Теория эмоционального интеллекта

      1. Эй, вселенная!

      ― Профессор Арзамасов? Ммм… у меня вопрос.       Вскоре будет казаться, что он так и родился: только высунул голову из материнской утробы и сразу ― «Ммм… вселенная? У меня вопрос! И еще! И еще!». У Жени Джинсова, у Джуда Джокера всегда ― вопрос. Какой-нибудь, о чем-нибудь. Целая тонна вопросов, ставящих даже ее, Вселенную, в тупик.       …А сейчас ― вводная лекция на тему эмоционального интеллекта. Просто общие сведения о том, откуда понятие, как эволюционировало, почему в принципе «эмоциональный интеллект» ― не сочетание несочетаемых слов, а устоявшийся термин. Студенческий народец слушает с любопытством, почти никто, удивительно, не отвлекается. Где сидел этот ― высокий, белобрысый, со странными, будто монгольскими, но светлыми как индийская бирюза глазами ― вообще непонятно; откуда вразвалку прошествовал к кафедре ― тайна, покрытая мраком. Взгляд за него не цеплялся, хотя должен был: не за буйные вихры, так за красную рубашку под Ковбоя Мальборо, или за феноменально дырявые джинсы, или за огромные ― привет ранним нулевым, когда все «оставляли след», ― камелоты. Но нет. Парень появился из ниоткуда, однако, судя по всему, не пропустил ни слова.       ― Вопрос? Можно, конечно. Как вас зовут?..       ― Евгений Джинсов.       Он забирается на помост, опирается ладонями на кафедру ― пальцы инопланетно тонкие, длинные, молочно-бледные. Оценивающе глядит, слабо улыбаясь даже не углом рта, а только глазами. Думает. Слова подбирает? Впору делать ставки: зануда или остряк-самоучка.       ― Так вот, правильно я понимаю, что учение об ЭИ ― в каком-то смысле учение о том, как дурить голову? Или, умнее говоря, о психологической манипуляции?       Слышен топот: студенческий народец спешит на большой перерыв, в столовую. Послушать, о чем любопытствует Джинсов, осталась пара человек, парень и девчонка. Они пасутся возле первого ряда, не приближаются, но во взглядах ― злодейское ожидание. Этот белобрысый, похоже, местная знаменитость или негласный вожак. Все-таки отличник? Не похож, далеко не Шурик. Активист КВН? Теплее. Просто неглупый провокатор, за которым уже закрепилась репутация катализатора преподавательского раздражения? Вероятнее всего.       ― Я вас не совсем понимаю.       Все, конечно, понятно. Но пусть проговорит сам.       ― По Гарднеру ― это ведь основная терминологическая модель, если не ошибаюсь? ― в понятие ЭИ входит… ― парень загибает свои чудаковатые пальцы, ― способность человека распознавать эмоции, понимать намерения, мотивацию и желания других людей и свои собственные, а также управлять своими эмоциями и… эмоциями других людей для достижения каких-либо целей. Так?       ― Так.       ― А разве целенаправленное управление чужими эмоциями ― не психологическая манипуляция? ― Теперь он пальцами щелкает, просияв хлеще победителей «Поля чудес». ― Звучит красивее, но смысл-то не меняется…       Двое внизу подошли поближе, греют уши. Понятно: не то чтобы «новый препод» им не понравился, просто проверяют. Они же будущие психологи, даже в профессуре пытаются высмотреть объекты для исследования. Очередной объект их явно заинтересовал. Ох, молодежь… придумать можно было бы и что-то поинтереснее. Как там на их странноватом новоязе? «Слишком толсто, попробуйте потоньше».       ― Даниил Юрьевич? ― Первую букву отчества выразительно тянут. ― Ну так что?       А ничего. Размышляя, он медленно берет металлически блестящую ручку. Эмблема Центра экстренной психологической помощи при МЧС отчетливо темнеет, но Джинсов вряд ли ее разглядел. Он скорее следит за тем, как ручку крутят в пальцах, ― будто загипнотизированный игрушкой котенок. Кажется, стукни его этой ручкой по носу ― не заметит.       ― Ой!       Так и есть: не успев увернуться, недоуменно моргает. Все, мысль поймалась, аналогия тоже. Дальше все как-то само: склонить голову, коснуться стержнем листа отчетности.       ― Женя. Вот смотрите. Есть ручка.       ― Есть, ― эхом отвечает он. Смотрит уже не так борзо, чует подвох.       ― Ею я могу, например, выбить вам глаз или воткнуть ее вам в ухо. Могу?..       ― Можете. ― Он аж шарахается со смешком. ― Но не надо!       ― А могу… ― стержень задумчиво бежит по списку студентов, ― поставить плюс. Рядом с вашей фамилией. Чтобы вспомнить об этом плюсе на зачете, или что там у нас? На экзамене? Тем более. Вам это пригодится, если вдруг вы будете тонуть. И, пожалуй…       Плюс. Две резкие перпендикулярные черты. Плюс, не могильный крест.       ― …так я сегодня и сделаю. Довольно хороший вопрос.       Пора поднять голову. Посмотреть на него ― и опять увидеть в глазах, только в глазах, промелькнувшую улыбку, не виноватую, но и не торжествующую. Джинсов щурится, облизнув губы; слегка кивает. От него пахнет кофе и фруктовой жвачкой. Пальцы выжидательно отстукивают по столу. Ответа-то еще не было, по крайней мере, прямого.       ― Точно так же и с этим понятием и формирующейся вокруг него научно-практической базой, ― собственный голос все-таки потерял краски, звучит монотонной грамзаписью. ― Учение об эмоциональном интеллекте можно использовать… во всяких выкидышах НЛП и той же дианетики, работая с ее пресловутым «реактивным умом».       Один студент внизу демонстративно крестится. Ничего поток попался, забавный.       ― Но если смотреть широко и оперировать вашей терминологией, то практически любая работа с чужими эмоциями ― это манипуляция? Вы манипулируете, когда мотивируете однокурсников получше сделать общий проект, манипулируете, поднимая настроение расстроенной маме, манипулируете, когда пытаетесь привлечь внимание любой понравившейся личности…       ― Например, ваше. ― Джинсов быстро запускает в волосы пальцы. ― В смысле… вами я сейчас тоже манипулирую?       ― Ну, раз вы сами называете это так, то вы преуспели…       Джинсов смутился. Видимо, запутался в показаниях и теперь опасается, не превратится ли плюс в череп с костями и мысленное «Этот наглый, этого запомню, на экзамене попляшет».       ― А вообще в слове «манипуляция», Жень, нет ничего дурного, оно «некрасивое» только применительно к нынешнему буму индивидуализма, когда у каждого установка «не трогай меня, я все сам». По сути «манипуляция» ― лишь «действие». А вот будет ли оно позитивным или деструктивным, зависит от нас. Учение об ЭИ очень важно, так как иногда эмоциями просто необходимо управлять. В том числе чужими. Особенно если…       …Если они ― красная кнопка в глубоком черном чемодане мозгов. Если становятся почти осязаемыми, накаляют воздух или остужают его до температур глубоководных пещер. Если копятся, передаются заразой от одного-двоих целой толпе, и вот, толпа эта ― уже не разумные добродушные обыватели квартала, а неподконтрольный монстр. Вспомнить хоть Три Дня перед штурмом школы. Когда кто-то плакал, кто-то молился, кто-то пытался передать еду и воду, но попадал под очереди, а кто-то, ища «иностранный» или «кремлевский» след, избивал журналистов или швырял камни в силовиков, потому что «что сидите, что за государство такое, мы сами пойдем, мы с ними разберемся, да мы…». С каждым нужно было поговорить, но тех, кто говорил бы, не хватало. Еще больше не хватало их потом, когда полный жизни райцентр превратился в город детских гробов.       ― …если человека они могут покалечить. Или толкнуть на плохие поступки, калечащие других. Вам придется что-то с этим сделать. Это часть вашей профессии, и очень весомая. В мире много страшных оружий, но эмоции ― страшнейшее.       Говорить больше не хочется. И Джинсов явно это чувствует.       ― Да, я понимаю. Просто было интересно, как вы проведете параллель.       Дикие все-таки глаза, смесь кровей, раз увидишь ― не забудешь. Другие студенты уходят из аудитории, а Джинсов все стоит.       ― Ну и… как я ее провел? ― скорее формальный вопрос, чтоб снизить напряжение.       ― Краси-иво. Думаю, не буду вас прогуливать.       ― Польщен.       Даже получается усмехнуться, чтоб точно понял: всё, мести не будет. Усмехнуться ― и опять присмотреться. Волосы дыбом, красная рубашка, рваные штаны… Наверное, колоритно Джинсов смотрится рядом, в профессорской черно-серости. Темная одежда давно привычна, стала подобием защитного окраса. Разве что студенток излишне привлекает, хотя с ними дело в другом: привыкли к лысовато-пожилой, оплывшей от сидячей работы профессуре. А тут невесть какая птица ― военный, полулегенда, да еще старая кожанка почему-то им покоя не дает. Смотрят, шепчутся... отводят глаза, натыкаясь на шрам ― широкий, рваный, угрожающе наползающий на правую бровь ― или замечая под волосами развороченное ухо. Ухо, к счастью, заметить довольно сложно, а вот чтобы спрятать шрам, нужно было бы отрастить идиотскую чёлку в духе староанглийской овчарки. Это не стильная молния Гарри Поттера.       ― Что ж, не буду больше отнимать ваше время.       Джинсов еще раз пытливо зыркает в глаза, спрыгивает с кафедры и пробегает к дальним партам. Подхватывает тряпичную сумку, ноутбук под мышку и быстро скрывается. Только запах фруктовой жвачки остается, а еще…       Этот кадр, пока елозил пальцами по столу, незаметно ухитрился стащить ручку. Теперь уже вряд ли вернешь. Забавные они все-таки ― студенческий народец. Легкие на подъем, вне пределов столовой умеют думать и пока еще не боятся задавать вопросы. Уже не подростки. Еще не взрослые. И очень многие ― смотрят прямо в душу. Джинсов так и смотрел монгольскими своими глазами. Что он там, интересно, увидел?       

      2. Верховные главнокомандующие

      Дождь ― как тогда. В 2004. В городе, у которого больше нет ни собственного имени ― оно стало нарицательным ― ни фотографий, где не расцветало бы дерево скорби.       За окном морось лупит в стекло с серого неба. Не думается. Да что там, едва дышится, каждое движение воздуха ― скрежет в горле. Но лекцию нужно дать: важная, а учебник новый, сырой, модель Рувена Бар-Она освещена плохо. Тем более, поток-то сознательный, почти не прогуливает, на семинарах пашет. С Бар-Оном приходится разбираться. Он приоритетнее, чем простуда, успевшая за выходные замучить, но не успевшая пройти.       ― …Следующим, шестым элементом модели эмоционального интеллекта по Бар-Ону является социальная ответственность, ― слышится, как со стороны, наждачный голос. ― Способность идентифицировать себя как члена социальной группы, конструктивно сотрудничать с другими людьми, проявлять заботу и брать ответственность за них.       Кто-то поднимает руку. Студенты почти все уже запомнились в лицо, но сейчас эти лица поплыли. При 38,6 и не такое, наверное, плывет. Забытое ощущение: бог знает, когда сваливался с температурой в последний раз. Три года назад? Четыре?       ― А можно уточнить, в каком масштабе подразумеваются ответственность и забота?..       Черт. В горле саднит от каждого лишнего слова. Голова гудит. А надо еще не пугать их своим полутрупным состоянием.       ― Поясните, пожалуйста, свою мысль.       Даша ― высокая такая девушка из третьей группы, точно, она, ― встает.       ― За какое количество людей нужно уметь брать ответственность, чтобы считать, что этот «шестой элемент» у тебя достаточно развит?       Вот оно что. Обязательно ли в жизни должно быть место подвигу или и так сойдет. Даша задумчиво теребит одну из черных косичек. Судя по всему, про «пятый элемент» модели Бар-Она ― эмпатию ― она прослушала. В упор не видит, что профессор не чает дожить до перерыва и опасается прямо на кафедре, на глазах у изумленной публики, откинуться.       ― Ничего непосильного. Можно начать с одного-двоих ― с родителей, братьев и сестер. Но, думаю, понятно, что у некоторых людей этот элемент предполагается ― в идеальном мире, где мы не живем, конечно, ― более развитым. У спасателей, у правоохранителей, у врачей, у политических деятелей…       ― Что ж среди них так много …? ― колко и бесцензурно бросает кто-то из дальних рядов, не то не услышавший, не то не уловивший нюанс про «идеальный мир».       ― А сволочи, друг Горацио, есть везде, независимо от профессии!       Это уже Джинсов, как обычно, прячущийся на галерке, за поставленным на несколько книг ноутбуком. Он поднял голову, остро посмотрел на кафедру. «Друг Горацио»? Не устает удивлять своими ремарками. Даша, хихикнув, садится.       ― Нет, серьезно, ― собеседник, вроде бы Игорь из четвертой, не унимается. ― Может, надо уже вводить по этому Бар-Ону тесты, прежде чем пускать кого попало работать в ментуру, префектуру или куда повыше? И каждый год этот уровень чекать, не упал ли?       ― Типа низкая социальная ответственность ― пошел в задницу? ― поддевает Джуд.       Кстати, мысль. Дельная. Жаль, тестов пока не изобрели. И вряд ли изобретут, ведь проверяется это качество не по цифрам и галочкам.       ― Типа того. Пусть идут в бухгалтеры. Или едут в вечную мерзлоту поднимать пингвинов.       ― За пингвинов тоже отвечать нужно! Что скажешь, пингвины ― не часть общества?       ― Ну разве что твоего!       ― Прекрати дискриминировать пингвинов, ― укоризненно фыркает Женя. ― И уясни, что социальная ответственность нужна с любыми существами, социум ― понятие широкое.       ― Ну не настолько же…       А может, и настолько. Трудно сказать. Но как бы забавно все ни звучало, осталось пять минут до перерыва. Да и непроизвольный кашель прерывает спор Жени и Игоря быстро, звучит как угрожающий рев, хотя вроде бы не должен. Женя вздрагивает, Игорь бросает: «Простите». Вообще народец притихает, многие опускают головы. Пора продолжить:       ― Пингвины пингвинами, а политики политиками, но социальная ответственность ― одна из базовых вещей в здоровом обществе. Повторю: неплохо, если ты способен и за одного-то человека ее взять, за двух, здорово, если в масштабах семьи. Но что касается «помогающих» профессий, там, конечно, иное. Это к вашему вопросу, Игорь, вы правы: в современном мире огромнейшая проблема многих профессиональных сфер ― смещение мотиваций. Деньги, престиж, в отдельных случаях преемственность и легкость ― или кажущаяся легкость ― стали играть больше роли, чем искреннее желание заботиться о людях. А вот проверяющих, закрепляющих и корректирующих факторов, способных воспитать даже не совсем мотивированную личность, осталось меньше.       ― Факторов?.. ― На этот раз вопрос задает Джинсов. ― Тестов?       ― В какой-то степени да, тестов. Тестов длиною в жизнь.       Женя внимательно смотрит со своего места. Сегодня он в желтой рубашке, да еще и с подтяжками. Взлохмаченный, бодрый и выделяющийся таким ярким пятном, что больно глазам, выключить бы свет.       ― А вы не могли бы пояснить? ― пищит слева рыжая девочка. Аля?       ― Могу. Все очень просто.       Как бы без резкостей? Как бы помягче о том, что действительно просто: мир изнежился. Парадоксально изнежился: вроде войн меньше не стало, болезней ― тоже, бедствий хоть отбавляй, и они только плодятся. Но все спряталось за хорошей ретушью, приглаженными сводками, приглушенными эфирами, работой «компетентных людей» без имен и лиц и…       ― Вот смотрите. ― Несет что-то вниз с кафедры, хотя ноги еле держат. И все равно туда, там спокойнее, даже в мертвой зоне первого ряда, куда попросил сегодня не садиться. ― Возьмем сразу высокий пример. Только договоримся: не стучать, или убью хоть из Соловков.       Кто-то ржет. Аудитория оживилась, навострила уши. Студенческий народец быстро полюбил его странные, до предела двусмысленные и высоковольтные примеры. Что ж. Никуда теперь не деться, приходится из последних сил повысить голос:       ― Официальная должность президента ― в большинстве стран ― включает регалию «верховный главнокомандующий». Верно?       Несколько кивков, неопределенное гудение.       ― Но как вы думаете, если будет война ― классическая такая, с полями боя, флагами и построением полков… президенты встанут во главе армий? Даже при том, что у нашего хоть есть военный и разведческий опыт... а многие не служили вообще нигде. Это кабинетные люди. Они к такому просто не готовы. Или отвыкли от такого за годы у власти.       На словах о «нашем» некоторые, разумеется, фыркают ― категорично, даже злобно. С таким фырканьем умирает уважение к преподавателю. Ну что поделать… Пусть кто-то прямо сегодня разочаруется в профессоре, решив, что он поет дифирамбы не тем людям, зато продолжит верить, что право и лево пока существует, а не превратилось в кашу противоборствующих загребущих рук.       ― …Вот. Скорее всего, не встанут. Даже министры обороны не все встанут. В основном, встанут более рядовые люди , главнокомандующими будут генералы с делегированными полномочиями. Будет ли у них эта соцответственность ― вопрос десятый, пока исходим из сухого факта. Наши президенты ― наши, по-первобытному, вожаки ― воевать за нас с шашкой наголо не будут, по крайней мере, вероятность очень низка. Запрутся в своих бункерах, за очень редкими исключениями. Так?..       Слушают, обмерев от любопытства. Хотя ничего особенного не говорится. Наверное, картинка ― президент на броневике или с шашкой ― просто очень хорошо представилась.       ― А теперь уходим во времени далеко-далеко назад. В любую практически культуру. Возьмем ли древних римлян, или средневековую Европу, или Русь времен Грозного или Петра… что мы увидим? Цари и короли сражаются. Знать, их советники ― по крайней мере, значительная доля ― тоже военные. Люди, которым постоянно приходится «социальную ответственность» проявлять, причем в большом масштабе: защищать кого-то, от своей семьи до своего господина и страны. Когда живешь в таких условиях, эта самая «ответственность» либо толкает тебя туда: ты знаешь, на что идешь, у тебя перед глазами живые примеры… либо ты ее приобретаешь волей-неволей. Слабые правители становятся мудрее и сильнее после своих сражений. Ничто не учит ответственности так, как война, и…       Попытка сладить с запершившим горлом провалилась, опять ― кашель, в котором задумчиво шепчется поток. Джинсов опять поднимает руку.       ― Да, Женя?       Да чтоб они все… От голоса почти ничего не осталось, голова закружилась. Ладонь упирается в парту, едва не сносит чью-то забытую тетрадь.       ― Вы считаете, что это очень плохо?       ― Что… именно?       ― Что правители, как вы сказали, не участвуют в войнах лично. Вообще… какая-то грустная позиция: «Чтобы перестать быть говнюком, сходи-ка повоюй, или так говнюком и помрешь». Как будто только война людьми и делает.       Хорошо сказал. Колко. Честно. И опять злодейские лица одногруппников. Все-таки Джинсов ― как сейчас говорят, «тролль». Это яснее с каждой лекцией, где вопросы с подковыркой; с каждой практикой, где нагло блестит в длинных пальцах стыренная ручка; с каждым взглядом ― мирным, но вызывающим. И теперь студенты ждут: что будет в ответ?       ― Женя… ― Опять кашель, да что же это такое. ― Женя… ― вторая попытка поудачнее. — Нет. Не считаю. Сейчас и войны-то стали другими; классической ― когда правитель может и должен надеть доспехи, и встать во главе, и броситься на врага, ― надеюсь, уже не случится, а если случится, значит, мы не выучили никаких уроков, и это грустно. Я подразумеваю лишь то, что наш с вами «шестой элемент» ― социальная ответственность ― завязан в том числе на «пятом». На эмпатии, о которой я говорил десять минут назад. На умении воспринимать чужие эмоции, пропускать их через себя. А чтобы их пропустить, их нужно хотя бы видеть. Как людям, которые тебе доверились, больно. Плохо. Страшно. Как они ищут опору ― в тебе, не в тебе. Если ты ничего не видишь, ― ты ни за что не отвечаешь. Правитель, просто сидящий в кабинете, читающий приглаженные сводки и просматривающий только те эфиры, которые для него уже подчистили, ничего не видит. Вывод?       Тишина. Недолгая. Дождливая.       ― Вывод? ― голос скачет и надламывается.       Кто-то все-таки отзывается:       ― Он ни за что не отвечает…       ― Именно. Возможно, он даже пожалеет об этом однажды, но такова реальность.       Джинсов молчит. Только смотрит. С опаской и одновременно…       ― Вам что-то непонятно?       ― Все понятно.       …Неважно, как. Но что-то в этом взгляде есть.       ― Что касается вашего «сходи-ка повоюй». Я бы подкорректировал этот тезис. Социальной ответственности учит только чужая боль. Живая. Ни воспитание тут не поможет, ни книги, ни телеролики, ни тесты. Нужно идти и видеть.       Дождь шумит сильнее. Кто-то из школы №1 говорил: не было ничего злее этого дождя за окном. Он лил, лил… а в зале не было воды. Ни одной бутылки. А другие почему-то говорили: не было дождя, только после того как всех похоронили, пришел плакать. Но из собственной надтреснутой памяти образ этот не выведешь. Дождь. Дождь. Дождь. Или нет?..       ― Да. ― Джинсов кивает. ― Я вас понял. Извините.       Он скрывается за ноутбуком. На часах ― минута до перерыва. Удается, отлепившись от парт, вернуться к кафедре, сесть там на стул. Вовремя. Уже совсем повело в сторону. Зато голос опять пробился, смягчился, приобрел нейтральную окраску:       ― Седьмой элемент модели эмоционального интеллекта по Бар-Ону ― межличностные связи. А именно способность конструктивного общения через вербальные и невербальные коммуникации, способность устанавливать и поддерживать отношения, умение чувствовать себя свободно и комфортно в социальных контактах. Я не думаю, что есть смысл разжевывать этот пункт, как предыдущий, он прозрачен. Или нужно?       Большинство мотает головами.       ― Отлично. Тогда перерыв десять минут. Потом разберем оставшееся.       Поток начинает вставать и расползаться, шуршать едой и утыкать носы в смартфоны. Джинсов сбежал первым, только и мелькнул желтый росчерк рубашки. Студенты шепчутся: удивительно, как зацепило ниочемное обсуждение. Сомнительно ведь, что открыли нечто новое. Ну кому непонятно: «слуги народа» потеряли зоркость, как только расселись по кабинетам, обзаведясь громоздкими аппаратами собственных «слуг». Разделение труда ― когда некоторых вещей стало можно избегать ― привело и к другому разделению, внутреннему, на разных уровнях. И вот, ты уже не знаешь в лицо своего участкового, а он ― тебя: не обязан (квартального надзирателя в XIX веке знало большинство, и ему было предписано знать). Вот какой-нибудь заебанный хирург из бесплатной поликлиники смотрит на тебя как на мусор, потому что ты для него ― набор невесть кем составленных бумажек, откуда ему знать, что с шейным отделом у тебя проблемы по чеченскому ранению, а не по пьяной травме (врачи старых времен знали всех на участке, впрочем, и к ним относились более по-человечески). А вот ты сам идешь преподавать в вуз вместо того, чтобы…       «Возвращайся, а?». Коллеги звонят и пишут не то чтобы каждый день, но раз в неделю точно. «Возвращайтесь в центр. Вас не хватает».       Нет, не сейчас, точно. Подучил достаточно специалистов ― помоложе, еще не поломанных, с горящими глазами, высокой соцответственностью, каких нужно… они все вытянут, тем более, сейчас, когда нет войны, мало терактов, жить стало «лучше и веселее…». А там, может, откроется та самая кафедра по экстремалке, и в уходе из «дела жизни» прибавится смысла, и это «Возвращайся» от ребят перестанет вгрызаться в мозги, и…       ― Возвращайтесь.       Звучит наяву, заставляет вздрогнуть и отнять руки от лица. Когда успел зажмуриться, начать температурно задремывать за кафедрой хуже квелого голубя на обочине дороги?..       ― В реальность. ― Перед ним деловито ставят картонный стакан. ― Это вам компенсация за лишние вопросы. Я как-то не сразу допер, что вам бы хорошо, чтоб мы заткнулись.       Джинсов навис над кафедрой: покачивается с носков на пятки, смотрит сочувственно. Притащил кофе ― и не столовский, сгонял до фургончика через дорогу, где варят что-то более пафосное и приятное. В ноздри бьют запахи кленового сиропа и мяты. Бодрящие. Достаточно, чтобы, выразительно оглядев рассаживающихся студентов, уточнить:       ― Вы понимаете, как это выглядит? Можете выпить его сами, даже на лекции, раз купили, но…       Впервые бросается в глаза: брови у Джинсова интересные. Как будто выщипывает, скорее всего, так и есть, слишком правильная форма. Про такие говорят: «полумесяцем». А сейчас они высоко-высоко приподнимаются.       ― Как выглядит? Как «шестой элемент». Социальная ответственность. Если вы не можете встать и принести себе что-то горячее, ответственность за вас беру я.       «Беру». Безапелляционно так. И опять обескураживающая улыбка. Только в глазах, она почти всегда в глазах, на губах ― едва тень. Будто кто-то ему улыбаться запретил, но он наловчился делать это тайно. Возможно, так и есть. На каком-то из семинаров он упоминал, что с поступления в вуз почти не общается с семьей. Наверняка имеют место быть проблемы.       ― Хочу дослушать лекцию. Вместо того чтобы вызывать вам скорую.       ― Не стоит преувеличивать. Все в порядке. И вопросам по теме я, поверьте, очень рад.       ― Тогда пейте кофе. Считайте, что это от благодарной аудитории.       ― Женя…       Пальцы невольно смыкаются на теплом картоне. Черт с ним, с «как выглядит», хочет считаться на потоке подхалимом ― пусть. Не похоже, что его это волнует. Не похоже, что волнует вообще хоть что-то, связанное с чьим-либо мнением. Чем, в принципе, может заморачиваться человек, включающий в понятие социума пингвинов?       ― Ладно. Спасибо большое.       Кивнув, он слетает с кафедры, возвращается на место. «Шестой элемент»… мать его. О нем говорить рановато, не тот масштаб. Но с пятым у Джинсова все в порядке.       

      3. Штормовое предупреждение

      Все-таки слег, но никуда не деться от этого дождя. День за днем, среда уже ― а неймется. Стучат по стеклу капли, плывут по улицам листья в грязной воде. Вид из окна ― как на дно заброшенного колодца: немые окна соседних домов, похожие на мокрые камни; тусклая кладка; бешеные мутные водовороты.       И все время тяжелая холодная память, с дождем стучат в висках слова, слова, слова.       «Хоть бы на минутку…»       «Попить…»       «Открыть окно, набрать горсть…»       «Я пила свою мочу. И младшую сестренку заставляла. Потому что больше нечего».       Под веками темнота, в голове ― муторный жар. Но больше не лежится, так только хуже. Хочется из сухого сумрака туда, под дождь. Вымокнуть до нитки или скорее размыться, пропасть хоть на время. Не думать о Центре. Да и о вузе. О том, что вернее, ведь вопрос «Чего хочется больше?», хорошо помогающий молодежи, тут не стоит, несколько лет уже не хочется ничего. И вопрос «Что получается лучше?», выручающий взрослых, не стоит тоже, потому что получается все. Ничего и все. Они рядом. Хотя в принципе, они рядом почти всегда.       Чтобы отвлечься, запросил утром методички и учебный план. Пора думать о грядущих курсовых ― четвертый курс пишет у него ― да и о зимней сессии. Что в темах, что в билетах не валялся конь, программа с прошлого года подверглась мучительным корректировкам, в нее попытались впихнуть столько нового, не убрав неактуальное, что она жалобно трещит по швам. В нынешнем виде студентам придется учить шестьдесят билетов. Это чересчур.       Части материалов и пособий в электронном виде нет. Их обещали с кем-нибудь прислать, но этого кого-то все нет. А впрочем…       Трескучий, протяжный звонок в дверь.       Все-таки есть. Наконец-то.       Дождь как раз поуспокоился, хотя небо и не прояснилось. По пути через коридор уже не так стучит в висках. Возможно, вид даже не самый покойницкий, и младший методист ― или кто там притащился ― не слишком испугается. А то они там все субтильные, нервные, как…       Щелчок засова. Глухой скрип двери. Удивленный возглас.       ― Ого-о! Ну и видон у вас.       Джинсов? А его-то что…       Стоит в грязных камелотах, штанах цвета хаки и ярко-зеленой толстовке с принтом ― четырьмя цветными повязками и надписью «Черепашья сила!». Держит под мышкой папку, а в руке пакет. И дружелюбно так, сочувственно смотрит, переминаясь с ноги на ногу, склоняя голову к плечу.       ― С концами слегли?..       ― Не умираю, ― ответ опережает здравый вопрос о причинах визита. Нет, два здравых вопроса, второй: кто выдал явки и пароли. ― Женя, а что и каким образом вы здесь… ― кашель заставляет отступить, прижать кулак к губам и в который раз уколоться об отросшую щетину, ― делаете?       ― Так вы же просили методички и еще какую-то фигню. ― «Фигню», скрывающуюся в пластиковой папке с ярлыком, торжественно вручают. ― Я в деканате пасся, пока у вас там овца какая-то, Маша вроде, ну, рыжая такая, которая младмед, на дыба́х стояла.       На дыбах не стоят. На них только встают, вроде так говорила знакомая с филологического. Хм, интересно, а что тогда происходит потом?.. Чушь. Температурные какие-то размышления. Джинсов продолжает объяснять:       ― Она сказала, что ей к зубному и она к вам типа не поедет через пол-Москвы. Ну я и сказал, мол, давайте я. Я у вас почти на районе снимаю. Через пару станций. Так что вот.       Он пожимает плечами. На подъездном полу ― уже множество наслаивающихся друг на друга грязных следов от камелотов.       ― Да? ― Собственная речь звучит заторможенно, папка бездумно отправляется на тумбу. ― Ну… хорошо, Женя. Спасибо большое. Вы даже не представляете, от какой экзаменационной экзекуции сейчас спасаете свой поток.       Он энергично кивает, но, кажется, не впечатлен.       ― Ой, да если там намудрят, народ всё равно передерет. Даже не парьтесь.       Обнадеживающе.       ― И вы тоже?.. ― вырывается раньше, чем расплавленный мозг успевает сработать.       Да какая разница? Ему все эти преподавательские заморочки с принципиальным запретом списывать ― до лампочки. Знания проверяются в деле, а не на экзаменах.       Джинсов щурится, ерошит себе волосы и вдруг вызывающе хмыкает.       ― Попробуйте меня поймать. Если будет на чем.       Не «да» и не «нет». Ожидаемо, он слова в простоте не скажет. Опять прием психологической манипуляции: привлекает внимание, нагло удерживает его. Нахрен, интересно? А проблемы на экзамене нахрен? Можно впрямь принципиально глаз не спускать, просто из любопытства, просто… получается, просто на «манипуляцию» поддавшись. Нет. Не пойдет. Ладно, к сессии что-нибудь придумается, а пока мозг все равно сбоит, даже ответ остроумный не выдает. Может, этому балбесу влепить автомат? Так мороки меньше. И никакой игры в это, как же, как в кино… Ах да. «Поймай меня, если сможешь».       ― Ладно… ― звучит как-то неопределенно. ― Посажу вас за свой стол. Там не спишете.       Женя аж расплывается, но вдруг все выражение лица меняется: сначала становится сосредоточенным, потом ― очень быстро ― нервным. Джинсов облизывает губы. Делает едва заметный вздох, будто нырять собрался. И… размашисто протягивает пакет, которым все это время покачивал в воздухе.       ― Ну, я пошел. А это вам. Выздоравливайте. Не взятка.       Вручает, начинает разворачиваться, готовясь удалиться ― можно даже сказать «удрать».       ― Стоять. ― Снова слова быстрее мозга, но Женя послушно застывает. ― Так. Это еще что такое? Коллеги, что ли, передали?..       Точно. Декан. У нее то ли зашкаливающая грузинская щедрость, то ли виды: все время то мед с пасеки сестры, то кабачки, то домашняя самогонка… Сегодня в пакете коньяк ― не литровая, но обнадеживающая бутылка «Арарата». И большой прозрачный стакан с мелкими, с грецкий орех размером, апельсинами или…что это? Они попадались в магазине, стоили довольно прилично и имели какое-то придурочное название. Нет. Не апельсины. И…       ― Не. ― Женя разворачивается. ― Не коллеги. Они ― ну, вот эти оранжевые штуки, кумкваты, ― охрененно идут под коньяк. А коньяк охрененно идет от простуды. Впрочем, вы, наверное, сами знаете, и…       ― Забирай. ― Как-то неожиданно это «ты». Впрочем, подношение еще неожиданнее.       От пакета отступают, демонстративно засунув большие пальцы в карманы толстовки.       ― Я же сказал. Не взятка. Просто… ну, просто. ― Поглядывает исподлобья. ― Не надо думать лишнего. Хотим, чтобы вы поскорее вышли. Мы, можно сказать, вами прониклись.       ― Вот оно что? Польщен.       Забавно. И «польщен» ― во второй раз. Первый был, когда пообещал не прогуливать.       ― Ну все. ― Джинсов опять ерошит себе волосы и нагло улыбается глазами. ― Думаю, вопросов нет. Не хотите ― бомжам отдайте или соседям, а я пошел. До свидания.       На этот раз разворачивается быстро, пересекает площадку и раз ― плюхается задницей на широкие лестничные перила, едет вниз. А казалось, так только в кино бывает и выполняют этот трюк каскадеры со стальными позвоночниками.       ― Женя!.. ― уже тише: ― Не наебнитесь…       С ним это как-то естественно. Никакой этики. Так же было только там, где не до формальностей вообще. Военным так с тобой попроще. Они понимают, что ты свой, только чуть-чуть другая, лайт-версия: готов вместо того чтобы наорать, послушать. И ответить. Возможно, даже что-то хорошее. И понятное. Как это зовут языковеды? Обсценка? Да, вроде обсценная лексика. Международный язык калечных и обожженных. Интересно… Женя услышал? Его уже нет. Зря не воспользовался лифтом, все-таки восемь этажей.       …В квартире ― опять серый сумрак и тишина. За щелчком засова вдруг явственный стук. Размеренный. Частый. Тяжелый. А вот уже вместо стука ― сплошной влажный шелест. Не дождь ― ливень. Тот неповторимый, которого к концу октября обычно не бывает, подобные скорее летом: когда с неба будто выплескивают стену ведер воды, когда шаг из-под зонта ― и вымок до трусов. Красота, когда жарко. И пиздец, когда…       В хмари внизу мелькает зеленая толстовка. «Черепашья сила»?.. Надпись всплывает в голове раньше факта: у Джинсова нет зонта. Точно нет, ничего такого он в руках не держал, сумки тоже нет. Долбоеб. Как он там сказал? Две станции. До метро десять минут без автобуса. Да даже если такси, уже, в принципе, достаточно. Определенно. Долбоеб.       ― ЖЕНЯ! ― Незаклеенное окно распахивается быстро. Восемь этажей и нет голоса, не помешал бы мегафон. ― ДЖИНСОВ! ВЕРНИТЕСЬ СЕЙЧАС ЖЕ!       Он все-таки оборачивается на третий или четвертый окрик. Вовремя: горло сорвано с концами, больше позвать не получается, только широко ― и наверняка угрожающе ― махнуть рукой. Там, в колодце двора, воды уже по щиколотку, прилично, в стоки она уходит неохотно. И в этом полуболоте, по которому по-прежнему плывут раскисающие листья, Джинсов бредет назад. Даже лица не разглядеть ― волосы упали, облепили и оказались длиннее, чем думалось. Просто зачесывает он их каким-то диким образом.       …Лучше заранее открыть дверь. Даже коты пришли к порогу, и Элтон, и Фрэдди ― сидят, обернув хвостами лапы, почти одинаково. На звонок не заявились, хотя обычно подобно собакам любят встречать гостей, а теперь вот что-то почуяли. Зашкаливающее тревожное раздражение больного хозяина? Или джинсовскую чудаковатую энергетику?       ― Ап. ― Женя вскоре вываливается из лифта, пытаясь отряхнуться. С недоумением смотрит прямо на котов. ― И тигры у ног моих сели.       Юморист. Впрочем, вполне себе тигры. Голубые мэйнкуны, один другого краше.       ― Я забыл что-то? ― Створки закрываются, Джинсов моргает, пытаясь отлепить ото лба волосы. Течет с него, как с собаки ― Вроде бы ничего…       ― Забыл. Голову. Быстро заходи. ― Опять на «ты». Звучит хрипло, еле слышно, Джинсов тоже не разобрал, хотел явно переспросить. Зато жест понимает, послушно проходит к двери и, поколебавшись, перешагивает порог. Мокрые следы камелотов остаются по ту сторону.       В коридоре он сразу останавливается, шаря глазами в пусто, ища хоть что-нибудь те. Зря. Тут только дедовы фронтовые фотографии смотрят кое-где со стен, и темнеют полосы старых газет под единожды поклеенными, местами отошедшими и отодранными обоями.       ― Разувайся.       ― Я…       Первая мысль ― просто всучить ему зонт ― отмелась. Тут не зонт, тут дождевик, крытая лодка и бочонок чая на дорогу.       ― Почему без зонта-то?       ― Да я из квартиры, вещи бросил, решил по-быстрому смотать к вам, как раз дождь кончился… как-то я не думал, что он начнется так мудацки. Думал, если что, добегу. ― Слегка пожимает плечами и все-таки разувается. ― Не добежал.       Волосы сырые, толстовка сырая, штаны тоже. Вокруг уже натекает небольшая лужа. Коты с любопытством и опаской ее изучают.       ― Красивые. ― Женя кивает на них. ― Ваши, что ли?       ― Мои.       ― А я вот когда-нибудь заведу французского бульдога. Это такая свиноподобная маленькая тварь… блин… неважно.       Он выпрямляется. Ему явно неловко. Просто не понимает, куда деться, что говорить. Да что там, самому бы понять. Единственное, что приходит в голову:       ― Так. Под этим ливнем ты не доберешься, а в этих вещах заболеешь. Мои тебе будут велики, но хоть обсохнешь. Потом вызовем тебе такси.       Он опускает голову и начинает выкручивать левый рукав толстовки, отжимая его на пол, точнее, на любопытную башку Элтону. Тот, сердито встряхиваясь, шарахается к стене.       ― У меня сейчас нет на такси. В смысле, хомо бюджетис. На бесплатном учусь и все такое, от стипендии до стипендии. Ее задерживают. Я поэтому в деканате про ваши методички и услышал ― о стипухе узнавал.       И ведь не говорит, что все ушло на коньяк и фрукты, название которых выпало из памяти. Только губы поджимает. Его начинает колотить. Отопление в квартире еще не включили.       ― Я оплачу вам машину. Не вопрос.       ― Я не… нефиг, в общем.       От привычной спесивой уверенности ни следа, даже покраснел. Дергается, хмурится.       ― Женя, ты… вы… ― пора уже возвращать границы, ― притащились ко мне по вине нашего замечательного деканата. Это вообще должны быть, раз уж вас запрягли как курьера, казенные расходы. Не обсуждается. Идите в душ, дверь направо. Я найду вам какие-нибудь вещи. Говнодавы ваши, или как их там… ополосните и поставьте на батарею.       Прослеживает направление взгляда, поколебавшись, кивает. Поднимает свою кошмарную обувь, задумчиво оглядывает и сообщает:       ― Вообще «гады». Их зовут так. И… спасибо. Я быстро.       Он скрывается ― и вскоре слышен плеск пущенной воды. Остается найти полотенце и хоть какие-то тряпки: с последними проблемы. Джинсов почти такой же высокий, но очень худой. Все будет висеть, впрочем, и плевать.       На улице продолжает лить. Удивительно: обычно такие истеричные дожди заканчиваются минут за десять, а тут и небо темное, и нескончаемые потоки, и мелькают порой синие молнии в черной облачной вате. По кухонному окну течет; единственный звук ― глухой свист чайника. Обычного. Такие всегда казались как-то живее электрических.       Коты пасутся под дверью ванной ― и что их заинтересовало? Подхалимски трутся о Женины ноги, когда он появляется в непривычно серой водолазке и непривычно черных штанах. Волосы висят ― еще более непривычно. Рукава длинноваты.       ― Ух… ― Он проходит на кухню. ― Спасибо. Если честно, я думал, что откинусь. Какой-то адский холод.       ― Все еще впереди. Доживите до утра без пневмонии.       ― Очень оптимистично, профессор.       Он вдруг улыбается по-настоящему ― губами. И в этом сочетании земных деталей ― улыбки, естественно падающих прядей, одежды с чужого плеча ― что-то такое странно неземное, впору подозревать: не чудится ли? Или так кажется из-за жара: в висках-то температурно ломит. И слова про «впереди» прозвучали задушенно-зловеще из-за сорванного горла. Глухой рокот из могилы.       ― Вам бы чаю. И, может, вы есть хотите?       Он в этот момент, присев, гладит котов. Обоих сразу. С самозабвенно-блаженным видом.       ― Ммм… ― тянет, неловко поглядывая снизу вверх. ― Я как-то…       ― О господи. ― На формальный вежливый тон приходится махнуть рукой. ― Да прекратите уже жаться. Я же знаю, вам это не свойственно.       ― А что мне свойственно? ― звучит почти удивленно.       Наглеть. Но очевидное можно и не озвучивать. Зато приходится признаться:       ― В холодильнике только пачка пельменей.       Самое оно для уважаемого профессора престижнейшего московского вуза. Самое оно, чтобы потом травить байки с однокурсниками на тему «был я тут на хате у Арзамасова…». Джинсов ожидаемо ржет, разве что стены не трясутся. Но отвечает непринужденно, в привычной уже манере пожимая плечами:       ― На самом деле… я бы сейчас даже за доширак убил.       …Ужин действительно своеобразный: пельмени, кумкваты и коньяк с чаем вместо чая с коньяком. Женя слишком щедро залил «Арарат» в чашки, заварка едва чувствуется. То, что нужно: даже горло уже не так скребет. Впрочем, возможно, дело не столько в алкоголе, сколько в странных оранжевых цитрусах, сладких снаружи и зубодробительных внутри. Джинсов забавы ради не помешал почистить и попробовать одну штуку. И только потом просветил, что правильно есть с кожурой, иначе глаза полезут на лоб.       Разговор о чем попало идет легко. Учебу не затрагивает, больше ― погода, книги и ерунда вроде «черепашьей силы», оказавшейся отсылкой к смутно знакомому мультфильму. Коты. Коллеги. Одиночество: Джинсов прямо спрашивает «Почему в этой квартире нет женщины?». Тема не больная, так что отвечается просто: «Не выживают». Добавлять, что те, которые могли бы тут выжить, предпочитают попроще, излишне. А о давнем друге-не-совсем-друге, погибшем в Чечне много лет назад, упоминать вообще не нужно.       ― Слушайте… ― На часах уже неожиданно десять. ― А вас не хватятся? Родители…       Джинсов наливает в чашку коньяка, чая там уже нет. Ставит бутылку слишком резко. Со стуком.       ― А что родители?       ― По Москве штормовое предупреждение. Вы звонили им? Сказали, что задержитесь?       Он берет бутылку снова и подливает уже в чужую чашку. Не спрашивая.       ― Я с ними не живу. Я вроде бы говорил, что снимаю.       ― Они иногородние?       ― Нет. ― Потирает висок, отпивает коньяка. ― Самые что ни на есть московские сейчас. Мы давно переехали из Твери.       ― У вас…       В голове совсем каша, но слова «своя недвижимость?» удается остановить на подходе. Сказал же: снимает. Эта температура уже просто плешь проела. Но Джинсов не злится, с неожиданным пониманием улыбается опять ― только глазами ― и поясняет:       ― Да-а не общаемся мы просто. Я как поступил, так и свалил. Мне от бабушки осталось немного денег, плюс стипендия, плюс подработка по мелочи: генерю статьи для пары сайтов, про «не просрать свою жизнь», «пережить осень» и «не выгореть». На однушку хватает, а там работать буду нормально...       Вот они. Те самые семейные проблемы. Скорее всего, не расскажет, спрашивать точно не стоит. Джинсов вздыхает. Делает еще глоток. Берет кумкват, но только крутит в нервных подвижных пальцах, задумчиво разглядывая.       ― Они меня не переваривают, ― вдруг поднимает взгляд. ― Не «ненавидят», а вот именно «не переваривают», иногда кажется, что это даже хуже.       ― Что вы имеете в виду?..       Рука сама тянется к чашке. Слова горчат сильнее коньяка.       ― Да просто любое мое действие, выбор ― хрен знает, с какого возраста, лет с десяти, наверное, ― люто их бесит. Вот прям неважно, что это: школьный дневник, друг, тема для сочинения, институт, хобби… Ничего. Никогда. Не…       Осекается и быстро кидает в рот фрукт. Прикрывает глаза, сцепляя руки на столе в замок. Ресницы подрагивают. Он что-то себе говорит. Что-то вроде «Спокойнее».       ― Вот знаете, что мне сказал батя, когда я в психологи решил податься? Это, конечно, общеизвестное заблуждение, что «буржуинство это ― к психологу ходить», но я все равно как-то… офигел, что ли?       Можно подождать, пока откроет глаза, глотнет еще коньяка и процитирует:       ― «Да ты бы сразу в рэкетиры. Они хоть открыто деньги отжимают». ― Тут же Женя смотрит в стол. Облизывает губы. Отводит назад прядь. ― Так что пришлось прорываться на бюджет и все такое. Иначе я бы свихнулся, пихнули бы на менеджера или юриста, потому что «вот это профессия!». Сейчас отстали, сеструху воспитывают, у нее самые цветочки, пятнадцать лет… Но по мне тоже пройтись успели. С друзьями, с профессией, с мечтой…       ―А что у вас за мечта?       Куда лезет? Это все жар и коньяк. Джинсов слегка поджимает губы, во взгляде что-то вспыхивает, но раз ― гаснет. Зато он улыбается краем рта. Ему не неприятно. Или держится, помня, что еще экзамен сдавать? Нет. Вряд ли. Отвечает действительно мягко:       ― Если сбудется, вы узнаете. Может, даже и первым.       ― Ловлю на слове.       И собственные губы ― неожиданно ― растягиваются в улыбку, едва ли не впервые за день. Плевать. Пусть молчит, пусть добивается, это, пожалуй, правильнее, чем трепаться направо-налево. Скорее всего, получится. У таких обычно получается самое чокнутое.       ― Извините… ― звучит вдруг тихо, напряженно. ― Вообще я, конечно, зря болтаю. Но я сразу предупрежу: довольно быстро иногда, особенно после недосыпа, косею...       Смотрит в упор, поставив острые локти на стол. Волосы подсохли, начинают топорщиться. И все лицо такое сонное, словно ночью Женя занимался чем-то посторонним. То ли сам, то ли с кем-то.       ― Это предупреждение?       ― Как в одном анекдоте. ― Он облизывает губы. ― «Это предложение». Ну типа спрашивайте, о чем угодно, например, кто и какую вам дал кличку на потоке. Я, скорее всего, проболтаюсь. И...       Тут Фредди всей немалой мэйнкунской тушей прыгает ему на колени, начинает елозить, и Джинсов не договаривает. Задумчиво склонив голову, чешет кота за ухом.       ― Я слышал, эта порода зверская и злобная. А ваши ― просто булочки с корицей.       Вспоминается вдруг совершенно постороннее: как пришел в вуз впервые. Что говорили будущие коллеги. Про что шептались за спиной. И еще вспоминается: N из них до сих пор считает, что «горячие точки» и преподавание несовместимы. Что после такого ― раз уж не в цинковый гроб ― лучше бы самому к психологу. А еще лучше ― в заведение более широкого профиля. На подольше. Чтоб сидеть там и не беспокоить мирных молодых.       ― Про вас я, кстати, тоже это слышал. ― Мысли будто читают.       ― Что?.. ― очень нужно принять спокойный, формально заинтересованный вид. Как там сказал? «Предложение»?.. Ну-ну, информация всегда пригодится.       ― Про зверскость. И злобность. И вашу… прошлую работу.       ― Вот как.       ― Я впечатлился. Но не совсем поверил. Теперь верю. Это… здорово. Ну, то, что вы делали и, насколько я знаю, до сих пор иногда…       Потому и ручку не возвращает?       ― Я больше никуда не езжу, ― слишком быстро, тускло. ― Только если что-то в Москве. Как тогда, со взрывом в метро, совсем тяжелые ситуации. И то если не хватает штатных. Я…       «Я устал». Но это точно нельзя. Возможно, экстремальную психологию еще придется читать, если откроют кафедру. А «уставшие» к ней иметь отношения не могут. И не должны.       ― В общем, я к тому, что вы тоже в некоторой степени булочка с корицей.       Аж в ушах звенит, разве что челюсть по-мультяшному не отвисла. Он на полном серьезе это сказал? Или такие же глюки, как его прическа и само присутствие здесь? Похоже, нет. Теперь он усмехается, наблюдая за реакцией. Ах да. Тролль же, черт возьми.       ― Не сочтите за фамильярность. В английском, как мне объясняла одна знакомая филологиня, это вообще уже нейтрально окрашенная идиома. Cinnamon roll. Хотя по-русски звучит как-то… пошло, что ли? Но вы не заморачивайтесь.       Только и остается ― рассмеяться. Драное, как у собаки, ухо; осколочный шрам через половину лба; седина; тяжелый взгляд; темная одежда, командный голос и очень своеобразные, пропитанные не нужной этим молодым существам гарью примеры на парах. С корицей? Да хрен бы, пусть с корицей. Действительно забавно. И немного обнадеживает.       ― Женя, на заметку: никто не будет звереть, если не перекармливать сырым мясом. Ни кот, ни…       Никто. Только если в мясо ― жизнь.       …Косеет Джинсов действительно быстро и фатально: с найденным в ванной телефоном добредает до дивана, садится открыть приложение и вызвать такси и просто вырубается, повалившись мордой в подушку. Без слов, без осоловелого моргания в пустоту, будто кто-то раз ― и нажал на выключатель. Блаженно бормочет что-то в ответ на попытки разбудить. Невнятно, никакого «Мама, мне ко второму». Он вообще не произносит почти этого слова ― «мама». И «отец» тоже редко. Обычно нейтральное «родители». Даже без «мои».       ― Женя…       ― Завтра, завтра все сдам… все напишу…       Лицо, обычно такое подвижное, кажется каменным сейчас ― в сонно-коньячном спокойствии. Но завтра у его курса пары, которые точно не стоит прогуливать: на клинической за это дерут три шкуры. Придется как-то разбудить и выпроводить ― не поселился же он тут?       Коты свернулись рядом, хотя вообще-то предпочитают подоконник, а это не их спальное место. И не хозяина: диван обычно пустует. Кто и когда в последний раз тут спал, спал ли вообще?.. Совсем старые друзья из Чечни не вернулись. Друзья поновее ― не такие и друзья. В Центре у немногих есть силы держаться друг за друга, на это тоже нужен эмоциональный ресурс. А в унивесритете просто ничего пока особо не складывается. Да и нужно ли?       Джинсов даже не шевелится, когда на его ноги набрасывают плед. И вряд ли вздрагивает, когда вскоре закрывается дверь соседней комнаты. Возможно, он из тех, кто спит без снов ― просто проваливается туда, где его никто и ничего не тревожит.       Тогда ему, пожалуй, повезло.       

      4. Лжемедицина

      ― Данко, а ты знаешь, что этот твой Джинсов пишет книжки?..       Вася Шолохова (прозвище «Василиса Премудрая» давно кочует с потока на поток) читает у четвертого курса малочасовой, совершенно новый предмет по выбору ― креативную психологию. У Васи рыжая коса и золотое сердце, и ее почти можно назвать другом. Еще в Чечне пересекались: была медсестрой, молоденькой совсем. Когда сюда устраивался, сразу друг друга узнали, друг в друга вцепились: не закорешилась Васька, тоже пропитанная горелым дымом, с мирными домашними коллегами. Хорошая она: не флиртует, не кудахчет, кормить не пытается, хотя на пальце нет кольца. Хорошая, да, но как бы помягче… с легкой изысканной придурью.       ― Нет, не знаю, Вася. Возможно, потому, что «этот Джинсов» не мой.       Вася томно улыбается и кидает в чай желтый кругляш лимона. Тихо в столовой: студенты на занятиях, а у них обоих ― окна, можно пообедать в тишине.       ― Что это ты?..       ― Да ничего. Интересно просто.       Если честно, да, интересно. Женя? Книги? Он на кого угодно похож: на хиппаря, на диджея, на музыканта, на какого-нибудь там анимешника, или как их там? Но писатель?.. А ведь нет, была зацепка, что в качестве подработки пишет статьи. Да и в целом, похоже, в языке шарит, вопреки замусоренной речи.       ― А откуда ты узнала?       Вася задумчиво тыкает вилкой последний кусочек мяса. Тот успел остыть, и она заворачивает его в салфетку: потом отдаст собакам на улице. Ну или воронам. Вороны тоже едят мясо и Ваську почему-то особо любят встречать, когда она идет к метро. Пару раз так и попадалась на глаза ― лучащаяся довольством, облепленная серо-черной крылатой стаей.       ― Ну, у нас были сложные темы, много нудной теории, которую я сама не очень люблю. Вот и решила дать на семинар разгрузочное задание: чтобы рассказали, какие у них у самих творческие хобби. Ну и какие связанные с этим хобби вопросы они считают наиболее актуальными в рамках нашего предмета. Может, личная немного формулировка, почти в лоб: «Какие у вас проблемы с творчеством?». Но я разрешила сдать работы письменно. Многие так и сделали. Женя ― нет. Так вот, он пишет книжки. Ну то есть не очень давно начал.       ― Надо же…       Забавно. Притаскивался с коньяком, под одной крышей ночевал, довольно активно общается на семинарах ― и ни слова о том, чем увлекается. Конспиратор хренов.       ― Ой, знаю я этот взгляд.       ― Какой?       ― Никакой! ― Она отпивает чая и опять улыбается, но тут же улыбка пригасает. ― Он же тебе тоже нравится. Да? Ты его считаешь перспективным и все такое…       ― Пожалуй, да. ― Проще кивнуть, чем притворяться глыбой, придираться к слову «нравится» и напоминать о личных границах и прочей лабуде. ― А что?       ― А то, что и книжки у него занятные, и проблемы немаленькие.       ― С книжками? Про что хоть пишет?       ― Да если бы с книжками. ― Смотрит она все так же серьезно. ― Родители, да?       А ведь жалеет. Прониклась и жалеет, по-матерински так. И что только Джинсов делает с чужими мозгами? Если вспоминать, все коллеги независимо от пола либо нещадно балдеют от него, либо столь же нещадно ненавидят за въедливость и свободомыслие.       ― У него? ― Кухонный разговор про рэкетиров, конечно, лучше не пересказывать. Так же, как не будет углубляться в услышанное на семинарах Вася. ― Вроде они не очень общаются.       ― …И не очень в него верят?       Да. Наверное, в этом и есть главная проблема, заставляющая его умничать, провоцировать и лезть к совершенно посторонним людям за общением. Компенсация, все такое. Вася, помедлив, продолжает:       ― Он очень боится быть вторичным. Ему вбили установку, что «Все хорошие книги уже написаны». Он пытается ее изживать, но, думаю, сам понимаешь… а вот методы, кстати, выбрал интересные. Знаешь, что он пишет?..       Это может быть что угодно. Например, что-то со стебом, в духе Филатова. Или стихи в экспериментальном духе. Или что-нибудь про супергероев. Или порно. Или…       ― Читал Вудхауза? Серию про Дживса и Вустера?..       ― Да, было дело. Английский юмор?       ― Так вот, он пишет пародию на это. Но в антураже фэнтези. Чайный мир. Тамошний Берти у него эльф, а дворецкий ― вампир. Но в целом, юмор хоть и британский, но свой, а мир хоть и англиеподобный, но не совсем. Занятная вещь, судя по отрывкам. Мне понравилось. И язык хороший. А диалоги какие, укатайка! Если Пратчетта, Белянина, Клапку Джерома и Вудхауза можно соединить, то он именно это и делает. Но по-своему.       ― Необычно…       ― И мотивирует он это интересно: «Когда я пойму, что даже пародия может быть чем-то уникальным, мне будет проще». Смелая планка. Высокая. Назвала бы это гомеопатией: лечить страх вторичности творчеством во вторичном жанре…       Парадоксально. Как и многое в Джинсове.       ― Что ты так зверски жрешь этот плов? Ты только попроси, он точно тебе даст почитать…       Зверски? Даже и не заметил. А Васька довольно хихикает: «уводит студента». Наблюдает за тем, как отодвигается в сторону пустая тарелка, спокойно встречает взгляд.       ― Чтоб ты знала: гомеопатия признана лжемедициной.       ― Точно не для тех, кому помогает.       ― А ему помогает?       ― По-видимому, да. Пишет он с удовольствием. Я даже на парах его за этим ловила, просто значения никогда не придавала, думала, какое-нибудь домашнее задание…       ― Ну, с удовольствием ― это главное.       ― Ага, глаз горит и все такое.       ― А второй глаз?       ― Данко, не придирайся!       Она вечно его так зовет ― по-горьковски. Не пойми с чего началось.       Вася хрипловато смеется и идет взять еще чая. Возвращается, прихватив и пару сочников.       ― А к чему ты это все мне вывалила, можно узнать?       ― Про твоего Джинсова?       ― Про не моего Джинсова ― иначе я бы не задавал вопроса.       ― Ну… он же тебе доверяет. И что-то такое в тебе видит.       ― Что-то?..       ― Что-то, ― повторяет задумчиво. ― Сложно объяснить. Знаешь, я не говорила, но в Чечню-то поехала родителям назло. Не понимали, не принимали, личность не видели ― все печали вчерашнего подростка, они тогда казались очень важными. Я… чувствовала себя брошенной, а там была главврач, которая… ну вроде как меня понимала, учила, поддерживала. И я тоже к ней тянулась, в глаза заглядывала, прямо как…       Ну конечно. У нее же такая же вышка, тоже все понимает, только выворачивает странно. И вовремя замолчала: уже проговорилась раз, что позже ту женщину-хирурга убили боевики.       ― Не думаю, что он ко мне как-то особо тянется. У него просто такая манера. Со всеми подряд фамильярничать. С тобой вон…       Вася щурится с выражением «Отрицаешь очевидное, ну-ну», но неожиданно не спорит. Есть у нее такая совершенно бесценная черта: в чужое дело никогда не полезет.       ― Может быть. У меня будут нормальные часы с ними только во втором полугодии. Я не так хорошо Женю пока знаю.       ― Не ты одна. Надеюсь, ты там не решила, что мы уже друзья.       ― А у тебя что, друзья есть? ― Вася торжественно протягивает сочник. ― Ешь!       ― Бестия ты, Василиса Прекрасная. Знала?       И снова ― не спорит. Говоря уже о чем-то другом, допивают чай, досиживают пару и торопливо выскакивают из столовой, едва услышав приближающийся топот студенческих ног. Прощаются. Следующая пара ― как раз у четвертого. Что ж, не помешает выяснить, на что студенты отвлекаются от лекций.       …Джинсов будто нарочно уселся сегодня не на галерку, а вперед ― на вызолоченное солнечным светом место Игнатьева, заболевшего отличника. Греется там, точно кот. Царственно раскрыл ноутбук, водрузил на несколько книжек. Долбит по клавиатуре, поднимая лишь иногда взгляд ― как и обычно, почти осязаемый, не приглушаемый даже защитными голубыми линзами компьютерных очков.       Курс, наверное, недоумевает: привыкли, что с кафедры профессор спускается в народ, только когда совсем увлекается примерами. Тогда может и по парте постучать, и чужой блочной тетрадью взмахнуть, и даже мобильник по-школьному отобрать. А тут он в народе постоянно. Нарезает акульи полукруги у первого ряда. Но на экране Джинсова все время ― текст лекции. И вроде он не елозит по столу мышкой, переключая файлы. Записывает. Слушает. Задает вопросы, неизменно с подъебом. Из процесса не выпадает. Зло берет или скорее сердитое любопытство. Непривычная эмоция, но никуда не денешь. Это все Васька. Что-то ляпнула, после чего выкинуть из головы вопрос о книгах упорно не получается.       Пара кончается, но расходятся не все: курс кого-то ждет на следующую, здесь же. Большинство начинает болтать, кто-то уже привычно достает из сумок шоколадки, яблоки и бутерброды. Женя все так же за компьютером и опять молотит по клавиатуре. А вот лицо какое-то другое: будто раз ― и выпал из реальности. Нужно уходить, скоро семинар у пятикурсников. Но… тянет напоследок сделать глупость, насквозь непедагогичную. Как бы удержаться?       ― Почему не отдыхаете, Женя?       Поздно. Ноги принесли опять к первому ряду, напротив темнеет логотип известной компьютерной марки и серебрится крышка. И Джинсов уже приподнял голову, выглядывая, как из-за баррикады. Лохматый. В рубашке цвета хаки. За последнее время еще больше оброс.       ― Я… ммм… в какой-то степени отдыхаю; смена деятельности ― это отдых, ― отзывается он, снимая компьютерные очки, и тут же лукаво добавляет: ― Чего-о, волнуетесь, что ли, за мою перегруженную учебой психику? Так я не учусь.       «Волнуетесь?». Хорошо, что рядом сейчас никто не сидит, только грудой навалены вещи. А то опять пошла бы всякая болтовня о любимчиках. А Вася бы со смеху умерла.       ― За ваши глаза скорее, если ставить вопрос так.       ― А как еще его можно поставить?.. ― Приподнимается одна бровь.       Действительно. Лучше не ставить вообще. Вот же черт, раз заговорили, можно и полюбопытствовать о том, что заинтересовало; хуже от подозрительной навязчивости уже не будет. Но как? Сроду не было творческих приятелей, разве что кто-то по молодости посылал топорные стихи и такие же топорные рассказики в толстые советские журналы. У таких и спрашивать «Что ты там пишешь?» не требовалось, сами вываливали информацию на голову, захлебываясь и не заморачиваясь, нужна ли она.       ― Так чем вы там заняты? Вид ну очень вдохновенный.       А почему, собственно, не в лоб? Женя сам всегда, все ― в лоб, никакой субординации. Должен быть готов, может даже воспринимать как мелкую месть за то, что сегодня пытался еретически доказать гениальность соционики и привязать ее к ЭИ. И доказал ведь, и привязал.       ― Оу, я… нет, ничего такого…       Надо же, смутился. Быстро опускает глаза, кликает мышкой ― наверное, сохраняет файл ― и закрывает крышку ноутбука. Складывает на ней ладони, сверху пристраивает подбородок. И как он пишет, держа руки на вису? Под компьютером две толстых книги.       ― Женя, ― видимо, не стоило спрашивать, но назад не повернешь, остается по-дурацки шутить. ― Даже если вы смотрите там порнографию, меня это не волнует. Главное не делайте это через институтский вайфай; говорят, такие переходы можно отследить.       Ну конечно. Пусть лучше так вытаращится, чем заподозрит всамделишное любопытство. Зато теперь он знакомо ржет, опять приподняв голову. Приятный смех, когда его не нарушает бодрое лошадиное фырканье. Еще и это пробивающееся в окно ноябрьское солнце ― видимо, заблудившееся во времени или шалое ― путается в волосах.       ― Неееет… ― наконец выдает он, приняв прежнюю позу. ― Порно мне так хватает. Я… ну окей, я пишу всякие истории, точнее, теперь уже одну большую. Так, чисто для себя, поржать. На нее и отвлекаюсь каждую свободную минуту.       ― Жаль, это не ваша курсовая работа по моему предмету.       Это туше уже точно лишнее. И, конечно же, встречает отпор:       ― Оу. ― Опять появляется улыбка. ― У нас с вами еще все впереди.       От цепкого лукавого взгляда «Все я вижу» порой оторопь берет. Но вряд ли Женя правда это видит ― что мысль, что Васе он рассказал о значимом увлечении сам, а тут скрывается, оставила мутное чувство. И что если бы не отчетливое понимание: «личные границы» ― это личные границы, а «преподавательская этика» ― это преподавательская этика, прозвучал бы новый вопрос, а точнее, просьба. «Преподавательская этика» обошла стороной коньяк. И мудрый совет про порно. Но слов «Мне интересно, что вы пишете», она уже не выдержит.       ― Звучит обнадеживающе. ― Остается только кивнуть. ― Что ж, до свидания, Женя.       ― До свидания, ― отзывается он, не поднимая головы. ― Хорошего дня.       До пары минут пять, а он вообще-то никогда не опаздывает. Нужно прибавить шагу, плюнуть на разговор и собственное ненужное любопытство задвинуть подальше. Вася вон, все знает. Она ж креативная. А что дозволено Юпитеру…       ― Даниил Юрьевич! ― летит в спину. ― Извините!       ― Да?       Случайно получается повернуться одновременно с тем, как Джинсов вскакивает. Именно вскакивает, грохнув стулом, и замирает, поняв, что заполошное движение заметили. Опирается ладонью о стол. Смотрит в лицо, быстро облизывая губы.       ― А не хотите как-нибудь почитать? Ну… когда это станет более вразумительным?       ― Курсовую, что ли? А у меня есть выбор?       Да конечно, курсовую. Сложное это умение ― идиотом прикидываться.       ― Книгу. ― Женя запускает пальцы в волосы, склоняет голову. ― Если будет книга. Или упоротый бред, если получится все же он. Пока ближе к нему, но я над этим работаю.       Поразительно. Действительно стесняется, если не сказать «боится». Абсолютно не характерно для него и… хватит шуток, пожалуй. Ответить стоит честно.       ― Да. Очень интересно. Почта у вас есть, присылайте обязательно, как сочтете нужным. Буду ждать. Хорошего дня.       Действительно, ждать будет: Женя точно может написать что-то неординарное, а Василиса Премудрая точно не может похвалить говно. А вот напоминать не станет. Выражение лица Жени, вновь опустившегося за ноутбук, красноречивее всяких слов. «Упоротый бред», «книга для поржать» очень важна. И пусть пишется ровно столько, сколько нужно.       

      5. Мясорубка размером с мир

      Поганый все-таки год, скорее бы кончился. Эта мысль пульсирует на краю сознания и растекается болью в сгорбленной спине и плечах. Да что там, ломит все тело. Профессор, твою мать, тварь кабинетная… Отвык от этого ― ночами не спать, по двадцать часов на ногах.       А вот в глаза, где ничего, кроме голого невытравливаемого ужаса, смотреть так и не отвык.       Не мог не поехать: слишком многих из Центра выдернули сейчас в разные зоны. По области ― в Богородск ― отправиться было особо некому. А ситуация требовала: захват школы, эхо другого года и места, эхо, которое теперь слышать будут до Апокалипсиса, если Апокалипсис в 12-м снизойдет до мира. Эхо: «Только не снова». Пусть там, в Богородицке, не было трех дней пытки, все уложилось в полтора. Пусть не было и боевиков, просто «американская зараза», ведь вся зараза, по непроверенным данным федеральных каналов и душных думских заседаний, оттуда. Подростки, у которых что-то ― от стресса ли из-за программы, от семейных проблем, от неумения разграничить реальность и скользкую дурь сюжетов типа кинговской «Ярости» ― замкнуло в головах… Нет. Масштаб мельче, ничего политического, одно озлобленное «А достали просто» и «Пусть им будет больно». Чем достали? Что достало? Еще разбираться, а больно уже было. Ни директора, ни учительницу математики, ни охранника-пенсионера не воскресить. И троих из класса, которые «самые умные, выебывались» ― тоже. Впрочем, разбираться будут другие.       Так или иначе, не было стекающихся толп и рассинхроненных боевых групп, судов Линча и киданий на силовиков, которые «не спасают наших детей, а ждут, чего?..», и никаких неосмотрительных действий, приведших к лишним жертвам. А потом, после штурма, было «удивительно адекватное принятие внештатной ситуации», была «достаточно быстрая стабилизация психологического климата», за что «спасибо большое, они ведь знали, кого присылать, вы ведь были и там, тогда, и о вас говорили…». Да ничего особенного не говорили. А что говорили, ― мишура, которая ничего не делает лучше, потому что «лучше» надо было сделать раньше, не дать взять папины ружья. Единственный возможный ответ на все патетичные, родом из совка, речи о нравственном долге, профессиональной чуткости и чувстве товарищеского плеча: «Мы просто работали. Я просто работал».       Единственный ответ. Был. Есть. Будет?       Видимо, все-таки будет, потому что это все больше зовет назад. Зовет, когда видится на лекциях и семинарах студенческий народец ― все эти свежие, спокойные, верящие, слушающие и не думающие кого-то убивать, только спасать. Там, где оцепления, хлопки выстрелов, простуженная речь из мегафонов, лица другие. Сейчас померкли. Он дома. Кафедра-то домом вполне стала, а тут суббота, еще и нет никого. Тихо, красота, труп профессора Арзамасова, упавшего башкой на методички, не видит ни Вася, ни декан, ни завкафедры Хлопецкий, никто другой из коллег.       Ночь прошла частично в общении с родными убитых. Самое оно после дня при силовиках, которые попросили присутствовать на опросах последних заложников. Поездка обратно в Москву на автомобиле МЧС тоже выдалась гадостная из-за распутицы, метели, колотуна и мразотного настроения всех в салоне: кто-то матерился, кто-то сетовал на мораторий на смертную казнь, кто-то просто сумеречно глядел в окна, щелкая то пальцами, то затворами, и такие тоже требовали серьезных разговоров. Ну а в итоге часы, пропущенные перед самыми экзаменами, придется лихорадочно наверстывать, у четвертого курса ― еще чертовы итоговые работы, которые…       …Одна из которых как раз лежит под методичками ― дешевыми, в обложках, а потому мягкими. Кажется. Лежала, если, конечно, не проебалась и…       Что-то мерзко, сухо стучит по столу возле затылка. Тук-тук-тук. Или это в висках?       Тук-тук-тук. Надо бы поднять голову. Все-таки, по ощущениям, время подходит, должно быть около двух. Это час назначенной консультации, скоро припрется…       ― Даниил Юрьевич? ― дохло лежащую на столе руку бесцеремонно сграбастывают в цепкую хватку и щупают пульс. ― Вы тут?       …Не припрётся, а уже приперся. Вовсю барабанит по столешнице. Ходит ведь бесшумно. Ввалился и увидел вот прямо так, мордой на столе. Замечательно.       ― Здравствуйте, Женя. ― Так поднимают головы новообращенные зомби: медленно, опасаясь, как бы не отвалилась, разве что за чуб не придерживая. ― Извините. Я немного не в форме.       Смешно, учитывая, что синюю форму с круглой нашивкой на рукаве так и не сменил на гражданскую одежду, было некогда. И Джинсов, конечно же, ее заметил, вовсю разглядывает. Он сегодня как раз в цветах эмблемы: рубашка голубая, шарф красный, даже какие-то золотые закорючки вышивки. Ах да, полоски Гриффиндора.       ― Вот был бы номер, если бы я пришел, а вы померли, ― слабо усмехается.       По глазам видно: что-то сечет, скорее пытается разрядить атмосферу, чем действительно считает шутку забавной. Хотя, может, чуть-чуть и считает, вспоминает черноватые комедии с похожими ситуациями, в духе «Клерков», «Не говори маме, что няня сдохла» или этих, как их, «Четырех комнат»? Как не вспомнить, когда заходишь на кафедру с самыми мирными намерениями, а у тебя тут, Андрюха, труп?..       ― Да. Это был бы номер. ― Улыбнуться в ответ не так сложно. ― Но вам не повезло, курсовую придется обсудить.       ― Ага. Да я готов, я рад, спасибо!.. ― Джинсов плюхается на стул напротив. От него тянет апельсиновыми леденцами и куревом. Кажется, он бросает уже в третий раз.       Шуршат раздвигаемые методички, на свет божий вылезают десять распечатанных листов: корявый титульник и девять страниц первой главы. На титульнике самая заковыристая из всех возможных тем. «Теория ЭИ. Позитивные и деструктивные аспекты практического использования». Хорошо, что от меткого, но ненаучного уточнения «Палка о двух концах» Джинсов отказался. Но наверняка ввернет куда-нибудь в текст, с него станется.       ― Глава содержательная, но великовата. Лучше убрать из начала воду с цитированием критиков. Общий объем в этом году тридцать пять страниц, а вам все еще не хватает примеров. Они займут немало, учитывая, какую вы выбрали специфику: собираетесь «приложить» и НЛП, и гадалок-шарлатанок. Да и про позитивные аспекты вам нужно будет написать не меньше. А я их пока не...       ― Они в процессе. Я распишу.       Кроме этого бодрого ответа дачу ЦУ обрывает странный звук ― бульканье, будто что-то льется. Голову от листов приходится поднять, чтобы увидеть: Джинсов самовольно наливает в стоящую на краю стола кружку кофе из своего серебристого, с лейблом «Экспедиции», термоса. Черный кофе. Ядреный. И, кажется, с каким-то бухлом.       ― Извините?..       Он абсолютно невозмутим, опять улыбается одними глазами.       ― Традиция, а-а? Вы еще не померли, но по виду можете. Попейте. Столовка-то все равно не работает, а я тут ваше время жру.       Что тут скажешь? Если честно, кофе хочется, о нем ― о нормальном, а не о растворимой бурде на заправке по пути из Богородска, ― мечталось с утра. Свой Джинсов явно сварил дома, в турке. Даже чем-то похоже на абхазский, тот, который на песке.       ― Только он без молока, у меня… ну типа непереносимость лактозы. ― Добавляет, сцепив пальцы на термосе. ― Не единственный мой баг, но самый фиговый.       Да, наверное, «фиговый»: ни тебе мороженого, ни латте, ни вообще довольно значительной части современных подсластителей жизни. Впрочем, половина из них давно включает в себя не молоко, а удобоваримую вредную химию или альтернативные продукты, к коровам и козам отношения не имеющие. Надо только поискать.       ― Ладно, спасибо. ― Все, что можно и, наверное, нужно произнести. ― Отличный кофе. И нет, вы не «жрете» время. Во-первых, я запланировал консультации со всеми, кто их попросил, и сам на это подписался. Во-вторых, у вашей темы и того, как вы к ней подступились, хороший потенциал, можем направить на весеннюю вузовскую конференцию и публикацию в сборник. И в-третьих…       Интересно, сколько коньяка он залил в этот кофе?       ― Да? ― Джинсов немедленно реагирует на паузу, глядит настороженно, обеспокоенно. Почувствовал, что тон поменялся, а голос стал тише.       «В-третьих я очень рад вас видеть». Не прозвучало, к счастью, хотя правдиво. Если подумать… даже при виде этого здания, еще издали, внутри что-то оттаяло, а высушенные, плачущие и орущие голоса в мозгах притихли. Как и навязчивая мысль, что стоило задержаться в Богородске. Хотя приехавшие свежие коллеги вроде уверили: «Теперь справимся», не отпускает вечная паранойя: «Как бы чего не вышло». Впрочем, и тут такое вполне возможно. Пропадет студенческий народец. Они наверняка ждали. Женя ― точно, иначе вряд ли на вопрос «Сможете в субботу?» ответил бы без промедления: «Да, конечно!». И сейчас смотрит так, будто все-все знает и хочет посочувствовать. Но...       ― Вы введение-то написали?       …Этого совершенно не требуется.       ― Угу-у. ― Какое-то время он просто смотрит, опять в душу. Наконец лезет в сумку.       ― С объектом и предметом разобрались? Перестали плавать?       У студентов вечно с этим проблема, разницы между объектом и предметом исследования они катастрофически не видят. Если честно, было трудно и самому-то запомнить, а объяснить не получается до сих пор. Вот и приходится просто делать умный вид и ждать, пока очередной подопечный докопается до истины. Или до чего-то, что хоть выглядеть будет как истина.       ― Да, разобрался. И то, и другое оказалось прям в теме. Вы ведь на это намекали, говоря, что я дальше носа не вижу? ― Довольно приподнимает брови, ловя кивок, и протягивает страницы. ― Почеркайте прямо здесь, если что-то не так. Я подожду.       Взгляд наконец можно отвести ― погрузиться в чтение типового, по всем правилам состряпанного введения: с «объектом», «предметом», «методами», «практической значимостью», «теоретической базой» и прочей ересью, к настоящей науке отношения не имеющей, но являющейся в эту самую науку необходимейшим пропуском. Ага, вот и она ― «палка о двух концах», отзвук первого разговора в аудитории, провокационного вопроса о манипулировании. Рядом с «практической значимостью».       ― Опять вы эту чертову палку…       ― Да чем она вас так смущает? ― Он, конечно, не усидел. Успел подняться, шатается между столов, лапая и разглядывая предметы, которыми профессура скрашивает обстановку: статуэтки, кактусы, шары Ньютона, рамки с фото питомцев, пациентов и детей.       ― Ничем особенно, кроме того, что это не научный лексикон.       ― Зато он довольно меткий.       ― Вот и используйте его в вашей художественной прозе.       Которую, кстати, так и не прислали.       ― А мне казалось, вам все же не так свойственен формализм… ― голос звучит где-то рядом. ― Ну не вычеркивайте! Оставьте ее в покое, я сам потом, может, уберу.       ― Ладно…       В конце концов, это пока не диплом. И придраться больше особо не к чему. Осталось два абзаца дочитать. И…       ― Ого, вот это вас замкнуло. Говоря ненаучным лексиконом, вы просто комок нервов.       Слова тихие. И одновременно с тем, когда их произносят почти над самым ухом, ладони ― теплые, «инопланетные» из-за длинных пальцев ― ложатся на плечи. Джинсов успел оказаться за спиной и возвышается сейчас там. А спустя еще мгновение его руки начинают медленно двигаться, растирая затекшие, одеревенелые мышцы.       ― Да, точно. Комок нервов.       Впору выронить листы, вытаращить глаза, а потом, может, и въебать с разворота. Последнее не педагогично, но отзывается давняя выучка, выживательная, та самая, благодаря которой враг к тебе, может, никогда и не подкрадется незамеченным, но и любой спонтанный тактильный контакт в принципе воспринимается как акт агрессии. К счастью, эти рефлексы за редкостью применения слегка заржавели, и в зубы Женя не получает. Но вот листы курсовой на стол падают. И глаза на лоб, скорее всего, вылезли.       ― Можно узнать, что и зачем вы делаете?       ― Практикуюсь, ― сообщают как нечто очевидное. Пальцы продолжают мять плечи, и удивительно, но болезненные ощущения, оставленные последними днями, вроде бы немного проходят. ― Со мной тут случилась кулстори…       Надо его отогнать: «номер», если кто-то неожиданно зайдет, будет похлеще, чем в случае обнаружения на кафедре трупа. Надо… но язык не особо шевелится, все остальное тоже. Это массаж что ли такой вырубающий? Получается только вяло спросить:       ― Что еще за кулстори?..       ― Меня, короче, друг пригласил на свадьбу. ― Движения смещаются к шее, становятся осторожнее, но ощутимее; пальцы иногда касаются кожи над воротом. ― А там, ясное дело, «тамада хороший, конкурсы интересные». Вот в одном я и выиграл курс массажа. Думал, выиграл как ну… как назвать… пациент? Клиент? С какой-нибудь симпатичной азиаточкой? Ан нет. Азиаточка, конечно, нашлась, но оказалось, приз ― курс обучения всей этой хер… ну вы поняли. Что отказываться, пошел, вдруг пригодится. Вот, сразу и пригодилось!       Он явно не видит в собственных действиях ничего особенного. Сосредоточен, как хирург. Самая абсурдная ситуация, к какой когда-либо сводились студенческие консультации, хоть записывай, готовый сюжет для какой-нибудь «Даешь молодежь!». Кстати, получается хорошо, ощущения ― будто не так чтоб заново рождаешься, но хотя бы воскресаешь не от руки неумелого некроманта.       ― А у меня еще осталось занятие по иголкам! ― пробивается в сознание оживленный голос. ― В смысле, по акупунктуре! Оно тоже в курс входит! Хотите, я потом…       ― Не хочу! Вот это, пожалуйста, не на мне.       Несолидно прозвучало, угрожающе. Но, конечно же, Жене хоть бы хны, он знакомо фыркает, его руки замирают у шеи, а потом осторожно зарываются в волосы.       ― А это что за…       ― Да тоже техника. ― Пальцы, самые кончики, надавливают мимолетно. Ощущения своеобразные: будто искры, то теплые, то прохладные, по всему позвоночнику. ― Очень расслабляющая. Голову проясняет. Мозги отключает…       ― Напоминаю: мозги мне сейчас нужны, чтобы разобраться в вашей работе.       Он задумывается, потом философски советует:       ― Так дочитывайте. Пока не отключились. Это ж не сразу работает.       С техниками массажа и всякими прочими новыми-хорошо-забытыми-старыми фишками знакомство слабое, так что кто знает, может, мозги вправду откажут? Они и так от предательства недалеко, никакие мозги не простят столь долгого недосыпа и того, что в популяризаторских статейках зовут «неконтролируемый расход невосполнимых эмоциональных ресурсов». «Невосполнимых…». Нужно дочитать два абзаца. Всего-то. Взгляд пробегает их, не найдя ничего косячного, а в волосах все еще аккуратно, легким ветром, движутся пальцы. Уже наткнулись на второй шрам, и на ошметки уха, но даже не отдернулись. Наоборот, замерли, провели по шву и снова…       ― Там совсем жесть была, да?..       Изменился тон, вопрос звучит нервно. Разительный контраст с плавными, выверенными, профессиональными касаниями.       ― В вашем введении? Да нет, терпимо.       ― В вашем Богородицке. ― Левая рука ложится на темя, скользит ближе ко лбу. ― Мы сразу поняли, что вы там. Мы… отслеживали новости. Пока их не перестали публиковать.       ― Скоро снова начнут. Женя, не принимайте это как цензуру. Силовые ведомства просто не хотели сеять панику. Все уже закончилось.       ― Закончилось… а мы чуть с ума тут не съехали.       Не стоило оборачиваться ― лицо у него бледное, губы побелели. Даже для него, молодого, не служившего и вообще к Большой Государственной Мясорубке отношения не имеющего, вот эти слова ― «захват школы» ― после 2004 звучат совсем иначе, ближе и осязаемее. Неизвестно, что он, да и прочие «неравнодушные граждане», которые «отслеживали», а потом наткнулись на информационную стену, успели навыдумывать. И лучше всего сказать правду хотя бы Жене. Болтать он не будет. А цифра и так вот-вот окажется в СМИ.       ― Убитых всего шестеро. Раненых… там цифра посерьезнее, но все же. Скорее всего, вытащат всех. И да, это не этнический конфликт. Дети. Просто… дети с оружием. Трое.       ― А с чего они… ― Джинсов убирает руки, но остается за спиной. Похоже, даже слов подобрать дальше он не может.       ― Да ни с чего, Жень. Ни с чего. Если вам интересно, я не сторонник, например, бреда про то, что всему виной только стресс, или только неблагополучная семья, или только эскалация жестокости в культуре. Чтобы человек взял папино ружье и пошел в свою школу, нужно либо чтоб по нему ударили разом все эти факторы, либо какой-то еще, сторонний, который не учтен. А чтоб так поступили разом трое ― причем одна девчонка ― я вообще не до конца представляю, что в их головах должно было перемкнуть. И школа неплохая, и программа адекватная, и дети не были на каком-то учете.       Неплохая школа, неплохие дети, все из нормальных средних семей. И миры как будто разные, три разных мира: мальчик-боксер, мальчик-программист и девочка-балерина. Друзья. Семейные друзья: отцы тоже учились вместе, все ― охотники, у всех ― ружья. Но ведь… обычные вроде бы отцы, с каждым удалось поговорить, все почти одинаково брызгали слюной и искали виноватых на стороне. «Ну конечно, у Степки в секции столько этих, блядь, черных было и тренер какой-то хач, они ему промыли мозги». «А все сраные эти компьютерные игрушки, Боря их часами тестил, или что там делают!» «За Дашкой тут мутный такой парень ухаживал, наверное, он и надоумил, он, ну знаете, из этих, с черными губами и черепами на майках». И ответы на осторожные вопросы о семейном климате все сводились к одинаково возмущенному: «Мы детей не бьем! Вы на это намекаете?». Не били. Но и на вопрос, когда, например, в последний раз проводили время вместе и обсуждали какие-то проблемы, ответить не смогли.       «Да не было у Степки проблем, мужик он у меня».       «Боре некогда всегда со мной. Я его зову, зову на охоту, а он ни в какую… так и рос глистой в скафандре и вот, сами видите».       «Дашка… Дашка сама всегда со всем справлялась. Она в мать, закрытая очень».       ― У вас совсем нет по этому поводу мнения? ― тихо спрашивает Женя. ― А то и профессионального диагноза? Не верю.       Хорошо знает, гад. Слишком внимательно слушает, ну конечно.       ― Да мнение есть, если честно… но меня самого оно не радует.       Все время вспоминается: те ребята улыбались. Когда не орали и не матерились, когда прогуливались с оружием вдоль парт, намечая ― или якобы намечая ― следующую жертву, они улыбались, наслаждаясь чужим страхом и своей ролью сильного. Просмотревшие записи камер силовики, конечно, сразу поставили профессиональный диагноз: «Да шизики ебаные». Только вряд ли. Поговорят с ними люди более компетентные, проведут экспертизу ― и вывод будет совершенно другой. На это намекает все, что юными террористами говорилось. Планировалось. Делалось. То, как программист Боря нарисовал схему школы: кто куда побежит, кого куда можно будет загнать. То, как Даша, любимица того самого охранника, отвлекла его. То, как Степан пронес в спортивной сумке весь нехитрый арсенал.       Они все повторяли что-то о прогнивании. О бесполезности. О разрушении и обновлении через боль, о биологическом мусоре, который умеет только подчиняться и потому жить не должен. И, конечно же, многократно выблевывали слово, значения которого, скорее всего, даже по-настоящему не понимают пока. «Система».       ― Плохо, Женя, не «компьютерные игры с загнивающего Запада». Точнее, не только они; мне кажется, в них столько уже играют, что к происходящему там вырабатывается иммунитет. Куда хуже у нас эта кочующая из века в век, периодически мутирующая, но неискоренимая романтизация «борьбы с системой». И все бы хорошо, бороться иногда нужно, у нас в стране полно проблем. Но туда вписывают что попало, от коррупции до «надень шапку», «не ешь колбасу» и «сделай домашнюю работу». Они… такие, как эти… ведь верили, что устроили бунт. Что бороться с системой нужно так ― застрелив «противную» математичку, классную руководительницу, которая загоняла их на какой-то там обязательный марш в поддержку ЕР или праздник. Они могли просто его все бойкотировать, могли поднять скандал, но они сделали это. И, может, это прозвучит неправильно, но…       Нет. Этого говорить точно не стоит.       ― Но?..       Черт с ним.       ― …Но мне их не жаль. Они возомнили себя какими-то… судьями и отняли шесть жизней. Директор новый там был, знаете, очень хороший, нетипично хороший. Молодой, таких обычно не назначают. Сам ведь уговаривать пришел, спрашивал, что довело, чем он может помочь. Сказал такую… своеобразную, но очень эмпатичную вещь: «Если вам просто стало так больно, что вы захотели причинить боль к другим, я постараюсь вас понять». А они ― две пули в живот. На камеру сняли, в сеть выложили. С припиской такой «Да что вообще ты знаешь о боли?»       Был. Был хороший директор. Теперь, скорее всего, пришлют солдафона или кого-нибудь из тюремных чинушей, кто «не спускает». И не школа будет, а колония в чистенькой обертке. Женю заметно передергивает, он даже пальцы сжимает.       ― Я… нет, не видел, похоже, быстро снесли. А вообще вы правы. Вот просто сто из ста. Прежде чем с системой бороться, не помешало бы хоть попытаться ее отстроить.       Женя отступает, огибает стол и снова садится напротив. Хватает термос, отвинчивает крышку, хлебает из горла. В глаза не смотрит. Переваривает информацию, на которую отозвался зрело и адекватно, но в которой помимо логической составляющей есть визуальные образы. Наверное, он пытается представить, каким был убитый директор. С какими словами обратился к взбесившимся маленьким мразям. Как упал. Ничего, скоро все увидит. СМИ распишут, пустив на полосы траурный черно-белый портрет в красных гвоздиках.       ― Извините. Я вас запугал. Или, как у вас чаще говорят, «загрузил»?..       ― Почем «у нас»? ― Он слабо усмехается. ― Так уже все говорят. И… нет. Конечно, нет, я из-за этого и тащусь с ваших лекций. А ваша работа… ― Неуверенно тянется рука, палец касается нашивки, ― пожалуй, тот пример положительного применения знаний, который нужен мне для курсовой.       ― Да бросьте. Когда мы начинали, это учение еще только формировалось.       ― Значит, вы интуитивно внесли вклад в его основы.       ― Ну… может быть. Это уже неважно. Только не цитируйте меня, ладно? Тот еще авторитетный источник.       Повисает молчание. Джинсов начинает собирать страницы и запихивать в сумку. Наконец вскидывает опять голову, смотрит в глаза. Но прежде чем он сказал бы что-то, с губ вдруг срывается:       ― Спасибо вам. Я про этот ваш массаж. Купите азиатке конфеты. Симпатичная хоть?       Про разговор в какой-то степени тоже. Проговаривать наболевшее на самом деле необходимо, иначе так и остается колким клубком в мозгах. Женя улыбается взглядом. Уголки рта опущены.       ― У меня на нее не только конфетные планы. Но вообще не за что, всегда могу повторить. Я что угодно… ― Осекается, качает головой и поднимается. ― Ладно. Я вас, наверное, достал. Мне пора, и вам бы, если никого не ждете, задрыхнуть.       Задрыхнуть. Хорошее слово. Даже мозг на него отзывается по-особенному радостно.       ― Обязательно. До свидания. Мне нужно еще разобраться с планом последнего занятия.       …Которое сто лет, как распланировано. Но неважно.       ― Ага. Только не перерабатывайте.       Еще шаг.       ― Женя…       Оборачивается.       ― Да?       ― Нет, ничего.       ― Тогда до понедельника. Отдыхайте.       И, глянув в последний раз, он прикрывает за собой дверь.       На плечах по-прежнему ощущение легких инопланетных рук. В голове действительно пустота, но в пустоте одно-единственное.       «Я очень рад тебя видеть».       

      6. Точки невозврата

      Во всем и всегда есть точки невозврата, после которых вряд ли что-то уже откатишь назад. Даже компьютеры в своей функции «Восстановление системы» имеют календарную отметку, за которой все, дальше некуда. Ничего не восстановишь, так и останется или понесется по наклонной. У компьютеров эти «точки», связанные с установкой и удалением программ, можно добавлять и стирать. В отношениях такой возможности, конечно, нет. Хотя тут и точек меньше, не так много событий ― встреч и разговоров, взглядов, ссор, кредитов доверия, подарков и предательств ― могут радикально на что-то повлиять. Мозги сохраняют их далеко не так охотно, как системник ― акты копошения в программном нутре.       И эту точку вряд ли куда-то денешь.       …Поток хороший: автоматчиков и полуавтоматчиков много. Их довольные физиономии ощутимо бы деморализовали основную часть студенческого народца, явись они всем скопом, да и времени бы на заполнение зачеток отъели немало. Так что предложение ― расчленить эту команду и половину принять перед экзаменом, а другую после ― здраво, да и встречено одобрительно: многие умаялись за сессию, рады лишний раз выспаться. У некоторых в глазах прямо страдание узников Сибири. Все-таки не очень гуманно объявлять автоматы на консультации, а не на последнем семинаре. Зато не так обидно недотянувшим, и хоть что-то в головах дотянувших приводится в боевой режим.       Экзамен идет ровно. Утром приползают первые автоматчики, с ними ― обычные жертвы, которым, впрочем, ничего не грозит, кроме допвопросов и настойчивых требований примеров. Не все коллеги поддерживают такую позицию, но в системе координат профессора Арзамасова в большинстве дисциплин ― кроме кошмаров типа высшей математики ― нет ничего важнее умения привести примеры из реальности или хотя бы не совсем. В контексте курса сойдут фильмы. Книги. Древняя история. Новости. Вряд ли что-то, кроме увязывания теории с практикой, лучше свидетельствует, что человек хоть половину понял из старательно в него вдалбливаемого. Проанализировал, провел параллели и сумеет применить. И чем ярче примеры, тем лучше. Хороший пример перекрывает корявое определение или термин. На тройку точно вытягивает.       Студенты почти не сыплются. Списывают мало. На пересдачу отправляются всего трое, хотя, конечно, даже одного было бы многовато: теперь придется лишний раз тащиться в вуз и прилагать усилия, чтобы второго обвала не случилось. Впрочем, одна девчонка перенервничала, а два парня откровенно поплыли на спорных темах. И то, и другое поправимо.       За последним сдавшим, гордо унесшим четверку, в аудиторию начинает вползать вторая, вечерняя волна автоматчиков. Заходят, здороваются, садятся: сначала те, кому нужно просто поставить оценку, потом ― отвечающие на полбилета. Один за другим, один за другим. Достаточно подготовились, можно сильно не мучить.       За окном падает снег ― все плотнее и крупнее хлопья. Наконец поднимается со стула Даша, сказав: «Даниил Юрьевич, ну вроде все, никого больше там нет в коридоре». И вот тогда становится понятно, что кое-что не так. Неожиданное кое-что.       ― Даш, а вы не знаете случайно, где господина Джинсова-то носит?       Она оборачивается, махнув косами. Наверное, удивлена едким, недостаточно равнодушным тоном. Да сам удивился, что тут говорить?       ― Женю? А его не было?       ― Нет, не было. А уже без десяти семь.       Даша пожимает плечами:       ― В чате группы писал, что придет в вечерней половине.       ― Да? Занятно. Ни разу еще не ставил автоматчику неявку.       ― Все бывает впервые, ― философски отзывается одна из лучших студенток потока. ― До свидания, Даниил Юрьевич, хороших праздников.       И никакой тебе хитрючей солидарности, ничего вроде «Ой, его поезд застрял в метро, а мама заболела» или хотя бы «Я ему только что звонила, он очень извиняется, у него (да что угодно, хоть понос, хоть перелом)». Не по-товарищески. Впрочем, если их, молодежь, послушать, «товарищ» у них ― слово-мамонт, слово-стеб. Едва ли плохая тенденция: слово «друг» они помнят, многие получше старшего поколения знают его смысл и все такое… «товарищ» же всегда был более абстрактным и напрягающим. Идеологически окрашенным. Якобы ты что-то должен совершенно постороннему человеку, у которого, допустим, галстук как у тебя. Так что «Сам погибай, а товарища выручай». Дашка вот погибать не хочет, даже временем жертвовать, оправдывая Женю, даже и минутой. Она лучше пойдет кофе попьет.       ― Вам тоже. До свидания, Даша.       Она открывает дверь. Влетающий Женя едва не сшибает ее с ног.       ― Упс, извиняй! ― Ловит за тоненькую талию, не дав грохнуться с каблуков, и ловко выдворяет за порог, клюнув на прощание в щеку. ― Туси, Дашенций. До января!       Даша что-то возмущенно отвечает и исчезает, щелкает дверная ручка. Откуда-то ― сразу за щелчком ― облегчение.       ― Добрый вечер. Я думал, вы не придете.       Женя, развернувшись и встретившись взглядом, неожиданно бледнеет. Качается не хуже Даши, приваливается к двери спиной. Приходится к воздуху принюхаться: бухал, что ли? Винными парами не разит. И на похмелье не похоже, с похмелья-то он на лекции притаскивался не раз, оно у него по-другому проявляется: воронье гнездо на голове, красные как у лабораторной мыши глаза и превращение в студень ― полная неспособность держать спину.       ― Здра-авствуйте. ― Говорит он громко, даже слишком. ― Извините. Вы вроде сказали, что можно приходить до семи, а сейчас… ― Взгляд начинает метаться по аудитории в попытках найти циферблат на одной из голых стен или даже на потолке.       ― 18:53. Успели. Давайте зачетку.       Хорошо, что автомат: он явно не в кондиции общаться и включать мозг. Опять неотрывно смотрит в лицо, оставаясь на месте; потом быстро запускает пятерню в волосы, как всегда, зачесанные на дикий манер. Ерошит их с такой силой, будто хочет проредить. Жмурится. Губы то кусает, то облизывает. Может, все-таки бухал? Или что похуже?.. Вроде не похоже, чтобы сидел на чем-то незаконном, вены чистые... Но зрелище тревожное.       ― Что это с вами? Приболели? Или не спали?       ― Скорее второе… хотя в каком-то смысле и первое, ― расплывчато отзывается Женя и наконец идет навстречу. ― Ну как наши? Сдали все?       Странно, что ему интересно: не сказать, чтобы близко с кем-то из группы общался. Это поначалу показался душой потока; понятно, что не душа, а скорее самопровозглашенный человек-чудак и генератор мемов, стало довольно быстро.       ― Почти. Жертв серьезных не было.       Женя останавливается у стола и с интересом его рассматривает. Точнее, не совсем его.       ― Ого, а вы знаете толк в извращениях… Это зачем? Чтобы не подсказывали?       Конечно, его привлек рулон скотча. И факт, что все билеты аккуратно приклеены к столешнице кусочками все той же липкой прозрачной ленты. Ближайший Джинсов тут же хватает за край и дергает. Скотч отходит.       ― Да нет, не совсем. Экзамен общий, поток большой, а билетов тридцать восемь, потому я все время возвращаю их в «колоду». Так что это чтобы никто не шуровал, перекладывая их на удобные товарищам места. Или не ворошил почем зря, ища подходящий, если я отвлекаюсь. Шанс что-то удачно вытянуть я даю один. Достаточная поблажка уже то, что я не мешаю скатывать особо оригинальными методами.       ― Оригинальными?.. ― Женя улыбается углом рта, переворачивая оторванный билет. ― А сегодня было что-то оригинальное? Шпоры на сиськах? Или…       ― «Шпоры на сиськах» уже, как говорится, попса. И даже ляжки уже расписывали. Иногда довольно пикантно.       ― Ух ты. Иногда здорово быть преподом…       Что на это скажешь? Не на каждой ляжке даты жизни и основные идеи Выготского смотрятся хорошо. И на деле не такая это уже распространенная штука, телефоны и наушники куда надежнее.       Женя садится на стул напротив, но зачетку не отдает. Читает название билета ― даже ожидаемо, что первый вопрос там о модели эмоционального резонанса по Любарту и Гетцу.       ― Хотите, отвечу? ― звучит грустно. ― У нас и на доппредмете эта тема была…       ― Воздержитесь. Я хочу домой.       ― Уши вянут? ― вроде он приободряется, склоняет к плечу голову.       ― А вы думаете? Давайте сюда зачетку.       Он наконец кладет книжку на стол, придвигает, после чего начинает машинально сминать в руке билет, наблюдая, как выводятся данные в графах.       ― Оставьте его в покое. Лучше и остальные отдерите, раз сидите.       ― Что сделать?.. ― странным тоном переспрашивает он.       Приходится поднять глаза. Женя, по-прежнему бледный, опять облизывает губы, потом кусает нижнюю. Нет, это точно не наркотики. Успокоительное?       ― Отклейте. На пересдаче еще пригодятся.       ― Ааа… будет сделано!       Он деловито шуршит бумагой, освобождая от скотча последние билеты и добавляя к тем, что уже грудятся на столе. Хватает пачку, перебирает на манер купюр, считая, потом сооружает веер, потом ― опять стопку, которую тасует теперь, как заправский шулер колоду.       ― «Тройка, семерка, туз»?       Едва поймав удивленный взгляд, Женя вдруг теряется, бросает: «Извиняюсь» и… роняет билеты на пол. Почти все с радостным шорохом разлетаются вокруг стола и под него.       ― Твою мать! ― Он ныряет вниз и надолго исчезает из поля зрения.       Все похоже на сюрреалистичный ситком, усугубляемый падающим за темным окном снегом ― пышным, словно клочья ваты, и фонарно-желтоватым, как воздушная кукуруза. Сейчас ровно семь. Экзамен официально закончен, даже последняя оценка поставлена ― а Женя ползает по полу, матеря каждую улетевшую бумажку и всех деятелей психологии, упоминания которых попадаются ему на глаза.       ― Все так плохо?..       ― Да прекра-асно, ― напряженно отзывается он.       Что-то с ним не так. Определенно. Хотя вроде бы перерыв в учебе, впереди больше недели относительной свободы, а в зачетке первая пятерка… ого, у него все пятерки, страницы железно об этом свидетельствуют. И на контрасте ― одна тройка за первый курс. Основы матстатистики. Ну конечно. Ее вообще непонятно зачем всобачили в программу.       ― Давайте помогу.       ― Не…       Женя осекается, стоит оказаться напротив. В правой руке уже солидная стопка билетов, левой он как раз потянулся к очередному, притаившемуся у ножки стола.       ― Я сам. ― Быстро опускает взгляд. ― Бывает. Если человек дурак…       Наверное, что-то дома. С его, иначе не скажешь, зато честно, козлиными родителями.       ― Женя, что с вами такое? У вас какие-то проблемы?       Само вырвалось. Возня под столом ― неудачный момент для диалога в формате «Вы хотите об этом поговорить?», но с другой стороны ― все в духе Джинсова. А ну как потом опишет что-то подобное в своей книге? Которую все еще, между прочим, не прислал.       ― В смысле?.. ― смотрит напряженно. Рука замерла над белым прямоугольником.       ― Да вы не в себе сегодня.       Он опять опускает голову и подбирает билет.       ― Не в себе? Ну… пожалуй. Но у меня это по жизни.       ― Не замечал.       Пальцы соприкасаются над очередным белым прямоугольником. Женя хватает его первым и отдергивается. Рука холодная. Просто ледяная.       ― Серьезно, Даниил Юрьевич. Давно, но это нормально, не берите в голову.       «Нормально»? Как ни забавно, второй вопрос в билете, который он отлепил от столешницы, начинался со слов «Критерии нормы и патологии в…».       ― Насколько давно, можно узнать? И в чем это…       Женя поднимает глаза. Еще недавно ― говоря последнюю фразу ― он слабо, непривычно виновато ими улыбался. Сейчас там пустота. Так же было и когда он завис у двери. Дикая ассоциация: как у суицидника, готового сигануть из окна. Нет, с чего бы? Это не про него.       Он с трудом делает вдох. Ворот оттягивает, все так же пусто смотря сквозь полутень стола, и наконец хрипло, тихо отзывается:       ― Да примерно с первой лекции. Вашей.       Между словами и движением секунда: подается навстречу, сжимает свободной рукой замершую на полу руку и ― целует. В пыли, в темноте, под столом, среди разбросанных билетов ― в губы. И все в этом поступке в его духе, кроме самого поцелуя, полного не «требую», а «простите». Почему-то представлялось ― а пару раз представлялось, в спонтанной дури, от которой было жутко, но которую было никуда не деть, только скорее чем-нибудь оправдать, ― что целуется он иначе. И все равно, а может, даже сильнее, чем окажись «иначе», в груди пережимает. Крепкими такими тисками слова «Пиздец».       ― Простите… ― Звучит вслух, а не только остается на губах. Женя резко отстраняется, начинает вставать… ― БЛЯДЬ!       Вскакивая, он смачно прикладывается об край стола. Такой треск в анекдотах про судмедэкспертов называют «удар тяжелым тупым предметом по тяжелому тупому предмету». Наверняка искры из глаз.       Женя опасно шатается. Шипя сквозь зубы, тяжело опирается на деревянную поверхность, колени трясутся. Пока он пытается очухаться, времени достаточно, чтобы без травм встать самому. Выпрямиться. И увидеть краем глаза, что билеты-то Женя не выпустил. Трясущейся ладонью припечатывает стопку к столу.       ― Простите, ― повторяет глуше.       В волосах кровь, по лбу тоже бежит струйка. Женя морщится, опускает взгляд, наконец оставляет в покое билеты и нервно тянется к зачетке. По лицу ясно: единственная мысль ― схватить ее и ломануться прочь, ничего не объясняя, а главное, ― ничего не слыша. А моря крови ― черт с ними, выплывет…       ― Женя. ― Рука быстро смыкается на холодном запястье. ― Подождите.       Он опять приподнимает подбородок; не пытаясь высвободиться, разжимает пальцы. Зачетка падает.       ― Вы правы. Слишком просто.       Вид обреченный. Глаза по-прежнему горят. Теперь хотя бы примерно ясно, почему.       ― Я больше так не мог, ― шепчет почти белыми губами и повторяет в третий раз, может, уже не понимая смысла слова, а может ― кто знает? ― и не осознавая поступка: ― Простите.       Несколько шагов ― обогнуть стол, в котором Женя явно видит последнюю баррикаду. Еще шаг ― подступить вплотную. Все это время ― не отпускать руку. А собственная ― в противоположность ― просто раскаленная. И если бы только она.       ― Вы кровью истекаете.       Больше ни на что не хватает, только вглядываться ― будто впервые ― и не разжимать пальцы, не давать сбежать, слышать, как колотится рваный Женин пульс. Его лицо помертвело, глаза стали такие темные… зрачки расширены, серо-голубой синевы почти не осталось. Он дергает плечом, поднимает свободную руку и пытается вытереть лоб, но кровь только размазывается.       ― Стойте. Дайте посмотрю.       Он послушно каменеет, стоит потянуться к лицу, отвести упавшие пряди назад. Ссадина длинная и широкая, вся в бусинах крови, постепенно соединяющихся, чтобы очередной струйкой побежать вниз. Ну хоть швов вроде не надо. И то неплохо.       ― Живем. Все в порядке.       ― Не думаю, ― сдавленно отзывается он.       Конечно, он о другом. А рука, неверная и отяжелевшая, так и замерла на его лице. Пальцы как чужие, проводят по светлым волосам еще дважды, пытаясь их пригладить, потом скользят по виску, к щеке: когда, если не сейчас? Всюду кровь, он не заметит, не придаст значения… Ой ли. Навстречу движению едва различимо подаются, кожей ― к ладони. Это тоже, эхом, «когда, если не сейчас?». Когда?       ― Точно. ― Приходится прокашляться. ― Живем. На кафедре есть аптечка. ― Пора отступить, отпустить, вправить собственный мозг вместе с чужим. ― Пойдемте.       Женя только кивает.       ― Билеты возьмите. И ведомость. Если кто-то навстречу попадется, лицо прикроете. А то потом ведь не отмоемся.       Женя снова кивает. Прячет зачетку, собирает бумаги и бумажки, стараясь не залить их кровью. И покорно бредет к выходу.       Забрать скотч, ручку и телефон. Открыть дверь. Выпустить Женю, выйти. Запереть аудиторию. В коридоре ― тишина, за окнами тоже. Снежно-синяя и очень холодная.       ― На первый этаж. Дойдете? Голова не кружится?       ― Дойду.       Отвечает ровно и тихо, правой рукой пытаясь иногда вытирать кровь, но лишь пачкая рукав и волосы. Все тот же нетвердый шаг, взгляд только на носки ботинок.       ― Тогда вперед.       Все не так. И вряд ли когда-нибудь уже будет.       

      7. Когда, если не сейчас?

      По коридору, по лестницам ― вниз. Ступенек, оказывается, тридцать четыре, и на предпоследней, у самых перил, кто-то написал то ли маркером, то ли еще чем-то «Зигги, живи», а кто-то нарисовал рядом жопу. Наверное, речь о Фрейде. А жопа появилась позже. Или раньше и навела на такие мысли.       ― Направо.       ― Я помню.       Не говорить об этом. И не сосредотачиваться, сейчас это все равно не главное, а главное ― чтобы Женя не оставил кровавых хоррорных следов и еще ― не сломал шею, потеряв сознание и грохнувшись. Он может. Ноги держат по-прежнему неважно. На лестнице в какой-то момент приходится поймать под локоть, столкнуться взглядом и вытерпеть это, не сделав ничего лишнего. Лишнего настолько, что показалось самым нужным и правильным. Показалось и, черт возьми, кажется. Так считают какая-то отбитая часть рассудка и все, чем думать не стоит.       ― Проходите. ― Открывает дверь. И лестница, и вестибюль наконец позади.       Женя осторожно, сначала заглянув, переступает порог и говорит наигранно бодро, почти обычным придурочным тоном, не способным, к сожалению, обмануть:       ― Хьюстон, у нас никаких проблем. Все ваши свалили.       И ничьих вещей: ни сумок у рабочих столов, ни верхней одежды на общей вешалке. Коллеги ожидаемо разошлись по домам, одержимые уже не сессией, а праздниками. А вот припозднившиеся преподаватели других кафедр, методисты, уборщицы, охрана...       ― Я пока запру.       ― Да, конечно.       Щелчок, поворот ключа ― теперь спокойнее. Никто не выпадет в осадок от вида окровавленного отличника и не заподозрит, что это далеко не самое осадкообразующее событие последнего учебного дня. Колени до сих пор в пыли, а что происходит в голове, лучше не анализировать.       Женя водружает возле органайзера ведомость и билеты ― и прислоняется к краю стола.       ― Садитесь. Может, на мой стул?       Только качает головой, приподняв подбородок: надеется, наверное, что кровь будет течь меньше. Левой рукой впился в столешницу. Пальцы побелели.       Все те же автоматические действия. Пройти к общему шкафу, где кофе и чай, сахар, салфетки, коньяк и сигаретная заначка. Достать оттуда же аптечку, загреметь склянками карвалола и валерьянки, ища перекись. Что угодно, любой шум… только не говорить об этом. Просто не говорить. И по возможности не подходить к Жене как можно дольше.       ― Вы как, ничего?       Нет, не подходить.       ― Да. И вообще… ну, забейте. Просто забудьте.       Нет. Придется подойти. Прямо сейчас.       Он полусидит так, что смотреть приходится сверху вниз, непривычно. Пытается улыбнуться глазами. Не может. Опять подается навстречу движениям пальцев, взявшихся за подбородок. Смыкает веки, стоит начать отводить со лба прилипающие волосы.       ― Женя…       Шипит от боли: раствор жжется, зато быстро действует. Вторая попытка:       ― Вы…       ― Я знаю, что так нельзя, ― неожиданно перебивает он. Глаз так и не открыл. ― Знаю, что так не бывает. Что есть куча херни, с которой надо считаться, а на просторах нашей-то родины ― точно. Я… ― Он все же открывает глаза. Они посветлели, но как никогда заметно: разрез-то оттуда, из Ига, из ненастных ночей без дома и огня. ― Я знаю, что вы нормальный. Ну… у вас все традиционно. Это я вечно… ― угол рта дергается, но едва ли в улыбке, скорее тик, ― западаю… на душу, наверное, так сейчас модно говорить? А что там за ней, какие причиндалы, это…       Снова шипит, дергается. Но перекиси больше не нужно, кровь остановилась. Рану прикрывает пластырь, его ― снова пряди волос, необычно мягкие. Почему-то думалось, что он по самое никуда заливает их лаком, чтобы так топорщились.       ― Все. ― Клок окровавленной ваты летит в урну у стола.       Отведя глаза, Женя дергает уголком рта снова.       ― Да. Все. Я молодец, просто капитально. Надеюсь, курсовую вы все-таки примете…       Он собирается встать ― но поддается рукам, сжавшим плечи и удержавшим на месте. Обреченно, устало смотрит, предвосхищая «Я мог бы поднять вопрос об отчислении», «Вы не имеете права на такое поведение» и «Это отвратительно» ― все, что положено сказать, чтобы никто не наделал ошибок. Женя не в информационном вакууме обитает, он слышал слишком много о нормальности и о том, за что иногда бьют. Судя по колкому прищуру, защитный подтекст которого очевиден, он изо всех сил делает вид, что готов ко всему, но… вряд ли. Кое-каких вариантов он не предполагает.       ― Ну ладно, говорите, что со мной не так и куда мне надо.       Кусает губы, опять. И это ― как зубы прихватывают нижнюю, как она на миг становится ярче, а потом опять нервно бледнеет, ― последняя капля. Выдержать это невозможно. Точно ― не сейчас, не в такой непосредственной близости, не после...       ― Никуда. Сюда.       В объятии ощутимы все его острые углы, даже сквозь рубашку. И холод, несравнимый с собственным словно температурным жаром. И он не готов к такому настойчивому, резкому, почти как удар, поцелую: в первые секунды испуганно стискивает зубы и только через несколько ― расслабляется, подпускает ближе, отвечает. Это больше не кабинетное робкое ничто. Вот уже ни дыхания, ни кафедры, ни мира за окном. Только флейта-позвоночник под пальцами, сухой жар губ, неловкая попытка быть нежнее, вспомнить, как это вообще. Это точно не «прости», это бешеное, забытое «приказываю», чреватое последствиями. О них нужно было думать раньше. Уже зарылись в окровавленные волосы пальцы, давят на затылок, и Женя откликается и на это: льнет теснее, впился в ворот свитера так, что может и придушить. У него острые зубы; уже не различить, чьей кровью отдают эти поцелуи. И непонятно, нежность это или грубость, отчаяние или помутнение. Cтоп. Нужно отстраниться. Первым. У кого-то еще должен быть если не голос разума, то хоть какой-то.       ― Вы перечислили столько всего, что знаете… ― голос этот, кажется, сел и подчиняться не будет. ― Но кое-чего не хватает. Вы нормальны. Более чем. Мы все нормальны, пока, «запав», как вы говорите, «на душу», не хватаем ее обладателя и не тащим в подвал.       Лучше так. Может, будет веселее ухать в девиантную бездну, из которой на деле они оба, кажется, и не выбирались. Женя приоткрывает глаза.       ― Фаулзом козыряете? А ведь это почти подвал… ― Он, уже не такой бледный, но тяжело дышащий, с саднящим уголком рта, оглядывается.       ― Неправда. У нас тут есть окна.       В него вперивают полувопросительный, неверящий взгляд, на который грех не улыбнуться хоть немного. Все… проще, чем виделось. Ощущения сыплющегося на голову мира нет. Нет вообще ничего заоблачного. А сжавшие свитер руки, и белобрысый «взрыв на макаронной фабрике», и маниакальное желание снова впиться в эти губы хотя бы взглядом ― есть.       ― Я… ― Женя запинается, ― вы не представляете, каким идиотом я…       Не представляет. По крайней мере, подзабыл, возраст уже не тот.       ― Вы поэтому опоздали и… ну, так неадекватно себя вели?       Только кивает.       ― У вас что, всегда так, когда вы нервничаете?       Поглядывает исподлобья, явно колеблясь, наконец выдает:       ― Если я скажу, что так еще не нервничал, это будет совсем дичь?       ― Ну почему же?       ― Короче… ― верно истолковав подоплеку вопроса, он пожимает плечами. ― На конференции выступлю норм. И вообще. Просто… ― Прибавляет что-то шепотом.       ― Что?..       ― Просто это вы. И я решил: сегодня или никогда. Потому что это уже в нехорошем, неклиническом смысле шиза, хотя есть и более корректное слово: «краш». Слышали?       ― Не уверен. А впрочем, я и про булочку с корицей ничего не знал, и…       Не получается закончить: снова поцелуй; прохладные пальцы быстро зарываются в волосы. Женя явно не собирается останавливаться, тянет к себе, и оказаться вот так ― грудь к груди, с трудом напоминая себе, что этого более чем достаточно, ― пытке подобно. Думать внятно не получается, да что там, думать едва получается в принципе. Черт, что он делает просто руками, не опуская их никуда, кроме висков и затылка?       ― Это какой-то другой вид массажа?       Он сдавленно смеется, и все в его позе нарушает закон ― от этих пальцев до слишком многозначительно разведенных колен. Напоминания: «Кафедра!» ― уже не работают; не могут лежать на месте ладони, скользят со спины ниже. Выдержки у Жени не больше: стоит одной руке двинуться с внешней стороны бедра на внутреннюю, как он вздрагивает.       ― А у вас вообще не массаж… ― и тут же сбивчиво шепчет: ― Вы так кофе пахнете…       ― Принимаю студентов с девяти утра, а вы что думали?       Очередная попытка: стоп, сейчас ― точно. Не то время, не то место, не то… все, так быть не должно. Даже для порно чересчур, там в ходу много жестких извращений, но едва ли хоть какие-то приравнены к восьмичасовому экзамену, а потом ― к такому количеству крови.       ― Нужно…       Нужно. Но опять тянут вплотную. Губы ― все в горячих трещинках ― сбивчиво прижимаются к шее, заставляют осечься и забыть довод. Женя очень настойчив ― вот уже дрожащей рукой пытается оттянуть ворот свитера, добираясь до ключиц. Ткань страдальчески трещит. Выдержка трещит еще сильнее. А когда еще и глухой стон в самое ухо, и зубами ― за мочку, и рука вторая ― прямо за пояс…       ― Тише…       Собственный голос звучит невменяемо, как-то «порнографически», и, пока левая рука перебирает успокивающе волосы на Женином затылке, правая отщелкивает пряжку ремня. Коснуться в ответ хочется до мучительной одури. Увидеть темноту в глазах, поймать вздох с губ и неуловимое движение вперед, навстречу. И снова услышать…       Такие стоны нужно УК запретить.       ― Никто еще ничего не делает. ― Сама появляется слабая улыбка, и, черт возьми… наверное, она нежная. Получается именно такой, ведь реакция на каждое касание, на тон, даже на дыхание ― словно не двадцать два, а в лучшем случае восемнадцать, и не на сорок, а в лучшем случае… на те же двадцать два?       ― А лучше бы сделали, ― летит в ответ.       И снова губы к губам. Одна ладонь тепло и нетерпеливо скользит по груди, другая по спине ― крайне опасно. Под собственными пальцами рассыпаются светлые, легкие волосы на Женином затылке. Нужно остановиться. Вообще перестать… все. Черт возьми, эти руки… одна опять двусмысленно лезет за пояс. И все, что там находится, очень даже не против.       ― Женя, у меня здесь даже…       Впрочем, времени серьезно задуматься, действительно ли в общепреподавательской заначке, полной еды, салфеток и медикаментов, ни при каких обстоятельствах не может быть презервативов, не оставляют: Женя невозмутимо лезет в карман.       ― Зато у меня есть.       ― Заранее, что ли, озаботились?..       Он же сказал: «Сегодня или никогда». И, видимо, не мелочился, когда думал о том, что может произойти «сегодня».       ― Да нет, просто всегда ношу, мало ли что.       Похвальная предусмотрительность. И все те же едва не превращающие мозг в сплошной комок животных инстинктов прикосновения; когда успел расстегнуть ремень? Женя облизывает губы ― опять ― и в следующее мгновение оказывается прижат спиной к столу. Очередной неконтролируемый поцелуй, одна рука крепко обхватывает плечи, другая спускает джинсы с бедер.       ― Дани… ― запрокидывает голову, забывает имя, а может, и свое тоже, стоит прильнуть губами к шее над воротником, двинуться выше, к уху. Выгибается навстречу, часто дыша. Как же отзывается на самое безобидное… Неужели правда? «Просто это вы»?       ― Женя, тише. Пожалуйста… ― между поцелуями скорее рык, чем адекватная просьба.       Нужно будет сказать ему, чтобы говорил на «ты», хоть иногда: к этому-то они подошли задолго до экзамена. Мысль едва мелькает: опять зарывается в волосы дрожащая рука Жени; другая перехвачена и стиснута, и он не против, не напрягся ― точно. Только, стоит глянуть опять в лицо, ухмыляется и разжимает сомкнутые пальцы ― ну конечно. «Сохраним ваши ощущения острыми, а совесть ― чистой», или как там в рекламе?       ― Вам… ― как же трудно владеть голосом, ― не понравится. Здесь жестко.       ― С вами мне понравилось бы как угодно, ― выпаливает на одном дыхании, тянет за свитер к себе, потом наоборот приподнимается на локте навстречу. Растрепанный, с припухшими губами, но без тени румянца.       ― Вы…       «…спешите». Впрочем, это его обычное состояние. Слишком быстро говорит, слишком быстро выполняет задания, слишком быстро пишет: пальцы летят, опережают мысль. Но все терпимо. А вот сейчас спешит он капитально. Ни тебе подумать, ни осознать. И черт возьми… как ему не повезло. Не «запал» на кого-то действительно нормального: кто бы удержал; кто бы спокойно и уверенно напомнил, что в постель даже после первого, второго и третьего свиданий ложиться не обязательно; кто бы сейчас ― а впрочем, не сейчас, а неизвестно сколько минут назад ― вернул все в норму. Для кого никаких точек невозврата.       ― Я знаю, что делаю. И с кем. ― Опять читает мысли. Усмехается, но будто мягче. ― Я бы еще многое сказал, но боюсь, вы не оцените, это для вас точно будет «спешкой».       ― Что вы имеете в виду?..       ― Забейте.       …Да. Ему не повезло. И он сразу перехватывает инициативу очередного поцелуя, стоит склониться ближе. От нового настойчивого прикосновения, ― когда рука скользит между бедер, ― кусает за нижнюю губу, может, до крови, но плевать. Комкает пальцами свитер на спине, сжимается, но мгновенно поддается. Только опять ― почти вскрикивает, не сдерживает голоса. Который невероятно заводит, но одновременно...       ― Женя… тише…       Он вдруг опять усмехается. Делает быстрое движение рукой куда-то в сторону, схватив моток скотча. Отрывает заранее надрезанный ― еще для билетов ― кусок.       ― Не вздумайте. Это какое-то…       Да, это уже точно извращение. Но он только шепчет:       ― Да, я, между прочим, тоже знаю в них толк.       И лепит скотч на губы. Не переставая ухмыляться. Скотина. Качает головой, перехватывая потянувшуюся ко рту руку, сжимает, сплетает пальцы с пальцами. Все-таки удивительно выразительные глаза, говорят слишком много, о больном. Он не настолько поехал, насколько кажется. Понимает, что будет, если кто-то во что-то врубится. Конечно, категорически не хочет. Конечно, тоже не совсем отключил башку, но хочет отключить хотя бы ненадолго. И заставляет сделать то же самое.       Остается одно желание. Снова целовать его шею и ― расстегнув хотя бы несколько пуговиц рубашки, ― касаться губами ключиц и плеч. Снова обнимать его, все теснее притягивая к себе и понимая: самое место шуткам про пистолет. Это почти болезненно, все накалено до предела. Женю уже вряд ли можно расслышать за дверью, зато отлично слышно здесь. И это не менее убойно, чем касания рук и запах ― леденцы, сигареты, кровь и пыль. Видимо, именно так пахнут точки невозврата.       Женя улыбается, когда ладонь снова проводит по его лбу, задевая пластырь и убирая волосы… сам, отстранившись, разворачивается спиной.        От первого движения он содрогается. Приходится замереть, сдерживаясь. И только спустя несколько мгновений двинуться снова. Раз. Второй. Чуть быстрее. Это все еще неправильно ― не сам факт, а вот так, не глядя в глаза, с чертовым скотчем. Но Женя едва ли парится: впился одной рукой в обнимающую поперек плеч руку, другой тяжело опирается на столешницу. Склоняет голову, открывая шею поцелуям, жарко дышит… такой опыт у него явно не первый: не зажимается, не умирает от первой боли, только пальцы впиваются в руку все крепче.       ― Все в порядке?..       Впору и самому заклеивать рот, стон в чужое ухо только что вырвался такой рычащий, будто на кафедре собаку заперли. Глянув через плечо, кивнув, Женя продолжает усмехаться. Его глаза кажутся совсем темными, окровавленные пряди упали на лицо. Жуткое зрелище… но если бы просто жуткое. Сдерживаться невозможно; Женя чуть запрокидывает подбородок и, уже обеими руками впившись в стол, выгибается, стоит прижаться теснее, вновь прильнуть губами к шее, скомкать и задрать до лопаток рубашку на спине, где темнеет татуировка: маленькая изгибающаяся рыбка, а над ней, неуловимо с ней схожий ― дракон. Женя определенно умеет выбирать символы.       Можно лишь отдаленно ощутить жар его сердцебиения, дрожь напряженной спины. На шее скоро живого места не будет, на напряженных руках ходят жилы. Но стоит накрыть их своими, легонько потянуть назад ― и он расслабляется, чуть выпрямляясь, откидывая на плечо голову.       Стоит направить одну руку между его ног и, приспустив рубашку, прильнуть губами к плечу, как он, кажется, почти задыхается. Безумие едва ли продлится еще долго. Поцелуй сквозь липкую ленту отдает безумием еще больше, и краем сознания даже удается заметить: у Жени от удивления расширились глаза, но тут же он опять усмехнулся. Не пробует ответить, просто отводит назад руку, слабо проводит по волосам. А уже через несколько секунд почти падает на стол локтями, весь дрожа, крепко сцепляя руки в замок и роняя на них лоб. Очередной глухой стон сливается с собственным, который едва удается сдержать, стиснув зубы. Волна разрядки ― не одновременной, но близко к этому ― срубающая. Мышцы мгновенно тяжелеют, а нужно еще устоять на ногах. Что-то вновь тянет ниже, к Жене, к мягким волосам на его затылке; их хочется коснуться губами. Но сначала нужно сорвать чертов скотч.       ― Вы просто сумасшедший…       ― Вы, видимо, тоже.       Повисает тишина, в которой ни одному из них не удается пошевелиться, ― какой бы неудобной ни была вся поза. Женино дыхание обжигает пальцы, поглаживающие кожу вокруг его губ. Потом он вдруг целует ладонь ― это не слабее контрольного в голову ― и неуверенно начинает приподниматься. Приходится сделать то же, отойти на шаг.       Вскоре он разворачивается, снова садясь на стол, ― рубашка сбилась, на шее уже проступают темные следы. Кидается в глаза выбитая надпись над левой ключицей: «Сон разума порождает чудовищ», на латыни. Женя все еще дышит с трудом и весь дрожит, волосы дыбом. Представлять собственный вид вообще не стоит.       ― Вы ведь понимаете, что это было ужасно?       Не те слова, которыми стоит подобное комментировать. И звучат неубедительно, учитывая, как по-прежнему колотится сердце и каким было ощущение ― что физическое, что моральное, ― от разрядки. У Жени она тоже вышла бурной; стол теперь придется приводить в порядок; спасибо, что не на билеты.       Удивительно, но он только кивает, спокойно уткнувшись головой в плечо.       ― Обычно меня намного дольше хватает, и я…       ― Да я же не об этом.       Мысли о «спешке» были правильными. И становятся только правильнее сейчас, когда можно замереть, приходя в себя и худо-бедно думая: что дальше?       ― А о чем?.. Объясните?       Что ж, нужно возвращаться в человеческое состояние. Приводить себя в божеский вид. И уходить. Для начала ― хотя бы отстраниться, чтобы оправить чужую рубашку. Это получается, пальцы даже спокойно справляются с пуговицами.       ― Лучше покажу. Позже. Дома. Если хотите.       Намек понят: он улыбается и облизывает губы.       ― Очень. Но для начала, если честно…       ― Дайте угадаю. Вас отпустило, и вы бы что-нибудь съели?..       ― Да, сегодня у меня с этим была напряженка. Не по тем причинам, что у вас, но…       ― Я понимаю. И вполне поддерживаю.       Движение ― опять отвести волосы, чтобы проверить пластырь и рану ― выходит само, и Женя неожиданно крепко вцепляется в эту ладонь. Выпаливает очень быстро:       ― Думал, сейчас скажете что-нибудь типа «Забудем»…       ― Вы настолько плохо меня знаете?       Качает головой, быстро и неловко разжимая пальцы.       ― Настолько хорошо знаю людей в целом.       ― Думаю, ваши знания еще все-таки пополнятся. А я забываю либо сразу, либо никогда.       Наконец получается отступить. Еще через какое-то время ― начать возвращать себя и кафедру в состояние «будто ничего и не было». Женя старательно помогает, но то и дело попадает под руку: то со склянкой, то с ведомостью. В конце концов просто прислоняется опять к столу и, слабо усмехаясь, демонстрирует коробку сигарет, которую успел стащить.       ― Будете?       ― Нет. И вы не будете.       Только пожимает плечами, не споря. Сам ведь хотел бросить. Остается задвинуть ящик с заначкой. В спину летит:       ― Что, правда зовете к себе?..       Снова не подойти к нему невозможно: будто взглядом заколдовывает. И само выходит кивнуть, уверив:       ― Правда. Если у вас нет…       ― Никаких дел. ― Мотает головой. ― Вообще. И…― Осекается, неловко улыбнувшись. ― Ну, только книга. Но она всегда со мной.       ― Книга… можно наконец почитать?       Он кивает и, протянув руку, возвращает движение ― отводит со лба прядь, пропуская меж пальцев седину. Осторожно, точно покалечить боится. Или просто не верит, что дотронулся.       ― Можно. ― Лукаво кривит угол рта. ― После того, как «объясните». Ну… вы поняли.       Умеет же торговаться, черт возьми.       

      8. Не по плану

      С ним все, всегда будет идти не по плану, даже если в планировании он участвует сам, ― и к этому придется еще привыкнуть. Такое подозрение мелькает не сразу: не по пути к метро, не в поездке, заполненной разговорами об экзамене и курсовой, даже не при менее деловом обсуждении «А что, у вас же наверняка опять одни пельмени?». Немного позже.       ― Слушайте…       Виноват сам. Непонятно, что заставляет оборвать Женю на «Вы поможете расширить эмпирическую базу исследовании для…» и взять за плечо, отводя от промороженной лужи, на лед которой уже собралась шагнуть затянутая в тяжелый ботинок нога.       ― Да? ― Он сразу вздрагивает, замолкает. ― Что-то не так?       Напряжение почти осязаемо, все выражение Жениного лица выдает очевидное: на самом деле он по-прежнему нервничает от любого тактильного контакта. Это… парадоксально и по-своему трогательно. Особенно после тех тактильных контактов, от которых стол трясся.       Видимо, он и сам сечет этот диссонанс, смущается только сильнее. Пытаясь собраться, быстро ерошит себе волосы. Там блестит ослабевший, давно потерявший пушистость, но все еще падающий с темного неба снег.       ― Я не против, если мы перейдем на «ты».       Повисает тишина. Улица пустая, вся запорошенная. Впереди мерцают огни серо-белых панельных новостроек, подъезд приближается с каждым шагом. Медленнее. Еще чуть медленнее.       ― Правда. А то, наверное, это для вас странно, смешно и довольно дискомфортно. Я не знаю, как там мыслит ваше поколение, но…       ― Нет, ― наконец отзывается он, глядя под ноги. ― Нет, что вы. Ничего ведь… не поменялось вроде как?       Интересное утверждение. Еще более необычное. Его не получается встретить ничем, кроме поднятия бровей. Да. Определенно, хрен пойми, как мыслит это поколение.       ― В плане… вы по-прежнему мой преподаватель. К преподавателям обращаются на «вы», даже наедине. И… ― Женя поднимает голову, слабо улыбаясь глазами, ― к людям, которых ты уважаешь, тоже «вы» правильнее. У меня пара друзей есть с твиттера примерно моего возраста ― так мы «выкаем». Начали, когда познакомились, да так и осталось. Пьем ― и «выкаем». Тусуемся ― и «выкаем»… это не про формализм или понт, а про… блин, не знаю.       ― Как странно. Немного старомодно.       ― Короче, ― он на секунду задумывается, ― секс точно не меняет ничего в этом плане. Для меня, по крайней мере. Я понимаю, в той стране, где вы родились и жили, пока она не мутировала в неведомое-ебаное, «секса не было» и все такое. Так что если хотите, можете… ― щурится, конечно, понимая двусмысленность слова: ― …«тыкать». Я не против. Главное, на паре не сбейтесь. Наши будущие мозгоправы точно все просекут.       Это, кстати, вероятно, особенно если случится вести пары полутрупом, как после Богородска. И все же… да. Разница в восприятии у них с Женей колоссальная. У его ответа немало скрытых смыслов. Но улыбается он сейчас непринужденно, если не сказать довольно.       ― Вообще спасибо. Это приятно. То, что вы хотите, чтобы я не чувствовал себя… как вы сказали?.. дискомфортно. Я не привык, чтобы это кого-то, извиняюсь, ебало.       Признание куда больше, чем «ты», говорит о том, что с личными границами что-то происходит. В лицо Женя опять не смотрит: подошли к двери, и он сам набирает код ― похоже, помнит с первого визита. Покрасневшие пальцы подрагивают. Перчатки? Или прятать руки в карманы, вместо того чтобы размахивать ими и жестикулировать? Едва ли он о чем-то таком подозревает.       ― Что вы смеетесь?       Действительно. Вырвалось. Женя теперь подозрительно косится.       ― Ну… мягко скажем, меня поражает, что общение на «ты» ты для себя не приемлешь, а вот материться в присутствии уважаемого профессора считаешь нормальным.       ― А «не мягко»?       Дверь с писком открывается.       ― Немягко скажем, я охуеваю с твоей расстановки акцентов.       ― Да ладно. Вы при мне тоже ругались матом. Я все помню.       Можно только плечами пожать. С этим поколением, хотя оно уже вымахало в двадцатилетних лошадей, как ни странно, часто работают идиотские отговорки в стиле «Я взрослый, мне можно». С Женей, впрочем, не особо, он только фыркает, даже на слова:       ― Я же не запрещаю. Просто это забавно.       …Впрочем, даже не это ― момент, когда ясно, что с ним все будет не по плану. Момент наступает, стоит зайти в лифт и нажать нужную кнопку.       Вроде бы просто стояли плечом к плечу ― а дальше как в тумане. Забравшиеся под воротник пальто пальцы закоченелые, губы ― горячие, и непонятно как собственные руки оказались в задних карманах чужих джинсов. Шаг ― и приходится вжаться в стену, еще мгновение ― и Женя привстает на носки. В этих ботинках он ниже всего на пару сантиметров, но все равно пытается оказаться совсем вровень. Ладони, поднявшись, касаются скул. Нашел место: соседи, мало ли что еще. Но ведь и отпора не встретил.       ― Женя, ― прошептать это удается только секунд через двадцать. ― Вы… ты… опять… Да ёлки-палки.       Он негромко смеется, уткнувшись носом в шею.       ― Это вы ― опять.       ― Да неужели?       А действительно, кто все-таки начал? Руки лежат вполне недвусмысленно. Их нужно поскорее оторвать от… вынуть из карманов. Женя встречает это недовольным фырканьем и, подавшись вплотную, отзеркаливает движение ― правда, в карманы джинсов не забирается, а просто нагло кладет ладони определенным образом. Опять провоцирует. И это могло бы сработать, будь этаж, например, сотым, а лифт очень медленным. Но…       ― Мы приехали.       Когда начинают открываться двери, он все-таки отступает, вроде даже смутившись; потупляет голову, стоит кинуть укоризненный взгляд. Так что без приключений получается пересечь лестничную клетку, отпереть замки, войти, даже разуться и снять верхнюю одежду. Только свет в коридоре рука включить не успевает.       Женя опять внимательно смотрит в глаза ― без обуви ему приходится сильнее привстать, чтобы оказаться вровень. Снег на волосах растаял, они опали. Лезут на лоб, облепляют лицо и шею. Взгляд горит ― мягко, обволакивающе. Он почти ничего не говорит, кроме хриплого:       ― Объясните? Сейчас.       И даже сопротивляться не получается, и кто-то чужим голосом вкрадчиво поправляет:       ― Покажу…       На самом деле ничего такого. Никаких несусветных извращений не подразумевалось и не подразумевается ― просто ведь там, на кафедре, невозможно было не понять должным образом все это Женино поведение. И сейчас тоже. У него не «либидо» расплясалось. Он просто не до конца верит в новую реальность ― ту, в которой поцелуй под столом привел не к вывихнутой отработанным в бою ударом челюсти и не к докладной. Он напрягается ― и здорово. Поэтому спровоцировал, поэтому так спешил. Боялся поворота назад. Боится и сейчас, каждое касание ― одновременно вопрос: «Все по-настоящему?».       По-настоящему. Просто удивительно, но именно так.       Они даже до второй комнаты не доходят ― только до разложенного, частично заваленного непроверенными работами дивана. Того, где Женя когда-то уснул; кажется, очень много дней назад, а на деле ― прошла пара месяцев. Возможно, их могло и не быть.       Это получается естественно ― остановиться у него за спиной, привлечь ближе. Выдохнуть в шею, целуя ее ― на этот раз чтобы никаких следов, Женя и так будто с вампиром в темном переулке пообщался. Он, кажется, хочет развернуться…       ― Расслабься. ― Ладонь ведет вверх по груди, по ключицам, наконец ― осторожно ложится поверх глаз. Ресницы вздрагивают, смыкаясь.       Он негромко смеется и замирает, склонив голову. Плечи подрагивают, а едва лежавшая на поясе рука поднимает рубашку, он вздрагивает уже весь, подается назад. Его можно было бы сравнить с натянутой струной, не будь такие сравнения пошлым бредом. Выше. Еще немного. Грудь вздымается все чаще. Опять «это вы»?.. Понимание заставляет плавно повернуть Женину голову чуть к себе. Поцеловать висок, скулу, угол губ, но снова вернуться к шее. Кожа особенно чувствительная под линией роста волос и за ухом.       ― Да вы просто… ― снова он пытается развернуться.       ― Подожди. Мы же никуда не летим.       ― Можете говорить за себя.       ― Заметь, ты сам на этом настаивал. Что… ― невольно пересыхает во рту, стоит руке вновь неторопливо двинуться вниз, лечь поверх пряжки ремня, ― не нравится?       ― Нравится. Это меня и пугает.       Целовать его вот так, не думая о посторонних за дверью, ― совсем другое. И ощущать эти поцелуи, наверное, тоже. Женя снова вздрагивает. Тянется помочь, когда пальцы, справившись с ремнем, начинают расстегивать рубашку. Рукой ― все еще холодной ― он в конце концов просто слегка сжимает запястье. Ресницы опять подрагивают под ладонью.       ― Тебя снова никто не хватится?       ― Если вы имеете в виду «дома», то меня никогда никто не хватится, кажется…       ― А как же я?..       Он даже не думает, что это ― ответный выстрел за тот поцелуй в ладонь. Контрольный. Пока Женя резко не разворачивается и не смотрит в упор, так остро, что даже точное слово для взгляда не подбирается. Оно заблудилось в черноте зрачков. Женя едва шевелит губами, кажется, пытается что-то ответить, но только быстро хватает ртом воздух.       ― Что-то не так? Тебе нехорошо?..       Торопливо качает головой и улыбается уголками губ. Расстегивает последнюю пуговицу рубашки. Над ключицей ― та самая татуировка. «Сон разума порождает чудовищ».       ― Очень интересная. Знаковая? ― это хочется спросить, скорее разряжая странное напряжение.       ― Они все знаковые, были и будут.       Тут же он опять закрывает глаза, слепо доверяясь прикосновениям губ: к щеке, к шее, к верхним петлям черного рукописного шрифта на коже. Сон разума продолжается, иначе почему вдруг становится так кристально ясно, что заставило Женю развернуться, что он хотел сказать, беспомощно и удивленно хватая ртом мягкую темноту. Снова «спешит». И все так же слепо протягивает теперь навстречу руки, и изучает кончиками теплеющих пальцев спину.       «Да, мне не все равно. И уже не будет».       Но единственные верные, простые слова говорить незачем. Обнять правильнее. Прижаться губами к волосам на виске, обхватить за плечи. И только простояв так какое-то время, вновь посмотреть в лицо. Выражение стало чуть менее потерянным, а в зрачках все та же обволакивающая чернота. Поначалу поцелуй слишком жадный, почти как в лифте. Но стоит смягчиться ― и Женя отзывается на это. Опять он привстает на носки, но от движения качается; приходится поддержать, еще теснее привлечь к себе. И не получается думать о том, что одежда, вместо того чтоб быть привычно-аккуратно сложенной, летит на пол.       Женя смотрит внимательно, как на скульптуру в музее; водит по коже пальцами.       ― А вам бы тоже что-нибудь подошло. Ну… татуировка. Не думали?       ― Ну уж нет. Это не про меня. Это на зону. Я, знаешь, боюсь иголок.       Женя только улыбается ― а ладони скользят по груди, прежде чем лечь на плечи; проводят несколько раз, и снова ― вниз. Все так же пристально глядя в глаза, он расстегивает ремень и собирается, судя по неуловимому движению, опуститься на колени… Черт, что?..       ― Не нужно.       Очертить скулу внезапно дрогнувшими пальцами. Запустить их в волосы. Плавно прислониться лбом ко лбу и присесть наконец на край дивана, утянув Женю за собой. Он смотрит удивленно и, кажется, опять смутился, даже румянец проступает на скулах.       ― Послушайте…       ― Да?..       ― Это не экзамен. Вам совершенно не нужно с ходу показывать все, на что вы способны.       Снова проскальзывает «вы» вместо «ты», но это кажется естественным. Глаза напротив сверкают ― там слабая улыбка, и как бы Женя ни старался сделать ее лукавой и вызывающей, она вопрошающая. «Точно?»       ― Смиритесь. ― Ясно, что этот опус обескуражит даже его, но с языка так и просится: ― Ртом вы сегодня не работаете. Ни в каком смысле.       У него действительно не сходит румянец с щек, а может, и уши горят. И это чертовски странно. Он был в таком же замешательстве только впервые, то есть, на лекции, когда получил по носу ручкой. Если не считать несчастный процесс простановки автомата.       ― Даже если я хочу этого?       ― А вы действительно сейчас этого хотите?.. Вы на ногах-то едва держитесь.       ― Для вас я…       ― А вот здесь все как на экзамене. Я задал вам вопрос не об этом.       ― Я…       Он осекается. Достаточно едва ощутимого толчка назад, ― на этот раз Женя безропотно подчиняется, ложится, рваным движением скинув на пол листы. Его грудь снова вздымается чаще, на животе напрягаются мышцы ― для столь малоподвижной программы, как в этом вузе, он в неплохой форме.       ― Возможно, вас это удивит, ― звучит сдавленно, на вдохе, ― но в заднем кармане у меня еще четыре презерватива. Ну, на случай, если у вас нет.       Можно только рассмеяться. Лучше даже не задавать вопрос, на что и в каких количествах Женя рассчитывал, строя сегодняшние планы. Точно не на это ― слишком лихорадочно впивается одной рукой в волосы, другой ― в обивку дивана; слишком громко опять стонет, стоит склониться между его разведенных колен. Взгляд он поначалу выдерживает: приподнявшись на локте, внимательно следит за каждым движением, но потом все же запрокидывает подбородок, сбивчиво повторяя: «Вы издеваетесь…». Невозможно было представить, что он может чего-то стесняться. Но не наблюдать за его реакцией ― такой выразительной ― просто выше сил. «Спешить» уже не кажется таким уж неправильным.       …Женя наконец расслабился по-настоящему. Его взгляд ― когда снова лицом к лицу, ― немного затуманенный, более открытый и мягкий, чем когда-либо прежде. Подрагивающие руки обнимают шею, все тело подается навстречу.       ― Я… вроде бы понял, что вы имели в виду под тем «ужасно». В чем разница.       ― Хорошо. ― Улыбка получается слабой, возможно, тоже только в глазах; возможно, подобные невидимые улыбки заразны, заразны настолько, что не спасут ни презервативы, ни упорядоченные половые связи, ни регулярные осмотры у врача.       Это действительно ощущается иначе ― нависая над ним, внимательно читать каждую реакцию ― отражение собственных. Как он чуть напрягается и сжимается от первого движения, как тут же отдается ему, только обнимает еще крепче. Глядит в глаза. Водит ладонью по спине. Не впивается ногтями, ― хотя ногти, кстати, длиннее, чем можно назвать нормальным. Нет, сдерживается, лишь покусывает губы. Наконец ― тянется ближе, и не поцеловать его невозможно. Приглушая этим стоны ― чужой и собственный. Напоминая себе: медленно. Медленно, хотя по телу ― приятный ток, отключающий мозги и включающий вместо них все остальное. Да. Иначе, все иначе, когда в любой момент можно заглянуть в глаза, когда то и дело пытаются вернуть эту исступленную нежность ― горячим дыханием в шею или плечо, касаниями пальцев к волосам. Больше Женя сейчас даже не пытается как-то перехватить инициативу. Действительно… понял. Верит.       …Когда он в последний раз выгибается, запрокинув голову, даже в полумраке снова заметны темные следы на шее. Хорошо, что в вуз ему не скоро, хорошо, что… мысль, едва промелькнув, даже найти завершения не успевает. Темнота будто расцвечивается искрами. Разрядка снова ― легкий удар молнии, после которого не сразу получается отстраниться. Отпустить. Откинуться на диван рядом.       Женя тяжело дышит, приоткрыв губы, и смотрит в упор. В глазах все еще чернота и смутная улыбка; липнут ко лбу влажные волосы. Но он такой измученный... Угрызения совести ― что опять, черт, поддался на эту вопиющую провокацию, опять все благоразумие в тартарары ― приходят с упоительной скоростью. Как вообще это возможно ― так себя повести, видя, что он, возможно, ночь не спал, а что говорить о еде… Но подрагивающая рука, потянувшись навстречу, забирается в волосы. Устраивается на затылке. А за очередным вздохом следует:       ― Я не буду говорить того, что вас точно бы напрягло. Но знайте, что это так.       ― Женя, я… ― это, конечно, ввергает в некоторый ступор, но не потому, что ответить нечего. Скорее наоборот. Оттого и берёт жуть.       Он качает головой. Это ведь просто еще одни слова, которые никому не нужны. Жест ― протянуть руку, отвести белые пряди назад, в очередной раз проверить ссадину на лбу ― говорит больше: Женя тут же тянется ближе, легко прикасается губами к щеке, после чего прозаично интересуется:       ― Ну что, может, пиццу закажем?.. У меня тут, между прочим, как раз гонорар пришел. В том числе за статью о том, как побороть страх неразделенной любви. Здорово, правда?       ― И ты эти гонорары не только на… ― не подколоть невозможно, ― презервативы тратишь?       ― Обижаете. Между прочим, глянец. И надеюсь, это только начало.       ― Кстати, как там насчет книги?..       ― А вот это точно не на голодный желудок. А еще я тут понял, что не стыжусь только первых глав. Дальше… ну пиздец дальше.       Хорошо вывернулся ― и уже тянется к валяющейся на полу одежде в поисках телефона.       …Заказывает, разумеется, экзотику ― огромные «Гавайи», в которых и курица, и уйма ананасов, и красный сладкий перец. Никогда не тянуло такую попробовать, но оказывается, ничего. К моменту, как эту пиццу приносят, Женя успевает уже и побывать в душе, и облачиться в те же шмотки, в которых ходил по квартире осенью. Пора наконец признаться, на какие именно мысли навел такой вид впервые. Впрочем, лучше признаваться только себе.       Все по-прежнему удивительно… естественно? Будто так и должно быть. Устроиться с пиццей на диване, включить на большом экране скачанный фильм ― как ни странно, даже желание пересмотреть черно-белую «Невесту Франкенштейна» бог знает какого года совпадает. А странноватый напиток ― чай с коньяком или все-таки скорее коньяк с чаем ― впору назвать традиционным.       К концу фильма Женю все же отрубает ― может, из-за котов, нагло слезших со своей батареи, пришедших в комнату и пригревшихся у него под боком. Он и сам незаметно сполз так, чтобы голову ― на колени, сразу не поднимешься. Опавшие волосы закрывают пол-лица, обращенного к экрану, даже серо-белесые всполохи не мешают. А когда телевизор меркнет, Женя не просыпается, даже не двигается. Элтон и Фредди ― и те проявляют больше внимания к тому, что им не дали посмотреть титры.       Нет смысла его будить ― проще переложить голову на подушку и подняться. В ответ он слабо улыбается, дернув плечом, и по-кошачьи сворачивается в клубок. Шарит по обивке в поисках пледа, находит и подтягивает к себе. Справится, определенно.       Как и в прошлый раз, он не замечает, как через несколько минут тихо закрывается дверь в соседнюю комнату. Это ― точно правильнее, чем продолжать вглядываться в Женю, не то запоминая вот таким, не то любуясь. Так ведь можно долго простоять. И случайно забыть, что даже если сейчас все неожиданно серьезно, дальше может быть что угодно. На сколько «серьезно» хватит? А впрочем, и неважно. В некоторых вопросах, с некоторыми людьми можно ― и нужно ― жить сегодняшним днем. В завтрашний он уже заглянул, сказав пару часов назад: «Ты ведь понимаешь, что ты, скажем так, несмотря ни на что, свободен?». На него посмотрели с легкой ухмылкой. Наглой. Многообещающей. «Вы тоже…». В глазах читалось: «…а надо?». В какой-то степени за эту проницательность хотелось убить, в какой-то ― было забавно. Правда ведь: одиночество было долгим, стало привычным и вполне комфортным. Едва ли его разбавит кто-то еще, кто-то столь же… даже слово не подобрать, слово из тех, которые, оперируя джинсовским лексиконом, «напрягают». Когда Женя образумится или задолбается ― а рано или поздно должен, ― одиночество просто вернется. И это будет нормальным. Такова реальность.       Но думать об этом незачем, достаточно это знать. И ни в коей мере не возражать, когда под утро кто-то нагло зайдет и пристроится рядом с сонными словами:       ― У вас ни фига не топят.       Топят. Еще как. Но это совершенно неважно.