного этого зрелища: Лань Сичэнь, обнаженный, склонившийся над ним. — Можно тебя коснуться? — спрашивает Лань Сичэнь. — Пожалуйста, — выдыхает Цзинь Гуанъяо. У него длинные пальцы с мозолями от струн гуциня, и от прикосновения этих пальцев к члену у Цзинь Гуанъяо вылетают из головы всякие мысли. Он стонет и тут же закусывает губу в безнадежной попытке не шуметь больше. Лань Сичэнь едва слышно хмыкает — Цзинь Гуанъяо узнает этот звук только благодаря долгой привычке — и наклоняется ниже, заглушая его стон поцелуем. Цзинь Гуанъяо прикусывает его нижнюю губу и тотчас же начинает терзаться сомнениями. Не слишком ли это дерзко? Он хочет, чтобы Лань Сичэню было хорошо, но все его познания в постельных утехах сейчас будто заперты в его голове, вместе с памятью о борделе, о том, как ночами он слушал стоны, доносящиеся из соседней комнаты. Он даже не замечает, что напряженно замер, пока Лань Сичэнь не перестает целовать его и нежно обхватывает его лицо ладонью. — Всё хорошо? — спрашивает Лань Сичэнь с внимательной улыбкой. — Конечно, — отвечает Цзинь Гуанъяо и обнимает его ногами, притягивая ближе. Он вдруг понимает, что ему позволены прикосновения, и он касается лица Лань Сичэня и старается не ахнуть, чувствуя, как их тела вжимаются одно в другое. — Что тебе нравится? — удается спросить ему. В ответ Лань Сичэнь прижимается еще теснее. — Мне нравится трогать тебя, — шепчет он. — С разрешения А-Яо, я хотел бы обладать им. Цзинь Гуанъяо кажется, что он сейчас потеряет сознание на месте; он даже подозревает, что умер и каким-то образом получил совершенно незаслуженную награду. Он кивает, не доверяя своему голосу. Сильные руки Лань Сичэнь ложатся ему на бедра, переворачивают его. Цзинь Гуанъяо пытается контролировать дыхание, но не может — особенно, когда член Лань Сичэня касается его ягодиц. Лань Сичэнь склоняется над ним, прижимаясь грудью к его спине, и Цзинь Гуанъяо выгибается ему навстречу, когда Лань Сичэнь начинает ласкать его между ног. Как всё-таки удачно, что он может спрятать лицо; он не хотел бы, чтобы Лань Сичэнь увидел, как невыносимо Цзинь Гуанъяо хочет его, как от каждого движения у него перехватывает дыхание. Пальцы Лань Сичэня надавливают на его вход, проскальзывают внутрь — длинные, уверенные. Это немного больно, но Цзинь Гуанъяо привык к боли. Куда сильнее его занимают другие ощущения — то, как Лань Сичэнь прижимается к нему, как вторая его рука скользит вдоль члена Цзинь Гуанъяо, как его пальцы ласкают, нащупывают, скользят внутрь и наружу... — А-ах, — выдыхает Цзинь Гуанъяо. — Так? — спрашивает Лань Сичэнь и сосредотачивает всё внимание на этом месте. Это сводит с ума. Цзинь Гуанъяо хватает воздух короткими глотками и не может ни ответить, ни отреагировать как-то еще. Он надеется, что Лань Сичэнь знает, как ему хорошо с ним, как всё его тело раскрывается ему навстречу, и в то же время он ничуть не хочет, чтобы Лань Сичэнь знал это. Лань Сичэнь добавляет еще один палец, и тело Цзинь Гуанъяо охотно принимает его. — Какой ты тесный, — бормочет Лань Сичэнь. — Ты так прекрасен, А-Яо, жаль, я не вижу твое лицо... Цзинь Гуанъяо ужасающе близок к тому, чтобы кончить прямо под рукой Лань Сичэня. Его тело издает непристойные влажные звуки под скользящими туда и обратно пальцами; он впивается зубами в свое предплечье в отчаянной попытке сохранить контроль, но даже боль приносит удовольствие. Ему так хочется, чтобы Лань Сичэнь поторопился и наконец трахнул его, но он совершенно не способен заставить себя это выговорить. — Пожалуйста, — наконец удается выдавить ему. Член болезненно напряжен, и Лань Сичэнь перестал касаться его, сконцентрировавшись на его входе, но это не имеет значения — до тех пор, пока пальцы Лань Сичэня не оставляют заветное место. Наконец, после мучительных ласк, пальцы выскальзывают наружу, и Цзинь Гуанъяо чувствует тепло его члена. Цзинь Гуанъяо утыкается лицом в постель и не в силах сдержать глубокий стон, когда головка члена Лань Сичэня проскальзывает внутрь. Его предательское тело так легко раскрывается перед Лань Сичэнем, приглашая его, и Цзинь Гуанъяо стонет снова, когда Лань Сичэнь начинает двигаться осторожными, короткими толчками, погружаясь всё глубже. Цзинь Гуанъяо весь дрожит, пальцы комкают покрывало. Он надеется, что Лань Сичэнь не замечает этого. Он надеется, что Лань Сичэню это нравится. Его член наконец проскальзывает внутрь полностью, и Цзинь Гуанъяо сдавленно вскрикивает. Ему хочется, чтобы Лань Сичэнь трахал его до тех пор, пока он не забудет всякий стыд, хочется быть всего лишь вещью, которой Лань Сичэнь может пользоваться. Он подается бедрами навстречу, и они двигаются вместе — горячими, яростными толчками. — А-Яо, как же с тобой хорошо, — выдыхает Лань Сичэнь; его широкие ладони до боли стискивают бедра Цзинь Гуанъяо. Цзинь Гуанъяо надеется, что после останутся синяки. — Лань Хуань, — пытается выговорить он, но дыхание безнадежно сбивается. — Лань... Лань Хуань... — и еще один постыдный стон срывается с его губ. Лань Сичэнь поднимает руку, запуская пальцы в его волосы, и тянет на себя, и член Цзинь Гуанъяо болезненно подергивается. Он рассыпается, теряет себя, не может думать ни о чем больше, кроме рук Лань Сичэня, ритма его бедер, движения его члена. На глазах выступают слезы, когда он наконец чувствует, как ритм сбивается, становится быстрее и жестче, и он не может больше, не может... Лань Сичэнь низко, гортанно стонет, и последние обрывки самоконтроля Цзинь Гуанъяо разлетаются в прах; оргазм накрывает его, и каждое движение Лань Сичэня заставляет его умоляюще всхлипывать. Он чувствует, как Лань Сичэнь кончает внутри него, и от этой мысли Цзинь Гуанъяо содрогается и сжимается снова. — А-Чэнь, — стонет он. Он не может уже ничего, только лежать обессиленно, ощущая, как поджимаются пальцы на ногах от последних толчков Лань Сичэня. Наконец, всё заканчивается, и Лань Сичэнь, повернувшись набок, принимается целовать шею и плечи Цзинь Гуанъяо. Его член выскальзывает, и они лежат рядом, с трудом восстанавливая дыхание. — Лань Сичэнь, — бормочет Цзинь Гуанъяо, поворачивая голову назад, чтобы поцеловать его. Он убил бы любого, абсолютно кого угодно, лишь бы Лань Сичэнь улыбался. Он переворачивается, устраивая голову на груди Лань Сичэня, и лежит так в полудреме, пока его тело постепенно вновь обретает способность двигаться. Ему никогда еще не было так удобно или так тепло. Лань Сичэнь ласково гладит его по волосам, и Цзинь Гуанъяо совершает ошибку — поднимает на него взгляд. Его лицо снова заливается краской, потому что Лань Сичэнь смотрит так нежно, его привычная, предназначенная для всех улыбка сменилась иной, искренней и чистой, и от этого Цзинь Гуанъяо чувствует себя пугающе уязвимым. Если бы Лань Сичэнь знал обо всем, что он сделал... Но он не знает. Он никогда не узнает. — Я... — беспомощно начинает Цзинь Гуанъяо и обнаруживает, к своему ужасу, что весь его опыт, всё умение лгать сквозь сжатые зубы, — всё это бесполезно перед красотой Лань Сичэня. Он откидывает голову назад в отчаянной надежде, что сможет как-нибудь передать то, что хочет сказать, через поцелуй, и Лань Сичэнь послушно отвечает. — Так мы одного роста, — улыбается Лань Сичэнь, когда они размыкают губы, и Цзинь Гуанъяо даже не может рассердиться. Они лежат рядом, голова к голове, и Лань Сичэнь рассеянно обводит контуры его бедер. К сожалению, к Цзинь Гуанъяо возвращается способность связно мыслить, и он понимает, что уже поздно и что Лань Сичэнь, должно быть, устал. — Если не против подняться рано, можешь спать в моей постели, — шепчет он. Часть его не желает, чтобы Лань Сичэнь уходил вовсе, цепляется за него со всей жадностью. Первый Нефрит клана Лань, самый завидный холостяк заклинательского мира — и он здесь, в постели Цзинь Гуанъяо. На запястье Цзинь Гуанъяо всё еще повязана его лента. Он запускает пальцы в волосы Лань Сичэня, и кажется, что это — большая власть, чем вся, что была у него прежде и будет впредь. — С удовольствием, — легко соглашается Лань Сичэнь. — Помнишь, как мы спали вместе в лесу, во время кампании Низвержения солнца? Цзинь Гуанъяо помнит. Это было ближе к концу войны, когда Вэни наконец поняли, что он не на их стороне, и они с Лань Сичэнем попросту рухнули в заросли папоротника после того, как три дня уходили от погони. Он всё еще бережно хранит память о руке Лань Сичэня на своем лбу, о прохладе его духовной энергии, перетекающей в Цзинь Гуанъяо, чтобы помочь справиться с усталостью. — Я помню, — улыбается он. — Думаю, тогда я тоже спал у тебя на груди, хотя мы оба слишком вымотались, чтобы нас это волновало. — Я хотел поцеловать тебя, — Лань Сичэнь улыбается в ответ. — Я даже не представлял, насколько ты хрупок, пока ты не оказался рядом со мной. — И что это должно значить? — Если я сделал что-то, то лишь потому, что был воспитан своим кланом, и у меня была помощь семьи. Но ты... Ты сделал так много, и ты сделал это один. Без союзников, без ресурсов, без обучения — ты изменил ход войны. И только когда ты лежал со мной рядом, я понял, как легко тебя уничтожить, и понял тогда, насколько же ты храбр. Я уважал тебя до той ночи; после нее я любил тебя. Цзинь Гуанъяо может только вздохнуть. — Я... — начинает он, пытаясь отыскать подходящую ложь. Он вдруг понимает, что здесь, сейчас, хотя бы один раз — он может сказать правду. От этой мысли его бросает в жар. — Я, должно быть, всегда любил тебя, — признается он. — Ты, и только ты один, всегда так хорошо относился ко мне. — Это несложно, — говорит Лань Сичэнь, осторожно касаясь лбом лба Цзинь Гуанъяо. — Я люблю тебя, — шепчет Цзинь Гуанъяо, опьяненный странной, непривычной искренностью. — Жаль, что ты не поцеловал меня раньше. — А-Яо придется меня простить, — отвечает Лань Сичэнь, и Цзинь Гуанъяо сглатывает. — Тебе никогда не нужно было просить у меня прощения, — шепчет он. — Ни единого раза. Лань Сичэнь приоткрывает губы, словно собирается заговорить, но вместо этого молчит, не сводя взгляда с Цзинь Гуанъяо. Он переплетает с ним пальцы, а затем целует ленту, которую завязал на его запястье. Цзинь Гуанъяо хотел бы, чтобы он мог что-то предложить Лань Сичэню в ответ — но у него нет ничего. Повинуясь порыву, он собирает духовную энергию в кончики пальцев и передает Лань Сичэню, мечтая о возможности так же передать свои чувства. Лань Сичэнь вздрагивает и закрывает глаза, темные ресницы выделяются на бледной коже. Сейчас, только сейчас, лежа с ним рядом в постели, таким прекрасным, Цзинь Гуанъяо может наконец поверить, что Лань Сичэнь и вправду — его. Его до тех пор, пока Цзинь Гуанъяо сможет его удержать. — Мне придется рано или поздно вернуться в Гусу, — негромко замечает наконец Лань Сичэнь. — Но, возможно, мой партнер по совершенствованию сможет навещать меня там? Сейчас Цзинь Гуанъяо может потребовать, чтобы они обнародовали свои отношения — если хочет этого. Он обдумывает эту идею, завороженный образом Лань Сичэня, появляющегося при всех вместе с ним: его любовник, его нефрит, драгоценнейшее из сокровищ, о котором ни один другой глава клана не смеет и мечтать. Как будет злиться Не Хуайсан! Но нет. Они оба — дипломаты. Подобный союз был бы политически неудобен, даже, возможно, разрушителен. Это может стать оружием против них обоих, подарком для соперников. И Цзинь Гуанъяо скрытен по натуре. Он не хочет, чтобы хоть кто-то знал, что он испытывает к Лань Сичэню. Он хочет, чтобы их любовь осталась тайной, безупречно сохраненной в его сердце, в безопасности от мира, не способного понять их. — Я с удовольствием навещу своего достойного друга, — отвечает он. — А-Яо, — Лань Сичэнь кажется потрясенным. — Я бы... я рассказал бы любому, кто станет слушать, что я люблю тебя. — И ведь он действительно готов на это, глупый идеалист. Цзинь Гуанъяо никогда никого так не любил. — Я знаю, — шепчет он. — Но тебе не нужно. Лань Сичэнь не отвечает. Но его руки обнимают Цзинь Гуанъяо и держат крепко. — Главное, что ты это знаешь, — наконец шепчет Лань Сичэнь. Это так странно. Лань Сичэнь так хорошо его знает — и в то же время не знает совсем. Глубины души Цзинь Гуанъяо — тайна, которую он намерен хранить до самой смерти. Эта любовь — предел той правды, которую он может высказать. — Я знаю, — отвечает Цзинь Гуанъяо. — Я знаю.