ты на моём горизонте

он ворочается в постели, в тысячный раз меняя позу в надежде уснуть. рядом спокойно посапывает жена, за стенкой слышно шумное дыхание детей. тишину резать можно, в москве вымерло всё живое, на часах, блять, три ночи. нурлан не может спать без лёши. лёша — синоним безопасности, здравомыслия и честности. с ним нурлан не врёт о том, что всем доволен и вообще безмерно счастлив, с ним он ловит рассвет и тихо прячется в объятьях лёши и режущего глаза яркого утра от всего того непонятного и необъятного, что ждёт его за парой оборотов стрелок часов. нурлан по сравнению с лёшей просто огромный — но когда он забывается тёмным тяжелым сном в его объятьях, то чувствует себя малышом, ищущим укрытия в тёплых маминых руках. того и гляди кто-то ласково погладит по голове и скажет: «ну тише, тише, нурик, всё будет хорошо». никому нельзя называть его нуриком. только маме. только маме и лёше. нурлан переворачивается ещё раз и чувствует, что начинает задыхаться. он в исступлении резко ложится на спину, испугавшись, что пережал какой-то жизненно важный орган, но это не помогает, и лёгкие всё ещё охватывает пожар, а рот непроизвольно открывается сам по себе, будто у рыбы, выброшенной на берег. он вслепую по темноте нашаривает рукой телефон неподалёку и, не особо вообще задумываясь о том, что и зачем делает, пишет сообщение лёше вместо того, чтобы, блять, мозгами подумать и вызвать скорую или хотя бы жену разбудить. «ты спишь?» — улетает и тут же горит прочитанным, будто окошко диалога висело открытым. «нет», — материализуется лаконичный ответ, а нурлан чувствует себя тупым, потому что лёгкие отпускает, а он даже понять не может, почему. он пережал жизненно важный орган, да. тогда, когда решил, что сможет прожить без щербакова. «я приеду», — будто бы случайно без вопросительного знака, но на самом деле, это не вопрос. он не знает наверняка, но каким-то шестым, седьмым, сотым чувством ощущает, что лёше без него так же, как ему самому без лёши, — как без воздуха, без огня в глазах, без смысла в жизни. экран светится набираемым сообщением, которое через какое-то время пропадает, и нурлан будто бы снова проходит через проблемы с дыханием, потому что воздух отказывается наполнять лёгкие. а если пошлёт? напишет что-то типа «да пошёл ты нахуй, нурик, я женат». да нурлан и не претендует. он и сам женат. зачем-то. и зачем-то вот уже почти десять лет играет в счастливого отца и семьянина. а стоит ли оно того? кому нужен этот театр одного актёра, который последние два года терпит крах одного спектакля за другим, потому что обзавёлся своим станиславским? одно присутствие лёши в его жизни — даже пусть незримое, как контакт в телефоне, как недавний диалог в мессенджере, как фантомное ощущение рук, мягко обнимающих за плечи, — и вся привычная картина мира шатается, крушится, разлетается вдребезги за пару секунд, а потом очень коряво, но с улыбкой собирается обратно, чтобы осадить нурлана ждущими дома женой и детьми. «лена с егором и данилом у матери», — через несколько минут, и нурлан снова может дышать. он осторожно, как можно тише и медленней садится на постели, гоняя в голове мысль, почему лёша такое короткое сообщение писал так долго, а потом приходит второе, и он как-то отбрасывает всю задумчивость до лучших времён. «только побыстрее. мне очень плохо». «а плохо будет, если я скажу, что люблю тебя?» — стёрто. «насколько вообще нормально двум мужикам с семьями любить друг друга больше, чем сами семьи?» — стёрто. «почему у нас всё так? мы разве должны чувствовать что-то друг к другу?» — стёрто. «блять, нурик, я так тебя люблю, это просто нездорово уже» — стёрто. «лена с егором и данилом у матери». и надрывное, против здравого смысла, но какой к чёрту здравый смысл — он уже пару лет как потерялся, и с каждым днём его всё меньше хочется искать: «только побыстрее. мне очень плохо». такой долгий, долгий путь домой. он всю жизнь степногорск считал домом, и порой тоска по родному казахстану становилась просто непреодолима. два года как он не может убедить себя, что какой-то невнятный городок зеленоград не имеет абсолютно ничего общего с понятием «дом». до зеленограда километров пятьдесят — ночью максимум минут тридцать, если не сильно нарушать. у него на горизонте маячит даже не рассвет, а в принципе просто свет, ослепляюще яркий, греющий, а потом обжигающий, когда нурлан слишком уж по-хозяйски тянет руки в объятья, так отчаянно желая заполучить это солнце себе, полностью, утонуть в его сиянии и выплыть наружу совершенно новым человеком, напиться этой белизной, которая из лёши со всех сторон — из волос, из отношения к миру, из по-хорошему подглуповатой наивности, пронизывающей почти любую его фразу. чем быстрее он доберётся до этого без устали сверкающего света, тем больше времени у него будет на то, чтобы искупаться в его лучах, позволить себе быть таким, каким он так сильно стремится никогда не предстать перед врагами, друзьями и даже семьей. уязвимым и напуганным. отключенные на ночь светофоры подмигивают ему причудливым ритмом, будто морзянкой пытаясь передать что-то важное, но нурлан не понимает, нурлан не знает морзянки, нурлан в армии не служил, он же не лёша. только лёша умеет всё, о чём бы ни зашла речь. не нурлан. нурлан умеет только душевно умирать каждый день, ненавидеть себя и путаться в собственных мыслях. дорога очень длинная, а нурлан так блядски устал. он не помнит, когда в последний раз нормально спал, не ощущая тёплой надёжной груди за своей спиной, не помнит, когда в последний раз нормально отдыхал, не выматывая себя мыслями ещё сильнее за те редкие пять минут, на которые ему удавалось принять сидячее или — если повезёт — лежачее положение. будто бы со смыканием век его голова начинала работать в миллиард раз активнее. нурлан ещё раз вспоминает, что там на его собственном горизонте, и топит педаль в пол, отчего его немаленький кадиллак почти что обиженно ревёт и резко набирает скорость, вдавливая нурлана в сиденье. до зеленограда километров пятьдесят — ночью максимум минут тридцать, если не сильно нарушать. нурлан добирается за пятнадцать.