Отдай свои штаны

Вроде и напрямую не смотрит, но нет-нет да зацепит краем глаза, когда в очередной раз полезет скучающе проверять телефон. Не знаю, ждёт звонка или просто так, от нечего делать. Вроде напрямую не смотрит, но сидит как раз вот так – напротив. Я на диване, он в кресле, закинув ногу на ногу, и между – только широкий стол. Мне абсолютно пиздец как не нравится это дебильное место, в которое было решено завалиться, и я подумываю свалить, и только этот вот, с половиной тюбика на голове, меня останавливает от бегства. Своими взглядами будто невзначай и останавливает. Поглядывает и словно никак не решится. Открыть рот и предложить что-то. Может быть, обозначить. Просто поговорить. Но сука блять нет. Мы молчим, пялимся в телефон, притаскиваем себе от бара подкрашенного всяким бухла и изредка включаемся в общие диалоги. Всё. Ну и нахуя тащить сюда было? Заценить очередной подвал, претендующий на гордое звание бара только потому, что хозяева соблаговолили протянуть подсветку и закупили стрёмной и не очень алкашки по дешёвке? А мне ещё и пить нельзя. Я ещё и за рулём как идиот, потому что надеялся на то, что этот наглаженный и подкрашенный наконец на что-то решился. На что-то большее, чем гляделки и трогалки по пьяни. А он вот сидит. Сидит, качает ногой и… ничего. Закатываю глаза, выдыхаю и, одёрнув собравшуюся раздражающими складками рубашку, хлопаю себя по карманам, надеясь, что хотя бы зажигалку не проебал нигде. Радует, что в подобных чёрных дырах курить можно. За каждым четвёртым столом дымят. И если не сигареты, то стоит кальян. За каждым четвёртым столом дымят… и именно на нашем нет пепельницы. Ну классно. Осматриваюсь по сторонам, и – надо же! – именно Антошка, ожив, протягивает мне пустую деревянную, будто только и ждал, когда же я уже попру сигарету в рот. Протягивает, держа на весу, а не толкает по столешнице, как мог бы. Приподнимаю бровь, не понимая, нахуя было вообще её поднимать, но он в ответ корчит более чем выразительную рожу, и я, пожав плечами, послушно забираю у него это маленькое деревянное корыто. Забираю, придерживая за дно, и мне прямо на ладонь падает маленький прямоугольник, запечатанный в фольгу. Едва не подпрыгиваю, а он смотрит на меня, так страшно округляя глаза, как будто боится спалиться больше, чем подхватить триппер. А он смотрит на меня так, что весь мой энтузиазм тут же тухнет, и я просто закатываю глаза. Нас за столом пятеро. И всем просто фантастически похуй, что ты тут мне пихаешь, родной. Всем будет похуй, даже если я тебе прямо здесь запихаю. Ну, о'кей, может быть, хозяевам заведения будет немного не похуй, да это пока же они приедут, пока ментов вызовут… Безо всякого труда прячу его намёк в карман и, чиркнув зажигалкой, наконец затягиваюсь, тоже лезу за телефоном. У нас же тут конспирация. Он же меня аж в бар позвал, чтобы отдать резинку. Не мог же смской пригласить потрахаться. Надо вот так, при свидетелях, но чтобы те не запалили. Мог бы и голубя арендовать, чтоб прям как его великий предок, который Антуан Какой-то. Который в колготках и боа и, наверное, всё-таки не гей. Антоша, Антоша… Быть тебе битым по заднице за такие выкрутасы. «И где ты хочешь? Здесь, в сортире?» Отправляю ему сообщение, дожидаюсь, пока прочитает, и курю, доцеживая своё стрёмное безалкогольное. Я бы в сортир уже и так сгонял, без него, но пригласить явно стоило. Чтобы поглядеть на то, как скривится эта брезгливая, не одним кремом натёртая, ухоженная мордашка. «Там же грязно» Не кривится, но в недоумении. Его княжеское и в какую-то уборную… А значит против самого перепиха ты ничего не имеешь. Никаких любовей тебе не надо. Никаких до гроба и отношений и всего вот этого вот прочего. Хотя о чём это я тут? Я же «дровосек» в годах. Со мной только тискаться да вот теперь, может быть, ещё и ебаться. И то если после омовений в семи водах и протираний пятью антисептиками сочтёт пригодным и допустит до своего холёного лысого тела. «Тогда в машине?» Больше забавляюсь, чем предлагаю всерьёз, и заранее знаю, чем отобьёт в этот раз. «Твоё ведро с гайками не машина» Ну вот же, пожалуйста. Если бы не режим повышенной секретности, то и остальным показал бы. И ещё и пожаловался бы, какой он привередливый. «На крыльце тебя выебать, что ли?» Всем своим лицом показывает, что заигрывания у меня так себе, и, опустив взгляд, быстро набирает что-то, отчего-то не желая и дальше рассусоливать и поддерживать мои игривые настроения. «Поехали ко мне?» Ещё и попса какая-то мерзкая на фоне. Ещё и смотрит мне прямо в глаза. Весь такой решительный и романтичный. Прямо ОНО. Прямо момент. «А твоя игрушечная розовая кровать нас обоих выдержит?» Момент, который я, зажав сигарету в зубах, почти с радостью испортил и не сказать что раскаиваюсь из-за этого. Медленно выдыхает, будто стараясь успокоиться, и, видно, прилагает все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы не закатить глаза, а то и не послать меня куда подальше. Устно или письменно. «Совокупимся по-быдляцки, как ты любишь, на коврике в коридоре» Так и подмывает спросить, откуда он это взял, но заранее знаю, какой будет реакция, а потому предпочитаю не рисковать. Уж точно не своим призрачным, только нарисовавшимся на горизонте сексом. Сексом, который от меня всё бегает. «У тебя есть наручники? Такие, с розовым мехом?» По-любому же должны быть. Ему положено такое иметь. И заячьи уши. И ещё галстук-бабочку. «Есть пробка из розового силикона, если именно цвет принципиален. Я поделюсь. Хочешь?» Киваю во время очередной тяжки и продолжаю забавляться, покорно задавая глупые, ничего не значащие вопросы просто для того, чтобы понять, не соскочит ли. Чтобы понять, на что настроен. «Что ещё есть?» «Много всего» «Ты такое любишь?» «А ты не любишь?» «Я как-то больше по традишке» Снова сталкиваемся взглядами, и он вскидывает руку, подзывая мелькнувшую неподалёку официантку. Просит счёт, улыбается ей и только после того, как объявит скучающим остальным, что всё, сваливает баиньки и вызывает такси, пишет мне снова: «Ты больше по дровосекам. Ну так что? Я пошёл первый? Жду тебя через час?» И я в свою очередь «мщу» за такую задержку тем, что сначала забычковываю сигарету, прячу зажигалку и только после лениво набираю ему следующее послание. «Будешь голый или в прозрачных стрингах?» И едва удерживаю лицо, читая его ответ: «А если я в них буду, ты мне отсосёшь?» Промаргиваюсь и пишу своё, стараясь ни разу не посмотреть на него, пока набираю эту длинную фразу. Просто потому что нехуй. Перебьётся. «Хер знает. Никогда не видел, чтобы стринги были охуенными настолько, чтобы хотелось упасть на колени и тут же открыть рот» И после тоже нехуй. «Я боюсь спрашивать про твоё бельё» О, ну конечно. Мы же дрочим не только себя, Антуана Охуенно Прекрасного, но и брендовое тряпьё. Куда уж без этого. «Смотри на член, а не на тряпки. Он тебя не разочарует» «Я тебе не дам, если ты в боксерах со Спанч-Бобом» Тут уже поднимаю глаза и смотрю на него очень, о-о-очень продолжительно и тяжело, прежде чем коротко чиркануть «Вали уже» и убрать мобильник в карман, демонстративно сложив на груди пустые ладони, показывая, что разговор закончен. Да как бы не так, ага. Строчит мне тут же и с таким категоричным видом, что мне на секунду кажется, что даже не особо-то и шутит: «Имей в виду, мы будем сидеть и пить чай» «Серьёзно» «Без всяких ха-ха» «Приезжай с голым задом» Может быть, у него травма детства и реально какие-то проблемы с принтами? Дрочил не на те вещи, а после глубоко устыдился своих пристрастий и завязал? Только, видно, не тот краник и не в нужную сторону… Пока раздумываю над всем этим, хватает свою куртку, коротко кивает ребятам, целует в щёку кого-то из девчонок, одну даже вон забирает с собой, видно, живёт где-то по пути, и уносится наверх, должно быть, к подъехавшему такси. Надо же, какой прыткий, когда НАДО. В этот раз, видно, да, как раз надо. Поглаживаю сквозь ткань кармана шуршалку, которую он мне пихнул, и думаю всё, почему нельзя было нормально. Без вечных его приколов. Думаю, что после секса, если он, конечно, случится и мы не разосрёмся как обычно, отправлю ему телеграмму или заказное письмо. С благодарностью. *** Нажимаю на кнопку звонка и жду, что распахнёт дверь и тут же повиснет на моей шее, потому что наконец-то никого левого нет, а кто-то крайне деятельный ещё и проводку ебанул на всём его этаже. То ли проводку, то ли всего лишь лампочки. Не важно что, важно что темно, хоть пальцем в глаз тыкай – ничего не изменится. Нажимаю на кнопку звонка, жду хоть каких-то страстей, а получаю… Мелькнувший жёлтым глазок, после подозрительно приоткрывшуюся на цепочке дверь, немного параноидальное «Кто там?», сказанное чуть ли не старушечьим голосом, и наконец-то позволение войти. И, сука такая, хоть бы высунулся на коврик, хоть на половину тапка. Ага. Как же. И ладно бы потому, что действительно мёрз в своих стрингах. Куда там. Торчит в сером спортивном костюме, и стоит мне только переступить порог его маленькой стильной пидорской квартирки, как отступает на добрых полтора метра и тут же складывает руки поперёк груди, махом закрываясь. Мда. Сразу видно, насколько мне тут рады. Из штанов выпрыгивает от счастья и глядит исподлобья. – Руки иди мой. Приподнимаю брови, всем своим видом демонстрируя одно сплошное непонимание, и тогда Антошка, который, видно, успел передумать и уже тихо бесится, поясняет сквозь зубы: – Микробы же везде. И тем более в твоём ведре с гайками. Молча выдыхаю, нагибаюсь, чтобы расшнуровать боты, мельком гляжу на его босые ступни и, дёрнув единственную во всей его студии дверь, иду лить его драгоценное антибактериальное. И что-то мне подсказывает, что совершенно зря. Никакого секса не будет. Но интересно же, чем закончится. Интересно, ради чего я сюда тащился и из-за чего мы разосрёмся на этот раз. Что ему будет не так или чем меня из себя выдернет. Ох, Антоша, Антоша, как же ты умудрился вообще расчехлить задницу со своей вечно недовольной рожей, гелем для волос и «иди мой руки, полощи рот и, может быть, тогда, после того, как я гляну смывы с твоих рук, сможешь меня потрогать»? Какой к хуям секс? Как ты вообще кому-то дал? Господи Хуесусе, да я умру от удивления, если узнаю, что был кто-то, кому бы дал без резинки. Нашариваю выключатель, вспоминаю, что не снял куртку… Ладно, рукава можно и завернуть. И банки, банки, банки кругом… Крема, шампуни, гели… У меня, наверное, и одной десятой от всего этого не наберётся. У меня в моей съёмной напополам со школьным корешем и полотенца всего два, а не четыреста – по отдельному на каждые пять сантиметров тела. Читаю названия на этикетках, пока намываю руки, и понимаю, что удавился бы от тоски, если бы пришлось проводить в ванне по три часа, намазывая на себя всё это. Пиздец же. Полный пиздец. Вот взять хотя бы… – Ох ты блять! Подкрался со спины и напугал меня, поднырнув под обе мои. Забрался под куртку и тут же коснулся живота. Подкрался со спины и прижался, прильнул к ней, обхватывая и обнимая, сцепляя руки поверх расстёгнутой рубашки и свободной футболки. И щекой прикладывается. Щекой на спину. Надо же. Решился всё-таки. И ничем не протёр. – А ты помыл руки? – спрашиваю, перекрывая оба крана, но не спешу отходить от раковины, чтобы не спугнуть ни этот его внезапный порыв, ни его самого. – Раза три до того, как ты пришёл, – отвечает немного сонно, даже и не отрываясь от плотного материала. Отвечает немного смазано и глубоко выдыхает. – Но я после трогал дверную ручку. Так что это, наверное, не считается. – Психуешь? Можно было и не спрашивать, но он так активно кивает, что понимаю, что нет, нельзя было. Ему этот вопрос был нужен. Очень нужен. Нужен для того, чтобы тонкие шаловливые ручонки ожили, задрали мою футболку и принялись деловито ощупывать и живот, и широкий кожаный ремень, продёрнутый в шлёвки. А сам он будто бы и ничего. Сам он так же невозмутимо на моей спине лежит. Разве что слюни не пускает, но не то чтобы я был полностью уверен. – А… – Выдёргивает свободный кожаный конец из удерживающей петли и тянет вверх, чтобы расстегнуть вовсе. – А как же чай? Выворачиваюсь, хватаю его за запястья и выталкиваю в коридор. Наступаю, тесня в единственную, просторную комнату и нарываюсь хоть на какое-то сопротивление, только когда довожу его до её середины. Только там останавливается как вкопанный и вцепляется в мои плечи, чтобы затормозить. – Никто не обещал тебе чай. Пихается в ответку, будто нарывается, привстав на носки и, оказавшись на уровне моего роста, залипает вдруг, такой весь нихуя не воинственный и не грозный. Залипает, глядя сначала в глаза, а после соскользнув зрачками на губы. Попробуй тут не допри, чего ему хочется. – Ты мне им угрожал. Попробуй удержись, не подъеби, а после, до того как вспыхнет, не поцелуй. Хватаю за свободную толстовку, подтаскиваю к себе, тут же перебравшись ладонями на спину, придерживаю за неё, когда с готовностью хватается за мои локти и привстаёт, чтобы прижаться своими губами в ответку, даже умудриться прикусить немного. Сталкиваемся языками, я ему уступаю, позволяю вести, чтобы успокоился, и даже не дёргаюсь, не лезу особо его лапать, только глажу докуда дотянусь, пока сам не отстранится и не опустится на всю ступню. Охуеть можно, стоял на носках. Коротышка. – Ну пойдём… – Смотрит ещё так, через прищур, и губы уже красные. Губы просто мягкие, без следа его любимой мазюкалки, без которой трещины, чума и смерть. – К чайнику… – Лучше к кровати, – предлагаю и, тут же обернувшись через плечо, дёргаю им, вместе с его лежащей на куртке ладонью. – Хотя, у тебя тут всё рядом, в твоей игрушечной коробке. – В следующий раз поедем трахаться в твой клоповник, – оскорбляется тут же и, не примериваясь, бьёт в ответ, видно надеясь, что удастся задеть. Просто прелесть какой тупенький, когда думает, что своим детским сарказмом сможет пробить мою шкуру. – Возьму с собой рулон пищевой плёнки, чтобы обернуть твою раскладушку. – Погоди, как ты там сказал? В следующий? – переспрашиваю, нарочно хмурюсь, чтобы подразнить его, чтобы вспыхнул, замялся, начал выбиваться и шипеть. Может быть, даже послал меня разок куда-нибудь, но тут пальцы съезжают с его боков и, опустившись ниже, натыкаются на нечто поинтереснее широкой резинки большеватых спортивных штанов, завязки которых я уже распустил. – Так, стоп. Это что?.. Встречаемся взглядами, и он хмыкает и улыбается под моим. Улыбается своими зацелованными покрасневшими губами, шаловливо прикусывает нижнюю и, стрельнув взглядом в сторону, мол, не знаю, не при делах, пожимает плечами. – Ну-ка повернись. Выполняет просьбу, опираясь на мою своей ладонью и прокрутившись на месте. Выполняет просьбу и прижимается ко мне задницей. Прижимается и чуть теснит назад, заставляя отступить на полшага, чтобы мог встать удобнее и, раздвинув ноги, опереться ладонями на барку, что служит ему ещё и столом. Пячусь ещё немного даже, чтобы оценить и прогиб в пояснице, и схватиться за приспущенные рукава его кофты. Кофты, что прямо так, на голое тело. С готовностью помогает мне, дёрнув за замок расходящейся молнии, и тут же отводит обе руки назад. Ждёт, пока сниму, и ждёт, пока вернусь к его штанам. Ждёт, пока я сам, ещё полностью одетый, стащу их с него и гляну, что же там такое мелькнуло под резинкой. И что-то мне подсказывает, что смотреть лучше, опустившись на колени. Так и делаю, стукнув по чужому ламинату расстёгнутым ремнём и погладив наследника великого титула по ногам. Прохожусь пальцами от коленей до самого окончания бедра и, не нащупав никакой другой ткани, кроме мягкой байки этих самых штанов, хмыкаю, поняв, в чём же дело. Разобравшись, что же он хочет мне показать. Тянусь выше, пересекаемся взглядами, когда оборачивается через плечо, и, не удержавшись, легонько кусаю его за ягодицу, чуть повыше настрочки, имитирующей карман. Жду выкрика или что в лоб толкнёт, но едва охает, да и то если бы не смотрел, не услышал бы, не заметил. Прикрывает ладонью рот и ждёт. Ждёт, пока стащу с него уже эти штаны. Цепляю за резинку, тяну вниз двумя руками, и, надо же, кое-кто, видно, не шутил, когда говорил про минет. Впрочем, за это прозрачное чёрт-те что на гладкой, как у младенца, заднице действительно стоит отсосать. Прямо через него и стоит. Никогда бы не подумал, что подумаю, но ему и правда идёт. Идёт эта розоватая дрянь с претензией на эротику, кокетливо выглядывающая из-под грубых спортивных штанов. Круто именно на контрасте. Круто, что он в мурашках весь и оттого, что я его касаюсь, и оттого, что сомневается, нравится ли. Нравится ли он сам. А я, сколько бы ни стебал его до, отчего-то вдруг и правда боюсь поцарапать его. Боюсь поцарапать его своей щетиной, и от этого пиздец как не по себе. Такое, наверное, бывает, когда привыкаешь ебаться с «дровосеками», а потом в твоих руках по недоразумению оказывается кукольный Кен. Кукольный Кен, который, видно, заскучал, пока я торможу. Сам переступает с ноги на ногу, окончательно избавляясь от своих спортивок, и поворачивается ко мне лицом. Становится прямо, тянется пальцами к моему носу и будто первый раз, будто никогда до этого не трогал, осторожно и щеки касается. Проходится пальцами по щетине, спускается к подбородку. Даже посмотреть на себя не даёт, не на вот это вот розовое, переливающееся безобразие, а тут же дёргает вверх, заставляя смотреть на своё лицо. Вскинувшись снизу вверх и помедлив ещё, кажется, что даже полюбовавшись, притягивает ближе, упирает лбом в свой живот и пальцами перебирается на затылок. Будто нравится ему так. Просто удерживать рядом. Ему нравится удерживать, а мне – гладить его по ногам и между ними, поднимаясь от голеней к коленям и выше по внутренней стороне бедра. Мне нравится дразнить его сейчас кончиками пальцев. Едва-едва прикасаясь ими к тонкой ткани и тут же отводить назад, наверняка щекоча больше, чем нажимая. Мне нравится, как он вздрагивает, шумно сглатывает, а после давит на мою макушку, не позволяя поднять лицо, но заставляя опустить его ниже. Стеснительный шалунишка. – А как же твои игрушки? – спрашиваю, уже почти прихватив губами резинку его прозрачных, натянувшихся вокруг головки члена микроскопических трусов, и едва ругаюсь от неожиданности, когда больно дёргает за волосы ещё секунду назад расслабленными пальцами. – Я после тебе покажу. Если заслужишь. – Что-то я не припомню, чтобы подписывался на игры со служ… Толкает вниз, и, шумно выдохнув, соглашаюсь попиздеть в это его мифическое «потом». Соглашаюсь, потому что нервничает и самому в джинсах стрёмно. Соглашаюсь, потому что, чего доброго, ещё замёрзнет, такой весь прекрасный и эпилированный в своей прохладной квартире, и будет мне после обматывания шарфом и заваривание порошков в его дебильных стильных кружках на три грамма, а не секс и игрушки. Мёрзнет, и стоило бы, наверное, пойти посмотреть, что у него тут за кровать виднеется из полумрака, но не даёт подняться, а всё держит за волосы. Не даёт подняться, и я прижимаюсь губами сначала к тонкой резинке на его белье, а после, попутно скинув сковывающую движения куртку, и ниже. Ниже, нарочно не коснувшись его члена, но к гладкой тёплой коже через жестковатый материал. Не дёргая, не приспуская. Только через него. Царапая своими щеками, покалывая и подразнивая. Лапая за задницу, наминая её и буквально глотая одну шутку про жидкость для протирки рук за другой. Правда, смешно мне, только пока не сдвинусь чуть вправо и под губы не попадётся маленькая, упирающаяся в ткань головка. Солоноватая, открытая и небольшая. Тут же хочется приласкать её, взять в рот безо всяких преград и послушать, как изменится его дыхание. Послушать, каким станет голосок, если взбредёт в голову потрепаться или, ещё лучше, попросить о чём-нибудь. Даёт в голову ещё сильнее. Кружит её. Кружит так сильно, что пальцы тут же перемещаются, забираются под бесполезный лоскут ткани и сдвигают его в сторону. Чтобы потрогать не только за ягодицы, но и между ними тоже. Погладить не по жёсткой синтетике, но и по гладкой горячей коже, раз уж с членом пока играть можно только так, только через ткань. Пока только так, через неё. Пока только поглаживать его языком, обхватывать прижатый к паху с одной стороны и проводить снизу-вверх, едва-едва царапать зубами, одновременно подразнивая пальцами сзади. Мы зажимались чёртову тучу раз с Нового года, сосались и лапались, но ни разу он не давал забраться к себе в штаны. Ловил за руку, останавливал, выкручивался, сваливал или находил повод разосраться. Видимо, сомневался, стоит ли? Видимо, выгадывал что-то или, может, параллельно ещё с кем-то мутил? Хер знает, что он там себе думал. Да и неважно – сейчас же тут стоит. Сейчас тут, приподнимаясь на пальцах ног и едва не подаваясь, едва не насаживаясь на расслабленные, потирающие его тело, согнутые костяшки. Сейчас тут… Расслабленный, отбросивший свою манерность и приткнувшийся… Очень красивый. Такого хочется приласкать и полюбить. И в приземлённом и в возвышенном смысле. Но пока мне, видно, светит только приземлённый. Пока мне можно только касаться его и целовать сквозь материю и начинать потихоньку беситься из-за этого. Потому что стринги стрингами и всё это, конечно, очень смешно, мило и замечательно, но… Но всё-таки берусь за боковины этих переливающихся ниток, тащу их вниз и, прежде чем ляпнет что, ловлю губами головку его члена, втягиваю внутрь рта. Теперь уже безо всяких, пускай и игривых, почти не оставляющих простора воображению преград. Он такое любит, а я вот нет. Я люблю конкретику и без выебонов. Если пить, то литрами, если ебаться, то без кокетства и прозрачных занавесок. Охает от напора и тут же перестаёт гладить по волосам, а вцепляется в них и больно дёргает. Но так даже лучше, так острее. Так только подталкивает вперёд и словно предлагает сжать губы поплотнее, придавить зубами и шлёпнуть до кучи. Подталкивает не церемониться больше особо и отсосать у него, а не погладить языком. Отсосать, как умеют не только сладкие мальчики на маленьких девчачьих тачках. Отсосать, лапая так, чтобы его будто непроизвольно выгибало вперёд и чуть ли не укладывало назад на стойку, вынуждая облокачиваться на неё в поисках опоры. Почти не выпускаю изо рта, больше играю с ним языком, обводя контуры головки и покачивая её, то отводя в сторону щёк, то упирая в нёбо, и совсем не лезу руками. Совсем не касаюсь и не дрочу ему, чтобы не спустил раньше времени. Чтобы мне тоже перепало что-нибудь большее, чем расстёгнутые ремень и пуговица на джинсах. Уже не просто дышит с хрипотцой, уже натурально стонет в поднесённое ко рту запястье и, когда в очередную мою попытку отстраниться, недовольно всхлипывает, вовсе откатываюсь назад и рывком поднимаюсь на ноги, отбив потянувшиеся следом руки. Отбив, потому что ему меня так оставить хочется, на полу, а мне всё. Мне детских развлекух хватит. Мне хочется стащить и рубашку, и футболку, и окончательно выдернуть болтающийся ремень. И с первыми двумя мне даже помогает. Помогает, стоит ему только понять, что же такое я делаю, как бросается выпутывать меня из всей этой ткани, сдирает её через голову и липнет, прижимается к груди, обвивая руками шею, и лезет, натурально лезет целоваться. Прижимается к моему солоноватому рту пересохшим своим и целует с куда большим энтузиазмом и жаром, нежели получасом ранее, когда выводил из ванной. Целует заполошно, снова лезет в штаны, тащит их теперь вниз и – что я говорил? – даже не смотрит, что там отпечатано на этих ёбаных боксерах. Ему бы ухватиться за член и сжать его своими беспокойными ручонками, а не шмотьё моё разглядывать. Ему бы быстрее в свою уютную, скруглённую на углах кровать, и на лопатки, а не кривить нос, высказывая, что серые носки – это какое-то убожество и подобное он запретил покупать даже своему дедушке. Молчит, вылизывает мой рот, лапает везде, где дотянется, и пятится. И отчего-то не мешает ему ни дорожка на животе, перетекающая в чёрный заросший лобок, ни то, что запнувшись о мою лодыжку, явно понял, что хера с два я хотя бы раз в жизни был на какой-то там эпиляции. Дотаскивает наконец до своего ложа, отцепляется для того, чтобы сдёрнуть стильно-цивильно бежевый плед, и вскрикивает, не ожидав коварного толчка в спину. Надеюсь не забыть спросить после, всерьёз ли он рассчитывал на то, что я стану ждать, пока он его ровненько сложит, и падаю следом, предусмотрительно выставив руки. Чтобы не придавить и самому ничего не отбить. Кто знает, что у него тут под одеялом? Правда, пока нашёл только его самого. Пока только он сам нашёлся. Нашёлся и тут же поднырнул под мою руку, снова прижался, обнял, забросил ногу на пояс и, выгнувшись, потянулся пальцами куда-то за голову. Куда-то за изголовье. Прекрасно догадываюсь, что у него там лежит, и колет немного. Колет оттого, что это – рядовой набор и рядовой случай. Манерный, наглаженный… Протягивает мне ещё один, такой же, как и в баре, тускло поблескивающий в лучах подсветки на вытяжке прямоугольник из фольги, и мне хочется не переспать с ним, а выдрать его так, чтобы он больше никогда… Просто никогда не смотрел на гладких конфетных мальчиков на матизах. Облокачиваюсь на левую, правой выдираю из его пальцев чёртову резинку и, уцепившись за уголок упаковки зубами, дёргаю её в сторону. Достаю и раскатываю и вовсе за десять секунд. Раскатываю, и по пальцам едва не капает. Ну конечно, мы же любим свой зад. Конечно у нас с двойной смазкой. – У меня там есть ещё сма… – Выгибается, чтобы потянуться ещё за чем-то, но не слушаю, и он уже и не договаривает. Торопясь пошарить по своим закромам, ухватился за мою шею, да так и остался, выгнутый дугой, когда я потащил его вниз, уцепившись за узкий бок. Есть. Заебись. Пускай там и лежит. В следующий раз и помедитируешь. С кем-нибудь. А пока закуси кулачок и потерпи три секунды. У тебя слишком рабочая задница для излишнего кокетства. Хотя, хрен знает, может, у мальчиков, которые полируют ногти и бегают в солярий, только так и положено? Откуда уж знать нам, дровосекам? Прохожусь пальцами по тяжёлому, качнувшемуся вниз члену и, заглянув в широко распахнутые, но вовсе не испуганные, блестящие даже в полумраке, глаза напротив, перехватываю его ногу поудобнее, стискиваю на уровне щиколотки и тяну повыше, чтобы зацепился. Не спрашиваю, готов ли. Вместо слов мне прекрасно отвечают его пальцы, постукивающие по моему же плечу и шее. Не спрашиваю, точно ли не передумал, когда подаюсь вперёд и, прежде чем осторожно толкнуться, нависаю своим над его лицом. Не стремлюсь присосаться как пиявка, хочу просто посмотреть и всё. Хочу просто видеть, каким он будет, когда я осторожно, не торопясь, чтобы не навредить, войду. Он любит всякие штуковины из розового силикона и не прочь поиграться с ними. Он любит трахаться и держит всякое под рукой. Он медленно, так же как я сейчас двигаюсь, распахивает рот и не дышит вообще, пока втискиваюсь, заполняя его. Не шевелится, только сердце стучит всё быстрее, набирая обороты. Стучит через его и прямо в мою грудную клетку. Стучит так гулко, что от этого ещё лучше. От этого ещё теснее. Сразу во всех смыслах. Горячий, плотный, прямо подо мной. Сколько раз мы ругались – просто не перечесть. Сколько раз меня блевать тянуло от его приторного парфюма, а он кривился, глядя на мои руки, больше похожие на руки механика, а не студента. И в итоге, один хер. В итоге, привет, всё-таки в одной койке. В его, справедливости ради, койке. Но и на спине тоже он. Он… Промаргивается… Пытается расслабиться и вообще всё делать как положено, делать всё правильно, чтобы обоим было нормально, чтобы было комфортно, и всё вот это вот, что обычно пишут в правильных статьях и постиках для правильных мальчиков, у которых всё размеренно и по алгоритму. А я рассматриваю его, склонив голову набок. Смотрю, выравнивая дыхание, а после, склонившись и проигнорировав подставленные для поцелуя губы, кусаю его за скулу. Слабенько, шутливо, просто чтобы испуганно ойкнул и попытался уклониться, вытянув шею. Длинную незащищенную шею, на которую можно тут же переключиться. Почти напасть. Искусать и исцарапать так ненавистной ему щетиной. Понаставить пошлых, кричаще-заметных засосов и наконец начать двигаться. Чтобы был занят и не возмущался. Чтобы стонал, а не шипел и жаловался. Пускай цепляется и царапается, а не дёргается и вырывается. Пускай хочет быть ближе и гнётся в спине. Пускай повторяет без конца только три слова: «Ещё», «Повтори», «Сильнее». Что шёпотом, а что почти на выдохе и с трудом угадываемо. Что шёпотом, а что дёрнувшись и выкрикнув, да так, что кто-то не очень терпеливый в ответ стукнул по батарее. Хмыкаю и толкаюсь, как он и просил, посильнее. Неторопливо и плавно, удерживая за пояс и гладя по бокам, раздражаясь на сползшее уже до коленок и потому совершенно бесполезное одеяло. Пока неторопливо, пока привыкает и полностью не растекается по светлым простыням. Постепенно расслабляется, уже не сжимает пальцы так сильно, не царапается, скорее гладит, смыкает веки, почти не подглядывает, прикусывает губу и, потянувшись своей рукой вниз, неторопливо гладит себя по впалому животу, но члена пока не касается. Тянет, видно, настраивается. Не мешаю ему, просто посматриваю и, устроившись повыше, легонько толкаю его виском, чтобы всё-таки, сморгнув, поднял веки. Чтобы глаза в глаза. Чтобы ненадолго, но в унисон. Я не особо верю в «долго и счастливо, и кончили они в один миг, и ебли друг другу мозги до глубоких седин». Я верю в «здесь и сейчас». Я верю в то, что есть он и есть я. В то, что сейчас это можем быть мы, и это может быть больше чем «сойдёт» или «неплохо». Это может быть «охуенно», а не «спасибо, мы перезвоним вам как-нибудь потом». Лучше не перезванивай и не говори мне подобной поеботы. Никогда не говори. Скатывается пальцами к моему локтю, стискивает пальцами бицепс, закусывает губу и… прячет улыбку. – Тебе не терпится или?.. – спрашиваю шёпотом, и он легонько толкает меня головой, не дав договорить. Толкает, прижимаясь лбом к скуле, и медленно кивает, закрыв глаза. О'кей… Быстрее так быстрее. Джентльменские несколько минут прошли. С ним приятно. Приятно размеренно, приятно плавными рывками и приятно совсем уже кроватью о стену. Приятно целовать его, выводить чёрт-те что языком и им же рисовать над и под ключицами. Приятно его слушать и ощущать пальцы на спине, плечах и в волосах. Приятно, но… Но как только начинает царапаться, сжимать пальцы сильнее, отдираю от себя его руки и, выпрямившись, сполна насладившись чужим криком, полюбовавшись им сверху, таким растрёпанным, мокрым и протестующим, отстраняюсь и, осторожно выскользнув, так чтобы не соскочила резинка, хватаю его за бедро, переворачиваю на живот. – А… Ладно… – бормочет что-то ещё и неловко устраивается, притягивая ноги к груди и пытаясь подтянуть поближе одну из подушек. Кто-то и в коленно-локтевой привык исключительно с повышенным комфортом. Кое-кого реально никогда не трахали в машине или на полу. Кому-то явно понравится. Я сделаю так, что понравится. Попозже. Пока хватит с него ладони, надавившей между лопаток, и высоко отставленной задницы. Хватит с него отведённого назад запястья, которое я тут же перехватываю и думаю заломить, но прежде, выдохнув, всё-таки забираю маленькую тубу, которую он умудрился нащупать. Никакого хардкора для хороших мальчиков. Только комфорт и безопасность. Понял, принял, открыл крышку. Не размениваясь на всякие там горошины, залил, сколько увидел в полумраке, и, больше не медля, снова вставил ему. Всё-таки заломив правую руку. Перехватив её и прижав к пояснице. Левую бы тоже, но как же тогда он подрочит? Ему же так хочется подрочить… Ему так хочется, а подушка, в которую он упёрся, так ёбано мешает. Елозит по ней, крутя бёдрами, и всё никак не подпихнёт ладонь. Страдалец. Наращиваю темп, и он почти воет, наконец толкнувшись в свой кулак. Он почти воет, наконец вцепившись в себя, и ругается, как матёрый сапожник, попавший молотком по пальцу. И я, наверное, от этого и кончу – от срывающегося тоненького голоска манерного мальчика, который загибает один мат за другим. Шлёпаю его, и он, взвыв, тут же посылает меня на хуй. Громко, с чувством, подавшись назад своей тут же сжавшейся, горячей и влажной от смазки задницей. Прошивает сразу и до дрожи, до желания пихнуть ему просто до самых лёгких и так и остаться внутри. Прошивает сразу, и, не удержавшись, подаюсь ещё дальше, останавливаюсь, только когда закричит и сожмётся, скрутившись в комок и прикусив кусок наволочки. А пальцами работает так, что уже должно пахнуть палёным пером – или что там у него, холлофайбер? Цепляюсь за его бедро, отпускаю правую руку, чтобы своей поднырнуть под его живот и, проведя по нему, накрыть его пальцы, помочь им и попытаться умудриться кончить если не вместе, то очень близко. Завалиться на бок точно вместе. Очень близко… Очень друг к другу… И его трясёт, как от холода или в припадке какой-то болезни. Его трясёт, и пока пачкает мои пальцы, и после, когда сжимает их своими и не отпускает, да так, словно не то что не хочет, а просто не может. Вцепился и всё тут. Кое-как выворачивается, соскальзывает с меня сам, утыкается лицом в шею и лежит. И я озадачен уже тем, что не бежит в душ и не гонит. Не вопит, что нажрался моих волос и вот это вот всё отвратительно, что у него руки хер пойми в чём и вообще… Что происходит? Осторожно нащупываю одеяло и, не зная, что ещё делать, натягиваю его на чужую спину. Ну и на себя до кучи тоже. Только после вспоминаю про резинку, стаскиваю её, завязываю и, не придумав ничего лучше, по привычке бросаю рядом с кроватью на пол, решив, что избавиться можно и после. – Свинья. О, всё-таки живой. Приходит в себя. Пускай так головы и не поднял. Так и не посмотрел на меня. – Свинья, – подтверждаю совершенно бесцветно и отчего-то не придумываю ничего лучше, чем всё испортить: – И что дальше? Привстаёт наконец-то и щурится. Недобро так щурится. Как всякий раз перед тем, как затянуть свою любимую волынку про то, чем отличается человек нормальный от дровосека. – Встань и выброси в мусорку, – проговаривает как для умственно отсталого и даже пальцем показывает на то, что именно надо выкинуть. – Я не об этом. Кривится, и я понимаю, что момент говно, что не надо было, но бля… Стрёмно. Стрёмно оставлять это вот так, раз уже втемяшилось в голову. Хочется ясности, что ли. Определённости. А не прикидывать вес тюбика со смазкой, гадая, дал он тут кому ещё или нет. Бля-я-я… Нет. Точно нет. У меня кукуха съедет. – Ну, я не знаю. Сходи в храм, закажи молебен за упокой всех своих невинно задохнувшихся в этом самом презервативе детей. Может, полегчает? Хочется застонать в голос и закрыть руками лицо. Ну и уебать ему разок по заду тоже хочется. Вовсе не игриво и не вполсилы. – Антон… – цежу его имя сквозь зубы и таким тоном, что даже не поправляет и покладисто интересуется, поёрзав и устроившись на моей руке. – Про какое «дальше» ты спрашиваешь? – Подпихивает ладонь под щёку и тыкает в мою пальцем. Будто не натрогался ещё и интересно ему, какая она на ощупь, эта щетина. – Про наше? Может, это и тупо, и это ему как сладкому мальчику положено хотеть определённости и каких-то постоянных отношений, но… – А, ты про это. – Зевает и даже не думает прикрыть рот. Устраивается поудобнее и, несколько раз осоловело моргнув, всем своим видом показывает, что собирается отъехать. – Я всем ещё месяца три назад сказал, что мы встречаемся. Спи, не то скажу, что ты везде раскидываешь использованные презервативы и поэтому мы расстались. В смысле… – Что? Не понимаю даже, вслух сказал или про себя. Не понимаю НИ-ХУ-Я. А он ещё раз сладко зевает, ведёт шеей, улыбается и, не открывая глаз, совершенно невинно приподнимает брови и переспрашивает: – Что?