***
Когда вместе со своим менеджером Ильей Антон заходит в студию, Арсений, несмотря на то что очень хочет, не может не пялиться, как деревенский дурачок на блестящую бмв х7, чудом заехавшую в Хуево-Кукуево. Ладно, на бмв Шастун не тянет, но… может, хотя бы рэнж ровер, окей. Ему, конечно, рассказывали об Антоне Шастуне достаточно. Если уж быть точным, он, как восьмиклассница, попросту сплетничал о нем со всеми, кто казался ему достаточно надежным для подобного, так что он в курсе, что Антон, ну… умеет заворожить? Сейчас, когда он видит его, он бы описал это иначе. Антон не завораживает, но он буквально пахнет, даже за несколько метров, какой-то мягкой уверенностью, которую точно не перепутаешь с нарочитой «альфачностью» или демонстративной сексуальностью. Если бы они были в сказке, драконы отступали при виде него не от страха, а из чувства внезапного смирения. Шастун вежливо здоровается рукопожатием со всеми, улыбается светло, а к Арсению подходит в самую последнюю очередь, смотрит на него сверху вниз, и уже выставленный для съемок свет только подсвечивает, что кончики ушей у него покраснели. Арсений не краснеет никогда, спасибо физиологии, и ему хотелось бы просто улыбаться в ответ сто миллиардов лет и ничего не говорить, но это бы, вероятно, слегка дискредитировало его как опытного журналиста, поэтому он протягивает ладонь первым: — Рад, наконец, познакомиться. Арсений, можно Арс. — Антон, но для своих Шаст просто. Да, это фантастика вообще, что все по датам совпало, и я весь ваш, — энергично трясут руку в ответ. Антон садится напротив, к нему тут же как будто из воздуха телепортируется Ира Кузнецова — сегодня она помогает поправлять внешний вид, и Арсений благодарен, что на эти съемки позвали ее, потому что у Иры получается делать все с космической скоростью, но в кадре все косметические усилия совсем не бросаются в глаза, так что легкая небрежность сохраняется, а Арсений в глубине души капельку влюблен в свою нарочитую небрежность во всем. Кузнецова тут же принимается легко гримировать и поправлять торчащие русые вихры Антона, и проходит несколько долгих секунд, прежде чем Арсений вспоминает, что неплохо было бы заканчивать играть в маленького аутиста, перестать смотреть и начать хоть какой-то диалог, но Антон опережает его и начинает спрашивать что-то про их недавний большой фильм про секс-образование и проституцию, Арсений живо включается, и разговор льется легко. Антон скачет с темы на тему, а Попов совсем не против, потому что поток неприкрытой радостной искренности это точно одна из самых завораживающих вещей в этом мире. Антона заканчивают приводить в божеский вид, Илья Макаров живо о чем-то договаривается со Стасом, Матвиенко дает отмашку, что все готово, а Шаст еще в процессе рассказа о том, как этим утром гаишник остановил его, чтобы штрафануть, а узнав, начал зачем-то цитировать Шастовское прошлогоднее выступление: — … И я даже не вкурил, что он мне мой же текст говорит. Смотрит на меня так еще, а я думаю: то ли подкатывает, то ли взятку просит, и я просто… А, все уже? Начинаем? Антон не договаривает, а Арсению немного жаль, но не истории (она абсолютно дурацкая и никакой объективной причины так с нее сыпаться нет, но он, конечно, сыпется), а этих минут перед самым началом интервью, когда он еще может позволить себе оставаться Арсением, а не блогером-интервьюером. Серега смотрит на него так выразительно и осуждающе, что Арсений чувствует это затылком, и раздражается мысленно. Матвиенко, с тех пор, как Арсений стал общаться с ним чаще, чем с кем-либо еще, заимел дурную привычку воспитывать его при случае. Сам он называл это «высказал тебе свою точку зрения», но Попов был уверен, что тот просто вымещает на нем потребность поучить жизни какого-нибудь ребенка за неимением своих. Но даже сделав на это скидку, Арсений нахуй его посылать при случае не стеснялся ни разу. Сейчас тоже хочется это сделать, если бы не знание, что Матвиенко вроде как прав: Арсений так плывет, что перестал соображать, не иначе. Привычным волевым усилием он стряхивает свою абсолютную очарованность Шастом и открывает в телефоне заметки с вопросами.***
— Тебе точно уже задавали этот вопрос в других местах, но если не спрошу я, то наши зрители не простят ни за что, — тут Арсений делает многозначительную паузу, и Антон, конечно, догадывается, о чем пойдет речь, — почему топовый комик, который позволяет себе шутить абсолютно про все, скрывает свою личную жизнь настолько тщательно? Антон улыбается в ответ, кажется, довольно расслаблено, но Арсений замечает, как он собирается немного, пальцем зачем-то начинает медленно выводить круги на коленке: — Я просто слишком тщеславен, и мне хочется верить, что люди со мной из-за моего творчества, а не потому что им за моими отношениями хочется следить. К тому же, — он смеется, — поверьте, там нет ничего интересного в общем-то особенно. — Но ты же не мог не заметить, какие слухи ходят про твою ориентацию? Антон хохочет: — О да! Ты бы видел, какие статьи мне скидывали про меня и мой якобы пополняющийся гарем из мужиков, который я тайно содержу где-то в подвале в Химках! Самое смешное, что я читал за последний год, — он запрокидывает голову от смеха, и Арсений смеется тоже. — Серьезно? И как часто ты читаешь про себя такое? — Специально не ищу, но мне присылали уже много статей таких от недо-разоблачителей. — Ты не хочешь опровергнуть или подтвердить все? — Попов немного подается вперед: это сейчас принципиально важный вопрос для целого стендап-комьюнити в целом и для всего Арсения в частности. Антон смотрит немного лукаво прямо в глаза и качает головой: — На самом деле я скрываю только лишь из искренней заботы о моих поклонницах, которые очень надеются, что я все-таки только по мужикам. Не хочется их разочаровывать. Но, видимо, придется, потому что я не гей. Арсений обещает орущему в себя от боли и разочарования внутреннему тотемному хомяку, что выстрадает по этому поводу сразу как закончится рабочий день, и продолжает с той же уверенностью: — Настанет ли день, когда ты будешь готов поделиться своим семейным положением? Антон ожидаемо пожимает плечами: — Трудно загадывать вот так сейчас, — он, кажется, серьезно размышляет над этим вопросом еще мгновение, а потом снова переводит все в шутку, — Если закадрю кого-нибудь вроде Кайли Дженнер, то да, обещаю, молчать не смогу. Внутри себя Арсений закатывает глаза, но в реальности просто бодро скачет по материалу дальше. Кофе, блиц, конкурс, и можно будет, наконец, расслабиться. Стас показывает палец вверх: — Отлично, меняем локацию! Свет и камеры начинают шустро переставлять, вокруг привычная суета, Антон отходит и что-то говорит Илье, а потом — Я за кофе, а то меня уже мажет на втором-то часу, ребят. На первом этаже офиса, где они сегодня снимают студию, есть автоматы, поэтому Антон спускается туда, а Арсений, недолго думая, идет следом. Антон дожидается кофе, а когда замечает Попова, улыбается ему так, как будто уже успел соскучиться за эти пару минут. Арсений прислоняется к автомату боком, забыв, что спускался за американо тоже, а Антон говорит неожиданно: — Не представляю, как вообще можно брать интервью и точно угадывать, что спросить и как, блин, такое искусство, оказывается, знаешь… — он забирает стаканчик из автомата и бесшумно отпивает, а потом снова улыбается, как будто не умеет иначе. — Ага, — на автомате кивает Арсений и тут же мотает головой, — в смысле, не особенно искусство, скорее уж навык, ремесло. Из интересного, наверное, только подготовка — много интересного узнаешь обычно, пока ищешь… — И что, про меня тоже искали? — Шаст лохматит волосы, хотя они и так не особенно смирно лежат на макушке, пряча стеснение за этим жестом. Арсений уже научился видеть такие вещи в поведении собеседника. Жаль, что себя контролировать не научился только. — Да я еще до интервью много видел, — ляпает он, не подумав, а Антон, не ожидавший такой честности, уставляется на него. Арсений сам от себя не ожидает такой подставы, но язык его враг не столько его самого, сколько его личной жизни, поэтому его несет дальше, как лодочку по Енисею: — Так что сегодняшнее интервью точно будет абсолютно ужасное, — Антон продолжает пялиться на него с приподнятыми в удивлении бровями, — ну, знаешь, старое журналистская примета, что нельзя брать интервью, если у тебя от человека коленки трясутся. Пока Арсений мысленно четвертует себя за несдержанность, Антон замирает на секунду, улыбается застенчиво (вы вообще представляете себе застенчивую двухметровую палку с щетиной? Арсений не представлял, но только что у него, кажется, появился новый фетиш), а потом смеется: — Ерунда, крутой выпуск будет. Нарежут кадры выше колен, никто не заметит, — Арсений благодарен, что тот отшутился, а то было бы совсем неловко, поэтому облегченно смеется с ним. Антон как будто раздумывает над чем-то, а потом, понизив голос, наклоняется чуть ближе к Арсению, и глаза его смеются: — Знаешь, кое с чем ты точно уже справился — С чем? — Я боялся, что когда я скажу, что я не гей, ты догадаешься еще как-нибудь ориентацию уточнить, а я бы тогда уже не выкрутился. А потом он выпрямляется и уходит. У Арсения в голове тупые шутки про члены и вагины. Очень хочется посидеть в уголочке и доразмышляться до всех скрытых смыслов, которые оставил Антон в своей фразе, но сейчас — нельзя. Он хочет уже возвращаться в студию, но вспоминает, что кофе так и не взял, и если он сейчас вернется без него, то получится, что вниз он спускался только для того чтобы сообщить Антону о своих коленках, а это даже для Арсения слишком большой проеб. Поэтому он дожидается кофе и возвращается с самым невозмутимым лицом на свете. Они продолжают как ни в чем не бывало и Антон снова шутит и рассуждает много про стенд ап, и ничего не намекает на разговор внизу. Интервью заканчивается, Антону надо спешить на другой конец Москвы, у него проверка материала на открытом микрофоне, поэтому они скомкано прощаются, но Арсений не переживает, потому что впереди еще целые съемочные сутки: они полетят доснимать отдельно сюжет про открытый микрофон в Воронеже, который Антон начал с год назад, и немного про его семью.***
Воронеж встречает их на редкость отличной погодой. Конец апреля, а тепло уже совершенно по-летнему. У Антона дома очень приятно. Не то чтобы Арсений ждал чего-то другого, но всегда радостно лишний раз не разочароваться. Уже поздно для съемки, но они заранее договорились, что приедут вечером и проведут в съемке весь следующий день, а в ночь улетят обратно в Москву. Поэтому этим вечером они останавливаются в отеле, а Антон гостеприимно приглашает их съемочную команду ужинать к себе, обещает показать коллекцию футбольных форм и угостить домашним вином. Арсений, даже если бы постарался, не смог бы найти причин отказываться. Но он и не старается, по правде говоря, поэтому вот он, стоит в коридоре, а Антон вешает его пальто на вешалку. Арсений задним умом удивляется, какими заботливыми и по-домашнему мягкими делают людей их дома, если это в самом деле их дом. Шастун действительно с удовольствием показывает им коллекцию, в ней не меньше сорока футболок от разных форм из самых разных городов, Попов не очень понимает их ценности: надеть не наденешь, отличаются разве что тоном расцветки и буквами на спине, материал у некоторых — явно не самый лучший, но Антон с такой гордостью вытаскивает из шкафа очередную форму, с неуловимой мягкостью его пальцы быстро оглаживают ткань перед тем, как отложить одежду на диван, и Арсений не может даже взглядом выдать свое пренебрежительное отношение, а только смотреть на форму и улыбаться тоже.***
Арсений ворочается в постели уже, кажется, целую вечность, но сон как ни крути не идет. Идея переспать с Антоном, казавшаяся лучшей в мире с пару часов назад, на поверку оказывается не такой уж замечательной. Шастун, очевидно, очень классный, и руки у него такие, что хочется в них жить, и задница, даже несмотря на то что плоская, абсолютно трогательная (конечно, в самом прямом смысле, Арсений не умиляться хочет, а трогать ее и трогать), но помимо всего этого аргументов за то чтобы все-таки потрахаться было маловато. Арсению не хочется считать себя ханжой: ему необязательно встречаться с человеком три года, чтобы переспать, в его жизни было уже порядочно абсолютно бессмысленных «поебушек» на один раз. Но Арсений думает об Антоне и понимает с каждой секундой отчетливее, что это точно не про одноразовую акцию. А если задумываться над чем-то настоящим, чем-то долгоиграющим и искренним, то это только хуже. Арсений из предыдущих отношений вынес только одно: он не умеет «падать». Все эти красивые метафоры про любовь, переиначивания английского fall in love это какие-то недоступные ему материи. Вместо этого Арсений умеет брать ошейник и вручать его партнеру, умеет приклеить себя клей-моментом к человеку, забираться в его нагрудный карман и сидеть там, пока не вытряхнут силой, умеет настраивать мозг на радио-волну другого человека и вырывать с мясом рычаг переключения на другие станции. Арсений знает, даже больше, он помнит, какую реакцию это вызывает, Арсений давно уже в курсе, что никто не любит супер-клей на коже, а ничего кроме этого он предложить не может. Когда он представляет лицо Антона, который наконец узнает об этом и отталкивает его, его нехорошо подташнивает. Прошло уже чуть больше полугода с тех пор, как он расстался с последним претендентом на долго и счастливо, и было бы нечестно сказать, что они тихо мирно разошлись ввиду разных интересов. В глубине души Арсений знает, что его бросили, даже если это так не выглядело со стороны. Давным давно в юности на своей первой офисной работе он писал как-то заявление «по собственному желанию», на которое ему настойчиво намекнуло начальство. В отношениях по такому же не-собственному заявлению тоже приходилось уходить не раз. Он ворочается и ворочает эти мысли в голове до трех ночи, а уже в семь, едва продрав глаза, мрачно заключает, что несмотря на его вчерашние громкие оправдания о профессионализме, работе и съемках, видеть Антона он теперь не хочет и без не случившегося секса. Он не хочет его видеть, но не может не улыбаться в ответ, когда Антон тепло встречает их группу на месте съемок в стендап клубе. А когда Шаст как-бы-по-дружески сжимает его ладонь в приветственном рукопожатии, но при этом ласково гладит его запястье большим пальцем несколько мгновений, Арсений чувствует себя ванильным пломбиром в жару. Времени мало, и надо уже все-таки работать, поэтому Арсений с большим усилием, все-таки разыгрывает профессионализм.***
— Значит, это первая твоя площадка, где ты выступал, и ты сам же ее и создал? — спрашивает Арсений с неподдельным удивлением. — Ага, — довольно кивает Антон, — думаю я всегда, даже в квн понимал, что меня несет в разговорщину всякую, и когда начал решать, куда мне себя деть, я захотел сам соорудить площадку, где такие же пустословы вроде меня будут разгонять что-то и — ну — смешно будет, — он с гордостью окидывает взглядом видавший виды бар, в котором видны мелкие косяки ремонта, скрипучую сцену и не сильно чистые окна. — Я знаю, тут не очень сейчас, но когда мы с Илюхой Макаровым только начинали, в Воронеже кроме нас вообще никого не было, так что всем было пофиг, что у нас плинтуса отваливаются. Арсений смеется, а Антон неожиданно ненавязчиво касается его спины (это, надеется Арсений, вырежут), подталкивая куда-то к крошечной двери: — А вот тут гримерка. По размерам как кладовка, но когда я тут ссал в углу от страха перед выступлениями, мне было уже в общем-то пофиг. Арсений смотрит на него и спрашивает, откуда он вообще взялся, весь из каких-то нелепиц, которые почему-то покорили столицу. За прогулками по Воронежу и съемками время сгорает быстрее спички. Они заканчивают около шести, самолет до Москвы отправляется в 23:50, и Антон предлагает поужинать в ресторане: — Оттуда до аэропорта полчаса всего, а кухня просто отпадная, серьезно, я такие суши даже в Москве не ел, так что без вариантов, ну. Арсений думает, что это не к добру, а рыбу он вообще терпеть не может, и не хочется думать, что это знак небес, но если бы они существовали, то это точно было бы знаком. Вся команда не против, а Антон посматривает на него, ждет ответа, и Арсений кивает раньше, чем успевает проследить движение собственной головы. Пока они едут на двух машинах в такси, Антон жизнерадостно вещает что-то о том, что Воронежские рестораны в целом можно выделять в отдельную кухню, потому что тут можно насмотреться всякого, чего стоит только кафе с буханками хлеба размером с детскую ладошку. Арсений малодушно радуется, что они едут не одни, что Стас тоже с ними, потому что очень тяжело находиться с Антоном наедине. Тот своими взглядами в глаза, когда обращается к Арсению, вообще не помогает. В ресторане действительно неплохо, музыка тихая, и можно выбрать столик в углу зала, удобно скрытый перегородкой, что спасает от фотографий исподтишка и внезапных налетов зрителей с просьбами сфоткаться. Здесь даже есть роллы с курицей, которые Антон советует, когда Арсений демонстративно просит убрать рыбу. Роллы с палочками приносят быстро, а когда Арсений довольно неловко пытается взять их на манер ручки, Сережа беззастенчиво стебет его попытки: — Арс, давай попросим для тебя ложку из супового набора, ты так этими палочками точно убьешь кого-нибудь — Тебя, например, не хочешь, нет? — беззлобно шипит в ответ Арсений. Сережа мгновенно передразнивает гнусаво: — А жареных гвоздей не хочешь, не-е-ет? ** Арсений все-таки мстительно пытается проткнуть Матвиенкой палочкой, пока сидящий рядом Антон не утыкается от смеха ему в плечо, и он не вздрагивает невольно от прикосновения. Дима занудно упрекает, что просить ложку Арсений волен в Макдональдсе, а в ресторане надо быть приличным, и пытается показать, как держать палочки правильно, но Арсений не успевает облажаться, как его пальцев касается Антон: — Позвольте-с, граф, оказать вам любезность и помочь удержать, — тон у Антона шутливый, он смешно дергает носом, изображая, невидимые закрученные усы, второй рукой изображает, как поправляет на голове что-то похожее на котелок, но взгляд его такой же ласковый, как и пальцы, и он мягко вкладывает палочки, поправляет каждый палец, пока Арсений чувствует, как ладонь как будто бы приятно покалывает, и держать палочки уже сложновато, да и в целом не особенно хочется. — Не мешаем вам, нет? — осведомляется насмешливо Стас, Антон мгновенно отпускает его руку, хватает ладони Стаса, изображая отчаяние, заливается: — Не ревнуй, о не ревнуй, мой милый Анастас, только ты знаешь, что сердце свое я давно вверил тебе! Шеминов поддерживает его шутку, сдерживая смех: — Боюсь, что не могу доверять вам боле, поручик! Не иначе как близится наше расставание! Позов закатывает глаза, Матвиенко откровенно ржет, а Арсений улыбается, выдыхая про себя. Пальцы напряженно сжимают палочки, сердце колотится. Он очень хочет держаться подальше, и тем труднее ему не откликаться, не бросаться на каждый знак внимания от Антона, как оголодавшая собака на кость. Разговор плавно перетекает в планы, Шастун делится, что завтра у него выступление в клубе, потом он возвращается в Москву, а Арсений упоминает вскользь, что улетает в Омск на неделю к семье и по работе, что на самом деле бессовестный пиздеж. Нет, в Омск он, конечно летит, но не по работе и всего на два дня. Антону просто необязательно знать об этом. Тот, конечно, и виду не подает, они еще немного обсуждают грядущий фильм: Стас открывает секрет, что уже в мае они выезжают в Карелию снимать «что-то очень особенное» на две недели. Время бежит и уже приближается к девяти, им скоро выдвигаться в аэропорт, Позов идет покурить, за ним отправляется и Шастун. Стас внимательно смотрит на Арсения и, не стесняясь сидящего рядом Матвиенко (знает, сука, что Серый на правах лучшего друга Арса и так знает больше положенного), спрашивает напрямую: — Ну что, Шастун-таки по мужикам? Или только по Арсениям? — Отъебись, пожалуйста, — вяло огрызается Попов, — я не в курсе, по кому он там, и узнавать не собираюсь. Шеминов хмыкает недоверчиво, Матвиенко хлопает его по плечу, как бы говоря «оставь, чувак, все равно расколется потом сам». Арсений раздраженно уходит в туалет: еще не хватало, чтобы на работе начали обсуждать. Бесится он, конечно, по большому счету не с этого, а с собственных эмоций: он уже чувствует, как реагирует, и в голове постоянно мелькает лицо Антона, искаженное пренебрежением из-за него, из-за Арсения, и это отрезвляет лучше холодной воды по щекам. Он задерживается еще немного перед зеркалом в туалете, зачем-то моет руки, долго вытирая их бумажными полотенцами, а потом дверь за спиной хлопает, впуская Шастуна, и Арсений мысленно воет. — Ты специально? — спрашивает он, не глядя на Шаста. — Ага, — улыбается тот, — ты скоро умотаешь, с твоими разъездами по России-матушке еще месяц не пересечемся. На это и расчет, — думает Арсений, но вслух не говорит, только блеет механически: — Работа, понимаешь, такая, куда деваться. — Предлагаю хоть попрощаться по-человечески, — улыбается Антон. Арс не успевает спросить, что в его понимании человеческое прощание, как Шаст хватает его за руку, и за ними защелкивается дверь в кабинку. — Блять, ты серьезно? Я в сортирах не трахаюсь, — сопротивляется Попов, и думает про себя, что это какая-то жуткая пошлятина — зажиматься напротив толчка, а Антон смеется, как будто читает его мысли: — Да я вообще-то тоже. И это очень по-дурацки выглядит все, но я не предлагаю трахаться, просто нельзя же… — он не договаривает, чего там нельзя, а руки его уже успели лечь на бедра Арсения, и они почему-то уже целуются, и Арсений пальцами мстительно ворошит волосы, а Антон быстро отдает инициативу, и Арс сам целует глубже, отрывается, тяжело дыша, и снова целует, и Антон кусает его нижнюю губу, что точно является преступлением. Арсений хочет поставить засос на шее, но не ставит, потому что во-первых, палевно, а во-вторых, Антон не дает ему, сам спускается по его шее мокрыми, но не настойчивыми и на удивление мягкими поцелуями. — Все, — наконец выговаривает Попов, — Шаст, время, заметят же. Антон слушается, они отрываются друг от друга, вываливаются из кабинки, и быстро приводят себя в порядок. — Тох, это все максимально неожиданно, я думаю… — Арсений хочет начать свой оправдательный монолог, но Антон выразительно мотает головой: — Давай не здесь, ладно? — он снова берет зачем-то руки Арсения в свои, — позвони мне, по фейс тайму или ВК, когда будешь дома, хорошо? Арсений может только кивать, как китайский болванчик, и Антон, наконец отпустив, улыбается снова: — Я буду ждать. Они возвращаются к столику по отдельности, Арсений оправдывается телефонным звонком, и им вроде бы даже не задают никаких вопросов. Дело близится к ночи, Антон уезжает к себе, попрощавшись, а им уже пора ехать в аэропорт. Пристегивая ремень кресла в самолете спустя три часа, Арсений чувствует себя абсолютно разбитым. А еще через пару часов, когда он заходит в свою питерскую квартиру-студию и сбрасывает сумки, он решает, что звонить Антону он не будет точно. А вот к Матвиенко заехать было бы неплохо.***
Серега вопросительно вынимает из-за стола бутылку вина, за ней портвейна, а после и просто водки, но Арс отрицательно мотает головой на каждую опцию. — Не хочу пить, братан. — С этих слов начинались все наши большие пьянки, ты в курсе? — ухмыляется тот, но бутылки отставляет в сторону. — Так что, уже отшил его? Арсений молчит, со непроницаемым лицом теребя большим пальцем разрез на джинсах. Серега, будь он неладен, с легкостью разгадывает ребус: — Ого, да он нашел с тобой общий язык в самом прямом смысле этого слова в кабинке сортира? Попов не успевает открыть рот, как его перебивают: — Умоляю, чувак, — Матвиенко достает из холодильника какие-то закуски, — избавь меня от подробностей, и — он шумно захлопывает белую створку, — от оправданий тоже. — Я и не собирался! — подбирается Арсений и хмурится сильнее, — я вообще не хочу говорить про него. — Ну да, — серьезно кивает Матвиенко, — именно после этих слов, мы с тобой обычно обсуждаем мужиков. — Вот ты че доебался, а? Не выйдет у меня ничего с ним, ты же знаешь меня — Да, — скорбно вздыхает Сережа, усаживаясь рядом за стол, — я помню про тот случай с цыганским сглазом Арсений пронзает его яростным взглядом, но Матвиенко это не берет, и он пожимает плечами: — А чего ты от меня хочешь? Придумал себе хуйню в голове и загоняешься. И на Руслана не пизди, вы уже сто лет как разбежались — Я не загоняюсь, я просто анализирую опыт. А он говорит, что в отношениях мне пизда, — язвительно бросает Арсений, догадываясь, что звучит скорее как жалко отрицающий реальность Сеня. — В воде можно утонуть, так что, прошу тебя, больше не мойся, — передразнивает его тон Матвиенко. — Ты же знаешь, что я не о том! Я все могу запороть, потому что как нормальные люди не умею, — раздражается Попов. — Спасибо, эту хуйню мы уже слушали, что-нибудь еще? — Сережа обрывает его почти сразу, и Арс только обиженно поджимает губы. Портвейн они в итоге, конечно, открывают, но и под градусом Арсений мрачнее суровых работников паспортного стола. — Попов, нам бы в отпуск, — мечтательно вздыхает Матвиенко, опрокидывая стакан, — мне телом, а тебе хотя бы головой Арс пожимает плечами: — Нахуй эти отпуска, только по аэропортам таскаться — Скоро я защищу диссертацию по психологии, — пьяно хмыкает Сережа, тыча пальцем ему в рукав, — с твоими загонами — Ага, — кивает Арсений, — терапия правда однообразная у тебя. Исключительно спиртовая. — Чем бога-аты, как г-рится, — хихикает в ответ Сережа и наливает по новой.***
Через несколько дней аэропорт встречает его снова, такой же шумный и суетливый. Арсений летит в Омск. Он давно обещал родителям навестить, его грызет совесть, потому что обещания откладывались так долго, что в последний раз он приезжал аж с шесть месяцев назад. Он уехал почти пять лет назад в Москву с довольно расплывчатыми целями и журналистским образованием, и несмотря на то что о столицу в первые пару лет он отбил все зубы и амбиции, жалеть о переезде не приходилось ни разу, и он вспоминает об этом в тот же миг, как пересекает выход из аэропорта: даже в конце апреля холод адский, ветер бросается в лицо острыми каплями дождя и града. Родной город навевает что-то уныло-ностальгическое, и он доезжает до квартиры родителей на такси, позволяя себе окунуться в это чувство с головой. Мама встречает так, словно он вернулся с фронта: со слезами и причитаниями, так что он лишний раз думает с облегчением, что не разрешил им ехать встречать его в аэропорт. Отец рад ему тоже, но как водится не позволяет себе больше, чем скупое похлопывание по спине в не-объятии. Арсений бросает вещи в своей старой комнате. Он никогда не просил, но родители не касаются в ней вещей, поэтому она до сих пор выглядит также, как и несколько лет назад: на двери плакат с The Prodigy, который он повесил еще в шестнадцать, а над старой поскрипывающей кроватью старые фото в дурацких нежно-розовых рамках: Алена настояла и повесила их незадолго до того, как все окончательно закончилось. Арсений усмехается про себя: как будто рамочки, в которых они обнимаются на фоне городских фонтанов и на даче, могли удержать то, что между ними… а, ладно, уже не суть. Он тянется к ним, но одергивает себя: для полного счастья не хватало сейчас только погружения в меланхоличную ностальгию проваливаться, само собой. Время в своем доме, и у него всегда было такое ощущение, как будто течет медленнее обычного. Он успевает отдохнуть на кровати, перебирает старые CD-диски с музыкой, покрывшиеся толстым слоем пыли: с ума сойти, у него даже сохранился диск с подборка хитов двухтысячных — отголосок его «диджейского» прошлого на школьных дискотеках. Он даже пробует включить их на старом магнитофоне, и ему смешно, когда он слышит снова «Были танцы» и «Если хочешь остаться», и не может удержаться и не пропеть их в импровизированный микрофон из карандаша. Однако даже с этими попытками занять чем-то нейтральным руки и голову, стрелки на часах ползут словно с трудом преодолевая каждое деление. За ужином Арсений делится немного скупо о делах в столице: родителям, сколько ни втолковывай, суть и смысл всех этих интернет-проектов была непонятна, и мама вечно волновалась, что у Арсения нет никакой пометки в трудовой книжке, и о пенсионном фонде он совсем не заботится. К ночи Арсений помогает с посудой, отец уходит поближе к телевизору в комнату, а мама, стоя у раковины и яростно протирая вымытые тарелки полотенцем прежде чем убрать в шкаф, выглядит так, будто мужественно решается что-то начать, но никак не может. Арсений и не надеялся, что в очередной приезд мама не попробует поселить в его голову свои тревоги. — Ну, — обманчиво-мягко начинает она. — Что — «ну»? — невозмутимо отвечает Попов, чувствуя, к чему катится клубок беседы. — Как с Машенькой? В театр ходили? «Машеньку» мама сватала ему едва ли не лично приехав в Москву месяца три назад. Арсений тогда наобещал, что с этой «светлой, прекрасной девочкой», он обойдет все достопримечательности Москвы и «успокоит ее материнское сердце». Машу, оказавшейся студенткой филологического факультета, он тогда, остро переживающий расставание с Русланом, спихнул на ничего не подозревающего Матвиенко. — Ничего, мам. Она без меня сходила, весьма этим довольная. Мама, как будто ожидающая этого ответа, уже вдохновенно-озабоченным тоном несется дальше: — К тете Люде ходила, так она мне все про тебя рассказала: ты у меня рыба, и у тебя как раз коридор затмений сейчас только начался, а я же чувствую, ты… — Только про таро не начинай, прошу тебя, мам — Нет, Арсюша, ты все-таки выслушай хотя бы, мне все объяснили: у тебя сейчас карта отшельника выпадает, а это как раз в любви несчастья, но ты не расстраивайся… — Ты издеваешься? — Арсений перебивает, чувствуя глухую волну раздражения в себе. Все внутри отчаянно сопротивляется, и ему кажется, что не хватает одной искры, чтобы поджечь и собой спалить дотла все вокруг. — Ты мать не перебивай! Совершенно в своей работе весь, совсем не думаешь о семье! А я за тебя хожу, узнаю. Мне Людочка так и сказала: тебе надо почистить твое ментальное поле, тогда и с девочкой получится хорошей какой-нибудь, и вообще… — Да на эти карты уже сто лет никто не ведется, и со своей жизнью я разберусь как-нибудь без трюкачеств, хорошо? — язык жгут слова пообиднее и пожестче, и Арсений пытается, но не может сделать ничего с холодом в голосе — Вот если бы ты мог, ты бы давно уже разобрался! — с мрачным превосходством припечатывает мать, — а тебе уже тридцать скоро, и… — И тридцать ни к чему не обязывает, мам, мы уже говорили на эту тему! — Арсюша, — и он слышит в ее голосе ласковые и просящие интонации, — ну ты сходи, почистись, поговори с Людмилой Анатольевной, а то так и останешься… — мама не договаривает, но он и так знает, что она боится произнести. — Не пойду, — качает Арс головой, — а если ты так не веришь, что я могу сам решать, то это уже не мои проблемы. — Ну вот, — тяжело выдыхает та, поворачивается к столу спиной и тяжело опираясь на него. Вытащив из кармана халата платок и промокнув испарину на лбу, продолжает — мне так и сказали, что ты разозлишься. А я ночами не сплю между прочим, а ты даже не хочешь сходить, чтобы тебе знающие люди помогли. — Мам, ну я же не болен, перестань! — рявкает громче, чем хотелось Арсений, и устыдившись тона, вылетает из кухни к себе. Через несколько минут он слышит через стенку, как отец выслушивает мамины причитания, и мрачно размышляет, что, возможно, от этого он и открещивался предыдущие полгода, в которые не приезжал. Через полоску света под дверью он видит, как на кухне долго не гаснет свет. Нос выхватывает среди знакомых домашних запахов корвалол.***
Наутро Арсений, конечно извиняется и следующий день мать с отцом старательно общаются с ним о чем угодно, кроме как о вчерашнем споре. Так избегают темы недуга в семье с тяжело больным, невольно ловит мысль за хвост Арсений и кривится от нее. Следующим вечером его все-таки провожают до аэропорта, и мама не может удержаться, оставляет небольшую записку между контейнерами с домашней едой: — Недавно в больницу отец ложился, так его там ученица навещала, Анюточка. Такая интересная, в магистратуру готовится в Москву, консерваторию окончила, представляешь… театр, кстати, тоже любит, я сразу про тебя вспомнила… Тут номерочек мне дали, ты позвони ей, сына, ладно? Арсений уговаривает себя кивнуть с вежливой улыбкой, и отец шепчет ему, улучив момент: — Арсений, ты уж ее не пугай больше. Она, как ты к нам Руслана привозил, в церковь потом неделю ходила, свечки ставила. Надеюсь, не за упокой Руслана, хочет съязвить Арсений, но только молча кивает снова. Турбины боинга гудят приветственно и громко, и он чувствует облегчение, поднимаясь по трапу.***
На следующий день после приезда за полчаса до полуночи Арсений слышит мелодичный перезвон дверного звонка. Он видит Антона, слегка (не слегка) теряясь и рука едва не толкает дверь обратно, как в мультиках: захлопнуть дверь и открыть ее снова, чтобы морок прошел, и за ней никого не оказалось. Конечно, он этого не делает, но и рот для чего-то внятного пока не открывается, поэтому он просто неловко застывает с каменным лицом. — Я тебе так и не отдал… футболка вот, помнишь, вином залили нечаянно, я ее отстирал, так что, надеюсь, вину искупил, — Антон в своем репертуаре болтает какую-то ерунду, Арсений только и может, что пялиться на серый хлопок, который тот жестом фокусника достает из-за пазухи. — Ты приехал ко мне в пол двенадцатого, чтобы отдать ее? — Арсений запоздало вспоминает, что вообще-то он даже не поздоровался, и не пригласил к себе и они все еще стоят в дверях с этой дурацкой футболкой. — Я так-то боялся, что раньше ночи не застану тебя дома, но в целом да. За этим, — Антон серьезный, даже не улыбается, и это выглядит непривычно странно, — я не вовремя? — он смотрит Арсению в глаза так пристально и открыто, что Арсений в этом взгляде угадывает все не заданные Антоном вопросы, удерживает себя от оправданий, и дежурно улыбается, пропуская Шастуна: — Все хорошо, заходи, конечно. Антон, естественно, на дежурную улыбку не покупается, но заходит, скидывая куртку и огромные кроссовки. Арсений забирает футболку: — Наверное, тонну отбеливателя в машинку закинул? — отчаянно пытается он съехать на что-то непринужденно-тупое. — Я решил вручную. Боялся, машинка не возьмет, и ты не сможешь ее носить больше. А она тебе идет, — мягко парирует Антон и улыбается глазами. Арсений мысленно вздыхает, потому что невозможно, нет таких сил и такого оружия на земле против человека, который прижимается губами к рукам, даже если они отталкивают прочь. Сказать нечего, но вытолкать Шастуна за дверь не представляется возможным даже в теории, поэтому он просто спрашивает: — Чай? А Антон кивает. Арсений вдруг думает, что это какая-то устоявшаяся привычка, неизвестно откуда взявшаяся: всех гостей он ведет на кухню, как будто чтобы занять рот и руки вместо того чтобы… вместо того чтобы что вообще? Привычным движением чайник ставится на плиту, а Антон непринужденно спрашивает: — Так значит, Карелия? — Ага. Через пять дней улетаем, а там полмесяца снимать будем, до самого июня почти, — он не поворачивается к Шасту, старательно пялясь на полку с чаем, как будто это как минимум самое увлекательное, что он видел за день. — Ты так долго выбираешь чай, потому что у тебя коллекция, как у Скотта Пилигримма? ***— улыбается Антон, а Арсений оборачивается: — Как у Рамоны. — Что? — Сто видов чая было у Рамоны, а Скотт только пришел к ней в гости. Антон улыбается шире: — Значит я буду Скоттом. Между прочим, они в том моменте почти переспали. — Не подловишь, она его отшила, — ухмыляется в ответ Арсений, снимает закипевший чайник и заваривает пакетики из первой попавшейся с полки коробки. Это оказывается зеленый «Весенняя мелодия», и пока Арсений размышляет, кто придумывает такие нелепые названия для пакетированной химозы, Антон сам берет у него из рук чашки, и они усаживаются за стол, как школьники на первом свидании. — У тебя тоже семеро бывших, которым надо получить от меня пиздячек? — спрашивает Антон, и он вроде улыбается во все тридцать два, но взгляд у него пытливый, напряженный. — Блять, мы все-таки к этому пришли, да? — обреченно роняет голову на стол Арсений. То ли Шастун умнее, чем кажется, то ли это карма, но как он ни старался увести разговор в область дружеской болтовни или хотя бы остаться на стадии легкого флирта — за пару фраз они скатились в сцену из какого-то тупого сериала. Он чувствует острую потребность в том чтобы в ближайшее время только пить и ныть. Можно в другой последовательности, тут не принципиально, система-то кольцевая. — Прости, я не знал, что ты так расстроишься. Сменим фильм? Сменим Арсения, думает Попов, на кого-то поадекватнее. — Слушай, Шаст, я просто… я не могу в эти разговоры про отношения, это каждый раз кончается какой-то хуйней, а я не хочу, чтобы… не хочу, короче, — голос сползает в скулящие ноты. Приходится признать, что Арсений немного драма-квин по жизни, да, но, честное слово, с его тараканами и такой задницей — имеет право и на драму, и на квин. — Тих-тих-тих, Арс, — Антон, кажется, даже немного пугается от разгона Арсения от непринужденного флирта до заламывания рук за 0,00025 секунды, — не хочешь — не будем, я же не долбоеб тебя заставлять — Да блять, дело не в этом, — Арсений поднимает голову со стола и садится нормально, — просто очевидно, что нам придется обсуждать все, что происходит — Чувак, только слепой не заметит, что тебя колбасит от такого. Ты думаешь, что у меня кто-то есть? Что я несерьезный еблан? Я один уже черт знает сколько месяцев, Арс, так что, если ты об этом, то… Арсений мотает головой, прерывая Антона, а потом, наконец, шагает в пустоту: — Ты мне нравишься, даже если у тебя весь паспорт в штампах о браке, — Арсений говорит это, наблюдая, как Антон светлеет лицом и пальцами скользит по его раскрытой ладони, поднимаясь к запястью и оглаживая его тоже. — Тогда надо ли еще что-то обсуждать, а? — тихо говорит Шастун, и у Арсения в голове хомяк играет в Сергея Лазарева, истошно вопя «Сдава-а-йся! В твоей войне ничья, и я прошу — возвраща-а-айся!», а Арсению, конечно же, хочется уже не думать, а просто, сука, следовать советам Сережи, и это вообще ни разу не простая дилемма, поэтому в ответ он просто молчит, и должно быть, выглядит со стороны довольно туповато. — Ты так смотришь, как будто завтра конец света, а ты потомок Майя, — улыбается ему Антон, не отпуская руку, — Ну что, Арс? Что такого, о чем нельзя говорить? Жеваный крот, со злостью думает Арсений, что ж ты, сука, за бюджетная реинкарнация Иисуса такая со своей мягкой настойчивостью и желанием разобраться вместо того чтобы валить и трахать?! С этим парнем вообще нельзя быть нечестным, у Арсения точно нет такого права. — У тебя когда-нибудь было такое, что твой партнер токсичное дерьмо? — осторожно начинает он Антон неопределенно пожимает плечами и тут же цепляется за слова: — Ты кого-то боишься? Тебя бывший донимает? — Блять, да нет, Антон, нет никакого тупого бывшего, я и есть токсичное дерьмо, понимаешь? Лицом Антона можно разъебывать орехи и ребусы третьего уровня. — Чего? Арс, прости, но ты дичь какую-то несешь. Арсений мотает головой: — Я не знаю, Тох. Может, я из тех, кому здоровые отношения в принципе противопоказаны, а может мне просто нужно время. Но если мы сейчас начнем, то я проебу все быстрее, чем ты успеешь что-то понять. По лицу Антона видно, что возразить он хочет и очень сильно, но что-то его останавливает Возможно, то, насколько серьезным кажется Арсений. Его даже впервые не тянет спиздануть что-то смешное ни про себя, ни вслух. — Какие все хитровыебанные! — возмущается Шаст, — ну че ты там натворишь, что все по пизде пойдет, а? Ты ешь младенцев? Вечерами котят в ведре топишь? Бьешь женщин и детей, потому что ты красавчик? Потому что я не понимаю, что, сука, значит «я все испорчу-у, ты мне не пара-а», — он разражается этой тирадой, наконец-то оставив свой мягкий тон, так что Арсению теперь легче быть не одним придурком на этой кухне. — Не котятами едиными, знаешь ли, — не может не саркастировать Арсений, и Антон закатывает раздраженно глаза. Он молчит несколько мгновений, а потом заглядывает Шастуну в глаза почти просяще: — Дело не в этом, просто я не могу в отношениях быть на равных, понимаешь? Я буду пытаться забрать все. И если бы это был кто угодно другой, то я все равно поддался бы, потому что я хочу тебя охуеть как, — Арсений чувствует, как ускоряется, едва не путается в словах, как будто убегает стремительно, даже здесь; он добирает в легкие воздуха, и продолжает, — но это ты, Антон. Я хочу с тобой либо по-нормальному, либо не мучить тебя собой вообще. Арсения аж мутит от такой концентрации предельной честности в своих словах. Ему кажется, он еще не был честен до самого конца никогда, но здесь и сейчас, с Антоном отчего-то у него не выходит иначе. Но Антон не знает всего этого и смотрит на него с откровенным недоверием. Арсений выдыхает: — Извини. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — бесцветно спрашивает Антон, и лицо его как будто бы бесцветное тоже: без единой эмоции. Арсений пожимает плечами, потому что действительно не знает, и Антон молча поднимается из-за стола. Арсений выходит за ним в коридор, Антон не смотрит на него, застегивая куртку. — Удачи в Карелии, — произносит на прощание Шастун, шагнув к двери. Арсений чувствует какую-то ужасно неправильность во всем этом, как будто что-то мешает ему отпустить Антона, которого он прогнал сам две минуты назад, но это все равно ощущается так страшно, как будто он сталкивает их обоих в ледяную воду, и это не должно так ощущаться, и все, что Арсений может придумать, это жалкое: — Если сможешь… в смысле, если захочешь, конечно, и сможешь тоже, то подожди, ладно? Антон, конечно, понимает, что он имеет в виду, но по его лицу по-прежнему непривычно сложно что-то прочитать, и он молчит в ответ. Но не двигается с места, и Арсений пробует снова: — Я не пытался раньше, но мне хочется попробовать теперь. Так что если сможешь дать время… Антон хмурится легко, мотает головой в раздумье, и Арсений чувствует вину: они знакомы всего ничего, и вообще-то друг другу никто, а он просит слишком много, и это не вина Антона, что он совсем не может сладить с собой. Хлопает дверь негромко, Антон уходит. Арсений сидит на кухне, уставившись в окно до тех пор, пока непривычно ранний рассвет не тормошит его звуками птиц и машин. В голове вертится мысль, и она откровенно безумная, такая, что голова вот-вот закружится. Арсений вертит ее так и сяк, уговаривая себя: то, до чего его воспаленное образами воображение додумалось под утро, совсем необязательно призыв к действию. В конце концов он отправляется дремать: на часах пять утра, и он может позволить себе еще три часа поспать, а утром, думает Арсений, все ночное уйдет, рассыпется карточный домик внезапных идей, и он вернется к себе самому.***
С мрачным удовлетворением Арсений, проснувшись от громкого будильника спустя пару часов, обнаруживает, что мысль все еще здесь, на самой поверхности сознания, только подцепи пальцем, и кажется, она выскользнет наружу, затопит его всего целиком. В глаза будто насыпали песок. Он проверяет почту, машинально лайкает ленту в инсте, не вглядываясь в пестрые фотографии, и идет на кухню, уже открывая список контактов. — Стас, можешь говорить? — Арсений крутит зажигалку между пальцами нервно: закурить хочется, но он бросил уже лет пять назад, и сорваться сейчас было бы обидно. Но, сука, как же хочется. — Если быстро, то давай, — голос в трубке немного приглушенный, как будто телефон далеко от говорящего, и Арсений догадывается, что Стас опять куда-то мчит за рулем. — Не, не быстро. Но важно. Давай я приеду сегодня-завтра, обсудим? — Пригоняй, раз важно. Завтра будем отсматривать черновой материал с Шастуном, к вечеру закончим, поговорим. Он вешает трубку, и слышит, как кофе возмущенно шипит в турке на плите, убегая на варочную панель, разливая горький запах по кухне: Арсений забыл про него. Зажигалка в пальцах заманчиво блестит на солнце, оно пробивается через тюлевую ткань занавесок. Арсений нехотя убирает ее вместе с пачкой сигарет подальше, так и выкурив ни одной: заначка на самые темные времена, и за последние пару лет он доставал ее всего раза три. Он идет умываться. — Теперь уже обратно не повернешь, — говорит Арсений своему зеркальному двойнику, и морщится недовольно: в отражении опухшее, чересчур серьезное хмурое лицо кажется старше как минимум лет на пять. Уже в машине он набирает в вайбере Регине Тодоренко: «Когда можно будет узнать детали проекта?»***
Стас на все это реагирует именно так, как Арсений от него ждал: сначала, упершись как баран, отрицает возможность ухода Попова из A.View, а потом нервно закуривает прямо в офисе, торопливо и неловко, как будто они старшеклассники на перемене. — Попов, ты, блять, в край охуел что ли? У нас аудитории треть… не, половина на твою харизму клюет, а не на журналисткое мастерство. — Стас, я доснимаю сезон с вами и больше не вывожу. Посади вместо меня Позова и соберете больше, потому что он толковее меня будет, — у Арсения руки трясутся так, что он прячет их в карманы, унимая дрожь. Стас доказывает, яростно аргументирует, меряя комнату шагами еще с десяток минут прежде чем устало опуститься в кресло: — Давай придумаем что-то, снизим тебе нагрузку, слетай в отпуск, к маме, куда угодно, — начинает судорожно перебирать варианты Шеминов — Стас, нет, — останавливает Арсений бессмысленный поток, — Это уже пройденный опыт. Я себя в этой работе потерял, ничего уже не осталось. — Ты к психологу начал ходить, я не пойму? Что у тебя за говно в голове? Арсений мотает головой. Слова в ответ на это не находятся. — Куда ты от нас уйдешь, Арс? Мы с тобой это вместе создали, ты сам этим горел, ты забыл? — Это уже давно только ты горишь. А я все. — Так ты поисками себя решил заняться? Я тебя может расстрою, — начинает снова раздражаться Шеминов, — но этим в семнадцать надо было болеть, а не в двадцать семь. Молчание прерывается только тихим тиканьем часов, но Арсу кажется, что сейчас он бы услышал и свое собственное сердце. — Так куда? — и в голосе Стаса усталость. — В Польшу, — коротко отвечает Арсений. — Я даже не буду спрашивать, что за срань господню ты там отрыл для себя. Но если вернешься, то, пожалуйста, не приходи ко мне, Арсений. По-братски. Когда Арсений спускается из офиса, что-то глухо ноет в груди, как всегда, когда отрываешь что-то родное. Но даже это почему-то не уравновешивает смутное ощущение, мягкий шепот интуиции, что все правильно.***
7 месяцев спустя
— Тох, готов? Десять минут! — Илья Макаров, который теперь взял на себя роль его концертного директора, хлопает широкой загорелой ладонью между лопаток по старой привычке. Антон вытирает влажные от пота пальцы о спортивки: в Польше еще выступать не приходилось, так что волнение накатывает слабой неприятной волной тошноты внутри. Его осенний тур заканчивается, когда наступает зима, и здесь, в Кракове, в начале декабря уже повсюду все атрибуты католического рождества: город в гирляндах и огнях, и даже здесь, в баре, где он читает материал буквально через пару минут, над входом венок омелы, а бармен предлагает рождественский Эгг-ног. Макар прикрывает дверь гримерной, и выходит в зал. Довольно людно, в воздухе тянет ликером, и на пока пустую маленькую сцену мягко льется слабый красный свет, но в этом и прелесть: Шаст не любит, когда свет бьет в глаза и публику не видно из-за контраста освещения. Эдик Выграновский подходит откуда-то сзади незаметно: в этот раз он организатор их выступления в Польше, а по совместительству еще и старый студенческий приятель Ильи. — Видал кто пришел? — шумно чавкая жвачкой, басит он прокуренным голосом. — Ну? — Сабуровы смотреть приехали, — он кивает куда-то вглубь помещения, но Илья не может разглядеть и жмет плечами. — Че Нурик не предупредил? Поболтали бы перед началом, — он цокает, но машет рукой, — можешь сходить похвастать, Шаст обрадуется. — И еще там этот… Бля, как его, Арсений, что ли… который вел раньше у Шеминова подкаст, — Выграновский хмурится, силясь вспомнить фамилию, но это уже не нужно: — Попов, — мрачнеет Макаров, и впрямь выхватывая взглядом лохматую макушку недалеко от сцены где-то справа, — вот про него лучше не надо говорить. — А че? — живо интересуется Эд, — терки у них чоли? — Чоли, — усмехается Макар, — ладно, я пойду, выпну засранца на сцену. Пока идет, он коротко матерится про себя и надеется, что Шастун не заметит до конца выступления Арсения. Антон бодро выскакивает на сцену, разгоняет что-то стандартно приветственное, разогревая публику, интерактивит с какой-то парой, чей столик к сцене ближе всех. Арсений смотрит на него, потягивая светлое нефильтрованное, и улавливает не все шутки, потому что местами попросту залипает на то, сколько жизни, бьющей ключом, в Антоне, а он совсем забыл это ощущение за несколько месяцев. Он не специально выбрал место не в глубине зала, а ближе к сцене, где его легко можно заметить, но теперь, конечно, не жалеет: с такого расстояния можно усмотреть небольшую помятость на длинной футболке Шаста — пропустил, когда гладил; или заметить блеск колец, когда Антон тянется за стаканом воды на столике рядом со стойкой. Арсений чувствует, как внутри все сжимается от предвкушения, что Антон высмотрит его в толпе и в то же время надеется, что этого не случится, и от этих противоречивых ощущений он то и дело сжимает колено рукой, и не всегда успевает вовремя смеяться над шутками. В конце концов, когда минут через пятьдесят Шастун все-таки натыкается на него взглядом, впивается глазами на долю секунды, он даже не соображает кивнуть или улыбнуться. Подвыпившая польская публика радушная и лояльная, поэтому концерт идет очень ровно и гладко, Антон почти не замечает, как он уже заканчивает чем-то иронично-философским последний разгон, прощается, и свет гаснет, позволяя ему быстро спуститься со сцены под аплодисменты и шмыгнуть за штору-вход в административную часть бара. Макар бросает ему полотенце, и Антон ведет по влажной от пота задней стороне шеи, падает в мягкий диван в гримерке, но не чувствует и половины того расслабления, которое обычно настигает его после отличного выступления. — Нормас? — спрашивает Журавль, — пакуя камеру в чехол. — Ага, — не задумываясь отвечает Шастун на автомате и пялится в потолок. — Нурлан тут пришел, — непринужденно бросает Илья, — ковыряясь в айфоне, — Эдик его позвал после выступления сюда, так что скоро зайдет Антон кивает, но думает, конечно, совсем о другом, и пальцы как будто перебирают лепестки ромашки: Зайдет — не зайдет — зайдет — не зайдет — Арс тоже тут, — хочет звучать ровно Шастун, но в ответ Макаров только морщится: — Чувак, не начинай опять эту канитель, оставь его в покое Антон не успевает возразить, как дверь дергают, и Выграновский с Нурланом и Дианой заходят, а за ними показывается и Арсений. Антон чувствует внутри, как становится жарко, но внешне только шумно радуется всем, почти профессионально забивая комнату непринужденным трепом. Во всей этой послеконцертной приятной суете, он выхватывает почти смущенную улыбку, которую зачем-то нацепил на себя Арсений, его как будто заострившиеся еще сильнее черты лица, и дурацкую футболку с членами «Pen is art». Антон ловит эти мелочи вместе с щекочущим внутри чувством, что Арсений уже совсем другой, но в то же время — тот же самый. Все эти размышления, конечно, не мешают ему успеть открыть еще одну бутылку воды и поделиться ощущениями от тура, засветиться в сторис, которую бодро записывает Нурлан, и внаглую передарить Диане букет, которые ему зачем-то продолжают передавать на концертах из раза в раз. Арсений искренне поздравляет его с удачным выступлением, несильно сжимая в дружеском жесте плечо, и Антон очень хочет остаться с ним хоть на чуть-чуть один на один, потому что, видит Бог, вопросов у него хватает, но они не одни, и он просто улыбается в ответ. Они пьют шампанское, которое Выграновский с самым заговорческим видом выуживает откуда-то из-за пазухи, а спустя полчаса им уже пора отчаливать из бара, и Эд уже начинает что-то говорить про его знакомых корешей в ночном клубе, к которым можно завалиться хоть на всю ночь, и Антон чувствует, что если он сможет сегодня свалить без всех лишних, то это нужно проворачивать вот прямо сейчас. Он ухватывает Макарова за локоть и негромко просит: — Я сейчас уеду, ладно? Мне там… ну надо, короче. Илья предсказуемо закатывает глаза: — Бля, Антох, я тебе не мамка запрещать. Но если ты потом в ночи заявишься обмывать свои пиздострадания, то я тебе скажу, что я говорил, и пошлю нахуй, понял? — Понял, — скалится Антон, — но сегодня у меня предчувствие хорошее, так что я не ссу, и ты не ссы, ага? — Держи в курсе, — отмахивается саркастически Макаров, — ладно, я скажу Журавлю и Дрону, что ты сегодня ебик, вали уже Он прощается с Выграновским, Нурлан и Диана тоже собираются, и он видит, что Арсений, и сам, как будто хочет уйти, поэтому он быстро ориентируется и становится рядом, подталкивает его к двери, хлопая легко по спине так, чтобы это превратилось из «ушел от», в «ушел вместе с». Они выходят из гримерки, и оказавшись в небольшом тускло освещенном коридорчике, Шаст не спешит выйти на улицу, потому что там наверняка еще не успели до конца разойтись зрители, и можно наткнуться на просьбы сфоткаться, а ему вообще сейчас не хочется всего этого. Арсений, кажется, совсем не намерен убегать, он смотрит внимательно, и Антон хочет задать вопрос, но его опережают: — Видел когда-нибудь ночной Краков? — Ни разу — Показать? — обманчиво-скучающе спрашивает Арсений, хотя это уже вовсе не вопрос, и взгляд у него лукавый. Антон чувствует, как внутри него маленькие лепреконы отплясывают так, что сердцу становится больно. Лепреконы, очевидно, потому что он любит виски. Ну или потому что сегодня, он, кажется, дойдет до конца своей личной радуги.***
Они бодро шагают по какой-то улице, которую Попов назвал Гродзкой. — Между прочим, мы идем по королевскому маршруту, по нему короли ехали к Вавельскому замку, — гордо хвастает Арсений, как будто семьсот лет назад лично вымостил улицы булыжником — Это Польша на тебя так влияет или ты просто выделываешься? — беззлобно поддевает Антон, а Арсений только неопределенно фыркает в ответ: — Кто-то же должен остановить твою деградацию, — и Арсений чувствует легкий толчок в плечо. Антону хочется смотреть по сторонам, потому что Арсений то и дело касается его рукава, сыплет какими-то фактами, обращая внимание на кукольные дома, которые в темноте под свет гирлянд и фонарей кажутся ненароком выпавшими из диснеевских мультиков. Антону хочется поглазеть на это вволю, но у него ничего не выходит, потому что не получается оторваться от Арсения в розовой шапке-гандонке, взгляд поневоле цепляется за его ямочки, когда он улыбается, и весь Арс, несущий вдохновленно какую-то херню из туристических брошюрок, кажется интереснее всего, что он видел за последнее время. Если он и подуспокоился за те месяцы, что они не виделись, думает Антон, то сегодняшний вечер обнуляет его старания стремительно и уверенно. -… и здесь вот, видишь, тот дом, Шаст? Там жила Елена Модеска, которая актриса. Знаешь такую? — Ага, — бестолково улыбается Антон и подыгрывает, — она в Марвел снималась, да? — Она умерла сто лет назад, долбоеб, — смеется Арсений, — если хочешь, можем зайти куда-то. Тут много хороших пабов Антон пожимает плечами: ему уже в общем-то все равно, куда и как. Они с трудом находят паб, не забитый под завязку посетителями. Это совсем неудивительно в пятницу поздним вечером, но в конце концов удача поворачивается к ним не задницей, и они заходят в очередное увешанное атрибутами Рождества полутемное заведение с приятными диванами, обтянутыми мягкой тканью глубокого синего цвета. Здесь много свободных столиков, и играет Синатра, так что Арсений, услышав To the moon, заявляет, что они останутся здесь без вариантов. Они занимают столик в самом углу: Антон боится и здесь наткнуться на русских туристов. Арсений выбирает сесть не напротив Антона, а рядом с ним на диван, хоть и на почтительном расстоянии. — Будешь что-нибудь пить? — спрашивает Арс, быстро пробегаясь взглядом по алкогольной карте, — здесь есть можжевеловое пиво, и оно охуенное. — Можжевеловое? Типа как гараж ягодный? — Есть ли на свете сила, способная вытащить из тебя Воронеж? — закатив на это глаза, вопрошает Арсений и добавляет назидательно, — можжевеловое пиво, в отличие от гаража, без мочи, и для начала тебе хватит знать и этого. Арсений в конце концов все-таки заказывает им это таинственное «можжевеловое», оно оказывается совсем не крепким, отдающим медом и чем-то терпко-горьким, но Антону нравится. Собственно, как и все остальное в этом неожиданном вечере, так что он позволяет себе начать спрашивать. — Арс, почему Польша? — Не знаю, — поправляет тот челку, — я вроде как не специально ее выбирал, но тогда меня звали на проект, ну, я тебе про него говорил уже, и мне сразу сказали, что мне придется перебраться сюда на несколько месяцев. А сейчас это уже как-то вообще привычно. — Это проект, который хэлп энд карэ? — хмурится Антон, мучительно пытаясь вспомнить название, которое Арс упоминал, и, конечно, нещадно коверкает слова — Не карэ, а care, — фыркает Арсений, — я про него, да. Знаешь, вроде очень неплохо получилось. Тяжело все это было тащить, и я — он неожиданно тушуется, — не в лучшей форме сюда приехал, но в итоге… — В итоге оно и тебе хэлп и кээ? — мягко заканчивает за него Шаст — Ага, — улыбается ему Арсений открыто. Антон вдруг понимает, что показалось ему «не таким» в Арсе, когда он увидел его в гримерке: Арсений смотрел и улыбался совсем иначе, и не только Шасту персонально, а вообще. У него появилась очень особенная мягкость в глазах, которая почему-то тянулась за ним, как легкий невидимый шлейф, как будто какая-то струна внутри него лопнула, разрушилась какая-то тугая сжатая пружина, вместе с ними куда-то исчез острый напряженный взгляд. Антон чувствует, что ему это нравится больше и больше сейчас, когда он, наконец, оформил это ощущение в мысль. Он крутит ее в голове еще, пока слушает Арсения, рассказывающего про съемки, и как приходилось перелопатить горы информации про секс и отношения, и все вытекающие темы. -…Столько встретил крутых людей, представляешь. Я вообще-то много с кем общался, ясен хуй, но бля… Последний, например, парень, который с нами делился историей, создал свой фонд борьбы со спидом, ты прикинь, он просто невероятный, мы с ним не могли перестать говорить, я охуевал! У Арсения, кажется, историй до луны и обратно, а Антон чувствует по количеству обсценной лексики в его речи, что тому уже, кажется, и пива достаточно на сегодня, но это волнует его не так сильно как упоминания какого-то охуенного парня. Слова Арса заставляют его напрягаться внутренне и думать всякую чушь вроде: «сука, а если у него такой взгляд просто, потому что он нашел нормального мужика» «и че, может, так теперь оттраханные люди и выглядят» Однако по нему, видимо, это очень легко прочитать, Антон догадывается, что ебало у него перекосило знатно от таких размышлений, потому что Арсений неожиданно затыкается на мгновение и хитро фыркает, а потом добавляет: — В общем, мы так подружились, что он даже с женой меня знакомил. Крутая пара, конечно, всем бы так Антон не может позволить себе показать облегчение явно, но внутренне очень ликует, и, отхлебнув из бокала, торопится сменить тему на какую-нибудь очень нейтрально-безопасную: — Ну, а язык? Ты, выходит, учил для проекта экспресс-курсом польский? — Не, — отмахивается Арс, — проект международный, они поэтому меня и позвали, как около-известное лицо в России, которое будет доносить на русском всю инфу — Так все равно бытовой нужен, ну, для всего этого — Антон абстрактно размахивает руками, обрисовывая в воздухе «все это». — Бытовой херня, — непринужденно ухмыляется его жестам Попов, — ты вообще слышал разговорный польский? Это ж вообще ерунда, смотри! Арсений неожиданно двигается на диване вплотную к Антону, обхватывает его голову ладонями и прижимается ртом к его левому уху почти вплотную и резко дует: — Пше-пше! Антон дергается от неожиданности, ударившего в нос тонкого запаха Арсения и его внезапной близости, даже не соображая засмеяться над очевидным подъебом, краснеет ужасно, а Арсений сразу отпускает его, неприлично громко хохоча, сползая спиной глубоко в мягкий диван. — Господи, Арс, какой же ты пиздун! — Шастун закрывает руками лицо в попытке скрыть, как отчаянно залила краска щеки, но тот только смеется громче: — Теперь ты тоже умеешь говорить на польском! — он наконец поднимается, садится прямее, и глаза у него влажно блестят, как будто он смеялся до слез. Антону хочется вытворить что-то еще более откровенное и бесстыдное, но в голову ничего не приходит, конечно же, потому что он совсем не такой оригинальный, как Арсений, а если придвинуться ближе, то он рискует не сдержаться и начать лапать Арса просто так, без смс и регистрации, а это явно очень опасная дорожка в их ситуации. Арсений его неожиданное молчание трактует по-своему: — Я тебя сломал? — в его голосе сквозит ироничная издевка, но пальцами он очень осторожно тянет за рукав чужую толстовку, и Антон отводит руки от лица, а ладони Арсения, захватывает в свои и прячет их руки под стол, пока тот не успел их убрать: — Мне просто уже хватит этого твоего можжевелового гаража — Гараж не пиво, эй! — мгновенно язвит Арсений, но смотрит Антону в глаза без доли насмешки, не отнимает рук, и пальцы его совсем не дрожат в больших ладонях Шаста. Все, о чем может думать Антон, это когда уже можно будет ближе. У него в мозгу даже не обезьяна с тарелками, а только огромная надпись «выключай у меня хуй встал» в стиле логотипа 20 век фокс. Арсений выходит в туалет, и магия немного развеивается. Пока он сидит за столиком один, Антону кажется, что он может запустить пальцы в воздух между ним и Арсением и ощутить недосказанность. Чего-то не хватает, и рука привычно лезет в карман за сигаретами раньше, чем он вспоминает, что здесь нельзя курить. Он оплачивает счет и дожидается Арсения, пытаясь сформулировать у себя в голове решительную фразу, которая бы стала одновременно непрозрачным намеком и демонстрацией его умения ловко разруливать всякие сложные ситуации, вроде: «Ну как там у тебя с кукухой? Починим в моем номере?» Но это даже для уровня его стендапа как-то жалко, так что вернувшийся Арсений застает его с лицом, выражающим почти отчаяние ребенка, потерявшего маму в Ашане. Арсений приземляется рядом и как будто знает все, о чем успел передумать за эти минуты Антон, потому что говорит, глядя в окно: — Здорово все снег меняет? Его тут правда не дождешься Антон, возможно впервые в жизни, отвечает как надо: — Я всегда снега жду Арсений смотрит на него одним из своих новых, не до конца понятых Антоном взглядом. Таким, словно в одиночку прошел весь океан, и теперь зовет с собой. Так что сомневаться в ответе не приходится. Они не произносят ни слова, пока надевают куртки и выходят на улицы Кракова снова. Небо над головами угольно черное и почти наверняка звездное. Лет в пятнадцать Антон для девушки специально выучил самые видные созвездия и сейчас, пожалуй, мог бы что-то из этого вспомнить, но ночной Краков горит гирляндами, защищается от неба яркими фонарями, так что звезда рядом с Антоном шагает всего одна, что-то снова неторопливо рассказывая, но ему хватает. — Так что? — неожиданно спрашивает Арсений, и Антон теряется, спотыкаясь о собственные мысли, осознавая, что последние несколько секунд не слушал Попова. Тот повторяет терпеливо: — От этого перекрестка до моей квартиры пять минут. Зайдешь или хочешь поехать в отель? Намек более чем прозрачный, но Шастун и здесь мысленно ищет подвох, хоть и не может отказаться. Пока Арсений ведет их вверх по улице к высоткам, он чувствует себя подростком. Когда-то давно он также шел с девочкой, в которую был влюблен отчаянно, к себе в пустую квартиру, из которой его прекрасные родители свалили на прекраснейшую дачу, обещая своим поступком чудесные выходные. Всю дорогу он, потея от волнения всеми местами, усиленно пытался придумать, какой волевой фразой он уложит ее в постель, но на ум приходила какая-то чепуха… «Чаю или сразу в кровать?» «Показать свое постельное белье или хочешь посмотреть мои детские фотки сначала?» «У меня член в розыске, можно у тебя спрятать?» С девочкой, конечно, ничего не получилось, но суть совсем не в этом. Оказалось, что шагая с Арсением к нему, он чувствует точно такое же волнение, как и в шестнадцать, так что либо он эмоционально растет в обратную сторону, либо он в Арсения просто очень отчаянно влюблен.***
Арсений распахивает перед ним дверь в студию. Пространство большое, с чисто Арсовским размахом и небрежностью, которая странным образом сочетается с ощущением уюта. Антон сам удивляется своим мыслям, потому что обыкновенно слово уют в его мозгах по-мещански ассоциируется с медвежьей шкурой около камина, креслами-качалками и пледами, а у Арсения ничего этого, конечно же, не наблюдается. Вместо этого в его светлой студии небольшая светлая кухня, выглядящая такой сияющей, будто ею по назначению пользовались максимум раза два. Остальная мебель благородного оттенка каштана и строгие линии интерьера Арсению идут так, как пожалуй никому другому. — Неплохо у тебя, — выдает Шастун, стягивая куртку. Арсений неопределенно ведет плечами. — Чай? Кофе? Что покрепче? — предлагает он, но Антон отрицательно качает головой. Арс приземляется на кресло, предлагая, очевидно, занять такое же рядом Антону, но тот остается стоять, опираясь на высокий барный стул. — Зачем ты уехал сюда? — решается Антон, и чувствует облегчение уже от одного лишь вопроса. С лица Арсения медленно сползает расслабленное выражение, и он скрещивает руки, словно хочет защититься: — Я не знал, зачем сюда ехал, честно. Я просто боялся оставаться там где я был. — Из-за работы? — Не только. Из-за всего. Я бы остался — и меня бы пережевало без остатка, но я сбежал, и теперь знаю, что не зря. Антон качает головой, не понимая, и Арсений неслышно встает и подходит ближе: — Не закрывайся теперь от меня, пожалуйста. Я здесь нашелся не только для себя. Антон слышит несказанное окончание его фразы, он смотрит с высоты своего роста на Арсения и впервые за вечер действительно чувствует себя так, словно Арсений ждал и нашел его, а не наоборот. Арсений тянется вверх, и Антону хватает короткой доли секунды, чтобы представить, как трогательно выглядят щиколотки Арсения, когда он встает на носочки, а потом его целуют, и думать становится не то чтобы неуместно, но даже как-то и не нужно. Арсений мягко прижимается губами, и Антон немедленно раскрывает свои навстречу, целуя глубже, и ожидая, что тот немедленно отстранится, но Арсений только тянется ладонями к его шее, зарывается пальцами в волосы на загривке, а Антон не знает куда деть ладони, потому что потрогать Арса хочется везде и одновременно, поэтому он жадными движениями спускается одной рукой по спине прямо к заднице Попова, а вторую кладет ему на щеку, так что Арсений с влажным звуком отрывается только затем, чтобы потереться щекой о ладонь Антона, и заглядывает ему в глаза, улыбаясь. У Антона проскальзывает в потоке бесконечной эйфории невнятная мысль-отголосок, как падающая звезда в потоке космической бездны, — у Арсения глаза светятся, как у кошки, даже в темноте. А видно это только ему одному, Антону. — У меня кровать крепкая — говорит негромко Арсений. Ты не пиздун, думает Антон, ты лиса, самая что ни на есть. — На слово не поверю, — возвращает ему ухмылку Шаст, и притягивает его для нового поцелуя, мокрого, долгого, и Арсений пытается их переместить куда-то в сторону спальни, но у Антона от ощущения, как язык Арсения скользит по его, по-девичьи подгибаются коленки, и он очень хочет помочь, но только мешает, наступая Арсу на ноги, и тот шипит, и толкает его куда-то сильнее и сильнее, пока они неуклюже не валятся на широкую и прохладную поверхность простыней. Как они раздеваются, он не улавливает, приходя в себя только от хриплого выдоха Арсения: — Надевай, — шепчет весь красный от возбуждения тот, протягивая квадратик презерватива, материализовавшийся в его руке как будто из воздуха. Антон думает, что если не притормозит, то он и от одной мысли о том, чтобы проникнуть в Арсения прямо вот так, прям до конца, сможет кончить за пару минут. — Ты уверен? В смысле, мы можем просто руками там… или если ты не любишь снизу, то… — Арс оставляет мягкий поцелуй в уголке его рта, прерывая, останавливая одним этим коротким прикосновением речь и все мыслительные процессы в голове Шаста. — Или ты хочешь, чтобы я сам это сделал? Ртом, — шепчет ему в губы лиса по имени Арсений, и у Антона не может встать сильнее, это точно, но от этих слов, кажется, встает, и он хрипло стонет в чужой рот, пока его руки ищут на теле Попова хоть одно место, которое он еще не огладил. Когда его дрожащие пальцы все же натягивают латекс на член, Антон сглатывает слюну: Арсений лежит перед ним открытый настолько, насколько возможно, со спутанной влажной челкой, он сползает ниже, чтобы тазом прижаться к бедрам Шаста, смотрит на него, как будто тоже ждал его, Антона. Только Антона. А потом что-то очень спутанное творится, пока Антон неуклюже растягивает Арса пальцами, а тот мешает, потому что ерзает и подается вперед, и Антон, измазавший в смазке ладонь, сам не может найти нужный темп, потому что отвлекается, постоянно нагибаясь за поцелуем. Арсений переворачивает их, подминая под себя Антона, сам насаживается на член и замирает, привыкая, упираясь ладонями Антону в грудь, а тот гладит чужие бедра, пытаясь поймать каждый шумный выдох-полустон, который срывается у Арсения с губ. Волшебства не существует, так что Антон ищет другое название тому, что у него немного кружится голова от нехватки воздуха, пока он целует чужие скулы, губы и подбородок, не в силах перестать, и чувствует ласковые прикосновения к соскам, укусы на плечах и ключицах. А когда все заканчивается, и они лежат, на влажных и липнущих к коже простынях, Арсений потягивается, жалуясь недовольно: — Я из-за тебя спину потянул, с-с-сука Антон только смеется на это, пока не получает подушкой по лицу. Он замахивается на Арсения тоже, попадая по взъерошенным волосам, и бой подушками нарастает также внезапно, как и стихает, когда удары Арсений заменяет легкими поцелуями. Антон не успевает смотреть в окно, но там, за стеклом, падает снег хлопьями. Пока он летит, еще не касаясь мостовых и тротуаров, под собой он погребает все сомнения и страхи, все неурядицы и недомолвки. Пока снег летит до земли, есть целые минуты оставаться счастливыми. Только вы уж дождитесь снега.…
* Жидкохвостные павианы как вид не существуют в природе, как вы могли догадаться, Арсений в шутку вспоминает выдуманное животное из к/ф Квартета И «День Радио» (2008 г.) ** Если вы узнали этот мем, то пишите в отзывы год выхода на пенсию. *** Речь идет об известной сцене из к/ф «Скотт Пилигрим против всех» (реж. Э.Райт 2010 г.), где главная героиня предлагает на выбор 16 сортов чая.