Антибское томление

18 термидора, 1794 год, Крепость Антиб

      Свежие струи воздуха, избавившегося от пыли и дыма за ночь, проникали в тюремное окошечко, которое висело тёмно-синим клетчатым платком на покрывшейся влагой стене. Где-то шумела листва и хлопала разноцветная тряпка на флагштоке. Слышался скрип тяжело идущей по брусчатке телеги. Глухой звон подков какой-то кобылы, лениво передвигающей больные ноги. Доныне молчавшие птицы роняли несвязные ноты, боясь спугнуть робкое спокойствие, которое давно оставило парижские улицы. За время революции, с того самого дня, как была взята Бастилия, пернатые жители города потеряли голоса. Испуганные грохотом пушек, предсмертными криками несчастных и шелестом лезвия, стремительно летящего на шеи «врагов революции», они забыли про то, что в мире должна быть иная музыка. Уж давно не женихаются голуби на балконах и подоконниках, не проводят время в бессмысленном щебете смышлёные воробьи, не ухает горлинка... Только вороны, облачённые в мрачное оперение, угрюмо сидят на кладбищенских заборах, желая поживиться свежей мертвечиной. Но сегодня маленькая горихвостка прервала молчание, громко запев свою звонкую песенку.       Фигура, слившаяся с темнотой алькова, пошевелилась, медленно вытянула измученную мыслями голову из-под одеяла и вновь притихла, прислушиваясь к щебету пташки. Как же давно в Париже не звучало птичьей переклички по утру, неужели это к лучшему? А что значит к лучшему? К прекращению «всеобщего террора», разведённого Робеспьером, который считал, что террор — это добродетель? К отмене обвинения, выдвинутого молодому генералу, сидящему в одиночной камере, по которой гуляет трель осмелившейся заговорить о мире горихвостки? Сбросив с себя одеяло, узник вышел на середину комнаты и попытался заглянуть в окно. Ничего не вышло — слишком высоко.       Он, тихонько пододвинул стул к столу и влез на него. Там, в клетке решётки, краснел горизонт, шуршал листвой клён и пела она, крохотная, но такая смелая птичка с рыжим хвостом. Молодой человек, словно заворожённый, глядел на этот крохотный мирок, и не верил себе: ведь не может нечто прекрасное, как этот рассвет, быть в этом залитом кровью аду. Ведь то, до чего дошли французы, Конвент, принявший сторону якобинцев, не похоже на реальность.       Франция Робеспьера-друга гильотины, ежедневно опускающей острый веер на шеи «врагов революции», уже давно стала ночным кошмаром для монархов, которые и боятся смотреть на кровавые реки, бегущие вдоль Сены, и продолжают выглядывать из-за своих границ и штыков солдат, чтобы посмотреть, что происходит во дворце их усопшего соседа по короне. Вся Европа и даже самая далёкая Российская Империя заинтересованно вглядываются в облако порохового дыма, висящего над рождающейся в крови и боли республикой, напряжённо ждут чего-то. Они молчат, боясь, что пламя революции, уничтожившее Людовика XVI, перекинется на их территории. Франция стала Содомом, хаос в котором до поры до времени находился в узде у амбициозного Робеспьера, не предполагавшего, что он, как и все казнённые, ляжет под нож «однозубой подружки». Ныне покойный Жорж Жак Дантон был прав, сказав: «Революция — как Сатурн. Она пожирает своих детей».       Обронив ещё несколько нот, горихвостка покрутилась на ветке и полетела прочь. А узник тяжело вздохнул и спустился со стола, затем продолжил смотреть на светлеющий квадратик окна. Ветерок, проскользнув между решёток, коснулся лица арестованного бригадного генерала, смахнув с его исхудавшего лица несколько длинных волосинок. Ещё на той неделе этот же самый ветер играл в его вьющихся мелкой волной локонах, когда он стоял со своими войсками в Франсиаде, а сегодня сидит в тюремной камере, ожидая того часа, когда явится правосудие и с порога заявит о вынесенном смертном приговоре.       Жизнь невыносимо непредсказуема, и счастливчик тот, кто обладает даром предвидения, телепатии и ещё чего-нибудь, чтобы знать, что сейчас творится в Конвенте. Вот кому ему сейчас писать очередное письмо: якобинцам, санкюлотам или роялистам? Кому верить? Но уже точно не проклятому Салицети, по чьей воле его «Mon ami Bonaparte» теперь сидит в Антибской крепости. Чьей стороны держаться, чтобы завтра не оказаться на помосте среди тех, чьими отсечёнными головами потом будет трясти палач на площади? Бригадный генерал поморщился, тряхнул головой, а после провёл рукой по жирным волосам, успокаивая вновь вспыхнувшие эмоции.       Что с ним делает революция? Играет в извращённую игру, где правила известны ей лишь одной, которые она тут же придумывает. Кто сказал, что революция — это пожар? Революция — это бушующий океан, то качающий на своих волнах победителей, то утягивающий их на дно кипящей бездны.       Бонапарт обошёл камеру. Ему нужно движение, хоть какое-то. Пускай даже если эти несколько шагов не сделают погоды, но чувство происходящих изменений за счёт перемещения в пространстве успокаивает, даёт надежду, хлипкую, дрожащую, но всё-таки надежду на лучший исход. Он не спит по ночам, мучая себя мыслями о проваленной миссии в Франсиаде, терзает свою душу, спрашивая и её, и себя: «А патриот ли я?». Безусловно. Да! Патриот. Но не в глазах якобинцев, которые уже сами перестали понимать смысл этого слова.       Он не ест, от чего стал худ и костляв, подобно вешалке, на которой висит его потускневший мундир. А всякий, кто видел Наполеона в нынешнем виде, ужасался, хватался за голову и тихонько спрашивал у кого-нибудь: «Это ЕМУ пожаловали генеральский чин за взятие Тулона?». Мысли, ставшие его личными «экзаменаторами», которые разделили одну допустимую пытку на несколько ночей вперёд, чтобы сполна насладиться его раскаянием, заставили его забыть о простых человеческих потребностях. Одержимость? Если её сравнить с жаждой жизни, то да. Молодой генерал одержим идеей добиться признания.       Воткнув руки в бока, Бонапарт встал напротив стола и опустил голову. Засаленные и пахнущие порохом волосы скользнули по его впалым щекам. Порох. Он чувствовал порох, обожал его вдыхать, улавливать в нём тонкие нотки победы, своей победы. Теперь от излюбленного аромата несло тяжёлым и горьким поражением. Гнев неуёмным зверем метался в его груди. Он скрёбся внутри, точа когти о рёбра, в скорби стонал, словно волк, промахнувшийся на охоте. Его сердце отплясывало дикую пляску, руки дрожали, глаза защипало, будто в них бросили добрую горсть пепла. Согнувшись, генерал содрогнулся, шумно выдохнул через рот. Тяжело. Истерика раздирает.       Едва подавив нахлынувшую волну эмоций, Наполеон поднял голову. Разгорающееся утро тёплым лучом заблестело на его уставших глазах и влажной скуле. Не сводя взгляд с голубеющего неба в квадратике решётки, молодой человек медленно поднёс руку к лицу, оттёр, проведя кончиками пальцев по подбородку. В этот момент он зачем-то подумал о Робеспьере и Сен-Жюсте, вернее Бонапарт попытался представить, что чувствовали они, находясь не в окружении депутатов в роскошных палатах Конвента, а в каменных стенах, а потом на телеге, а после — на эшафоте, в ложе, глядя на багряное днище корзины. Страх? Навряд ли. Максимилиан, скорее всего, не думал ни о чём в тот момент, только если о ноющей челюсти, он, вероятно, уже догадывался, что не жилец. Если не его детище, то рана. А что до Луи Сен-Жюста? Этого фанатика революции гильотина, по слухам, не впечатлила, возможно, страхом и настоящим упущением для него было то, что его очередная пламенная речь для Конвента так и не нашла своих слушателей. А Наполеон, что до него? О чём он собирается думать? О проклятиях в сторону того, по чьей воле ему приходится сидеть здесь и заморачиваться на этот счёт?       Потянув воздух носом, заключённый генерал выпрямился, ещё раз протёр лицо рукавом мундира, а затем, сделав пару шагов к столу, положил руки на спинку стула, сгорбился, подобно хищной птице. За окном захлопали крыльями голуби. Наполеон зацепился взглядом за листок, на котором вчера поставил дату «17 термидора 1794 г.». Он внутренне вздрогнул, осознав, что прошло уже больше недели с момента его ареста. Обычно судьи не затягивают с рассмотрением дела, чтобы, как говорится, не мучить томлением тех, чьи дни сочтены. Но здесь ситуация иная. Долгое ожидание хорошим знаком он не мог назвать, но и плохим тоже. В какой-то мере эта внезапно озарившая его мысль немного успокоила, уняла того зверя, стонущего от боли и горечи ожидания. Если до конца этой недели к нему не заявятся представители правосудия, то он будет освобождён, больше двух недель никто никого держать не станет. Камер, как говорится, и так не хватает, а правонарушителей, как молодняка на гороховом поле летним вечером.       Бонапарт протянул руку к перу, а затем, немного подумав, отдёрнул. Надёжнее будет, если все его мысли останутся при нём. Ещё раз поглядев в окошечко, он снова провёл по волосам, заложил локоны за уши, а после пошёл в сторону койки. Сел, обмотался серо-коричневой колющейся материей с головой, а затем, закинув ноги, улёгся. Впервые за всё время молодой генерал ощутил спокойствие, вернее временную лёгкость перемирия, заключённого между тревожным разумом и пылающим сердцем. Наполеон верил и хотел верить тому, что вскоре всё разрешится и революция вновь поднимет его на гребень волны.       Утомившись от раздумий, Бонапарт шмыгнул носом и прикрыл глаза. Какое-то время он ещё, словно в бреду, вёл неторопливый разговор с самим собой о том, что ему готовит будущее. Сладкая нега сна, осев на его ресницы тяжёлым грузом, унесла корсиканца, словно на лёгких крыльцах, куда-то далеко, подальше от холодных стен Антибской крепости.       Над жёлто-зелёным полем вились собачьи голоса, гудели трубы, гремели сбруей лошади. Пахло дождём и прелой травой. Тихий ропот ветерка нежно трогал кроны деревьев, а затем прыгал в высокую траву и, извиваясь невидимым змеем, полз по растительности. — Эй, не спи — замёрзнешь, — прозвучал голос.       Наполеон вздрогнул, посмотрел на широкую ладонь, лёгшую ему на плечо. Пара дождевых капель мазнула его по лицу. Заливистый лай зазвенел уже где-то в отдалении, за ними мчались всадники, подбадривающие плетью коней. — Хорошо твоя борзая след берёт, а душит уток только так…       Он слышал голос, но не мог понять, кто с ним говорит. Выцветшее поле, затянутое туманом, ощетинилось, пошло волной, а трава, в которая ему была по пояс, зашелестела. Точно слепой, генерал вертел головой из стороны в сторону, щурился и ловил звуки — горн, лай, выстрелы и бег коня. — Но, смотрю, совсем она отбилась от рук, вон, сама по себе бродит по лесу, коряги метит. — Помнишь, — голос стал ближе, будто скукожился до размеров божьей коровки и сел у уха, — как ты её хотел пристрелить, а потом вдруг узрел в ней охотничий потенциал?       Морось, которая садилась на траву, блестела. Бонапарт, силясь повернуть голову, чтобы увидеть говорящего, не мог произнести ни слова. Он искренне не понимал, что с ним происходит. В какой-то момент из высокой полевой травы выбежало несколько породистых псов, а затем сели возле, их надменные горбоносые морды глядели на молодого человека красно-коричневыми глазами. — У тебя их было много, со всеми выходил ты стрелять уток, а вот с тем каштановым кобелём, — незнакомец коснулся пальцами лица Наполеон и повернул в нужном направлении, — только раз, а потом… Он подвёл тебя. Но, будь уверен, у вас ещё получится поохотиться, эта борзая принесёт тебе славу.