∘∘∘
— Тупицы, блять! — неистовствует Чимин, сметая со стола какую-то кипу бумажек, разряженный вальтер, обойму к нему и свой телефон. — Я сказал никаких крыс из Северный части! Никаких блядских чиновников, их заместителей и никакого ебучего мэра! И что в результате? Он просто, блять, как по красной ковровой дорожке проехал! Его даже не задержали! — Чимин, успокойся, — Тэхёна бешенство друга почему-то веселит. Он перекатывает кубики льда по дну пустого стакана, где пару минут назад плескался виски и из под длинных чёрных ресниц наблюдает метания старшего. — Это ведь мэр. Он куда хочет может проехать. К тому же, он сам выходец гетто, и местные любят его, во всяком случае те, кто ещё помнит. А ты можешь сколько угодно махать кулаками, но этого не изменишь. — Это что? Терапия? — по-прежнему меряя комнату неровным шагом, плюёт Пак. — Расслабься. У вас с ним своя грызня, и парни твои не виноваты. Зато... — Тэхён наполняет стакан по новой и ухмыляется: — Он знает, что стоит ему попасться тебе на глаза, и ты ему голыми руками лицо исполосуешь. — Лицо? — замирает Чимин, глядя на друга с таким негодованием, что глаза вот-вот из орбит вылезут. Затем долго, устало вдыхает, успокаивая долбящий по рёбрам сгусток чистейшей напалмовой ненависти, и, подойдя к парню, опирается на журнальный столик, чтобы, склонившись вперёд, прошипеть с маниакальной ухмылкой: — Да я ему сердце выдеру и сожру, не запивая. Ким секунду молчит, по обыкновению внимательно глядя в глаза друга, а затем невозмутимо пожимает плечами и салютует Чимину стаканом: — Ну или так. Это более в твоём стиле.∘∘∘
Чимин идёт по своим владениям твёрдой походкой, орлиным взглядом на несколько градусов температуру снижает. У него всеподавляюще-властная аура, и если бы кто-то спросил, чего не стоит делать на южной стороне Сан-Эрде, то, безусловно, бы получил ответ: «смотреть в глаза Пак Чимину». Особенно если он зол, и если вполне реально способен размазать мозги каждого неугодного ему по стенам. На южной стороне в авторитетах никогда не нуждались. Каждый сам за себя, и если нарвался на компанию только откинувшихся с зоны отморозков, перебрал в баре или не наскрёб денег даже на самый хреновый паёк — помощи ждать неоткуда. Чимин рос и подпитывался беспощадностью улиц. Учился у них, что плохо, что хорошо... Например, дать мужику арматурой по шее — не очень, а вот монтировка отлично сработает. Арматурой можно разве что от облезлых псин отмахнуться (и то шансы не слишком большие), а монтировку и держать удобней, и загнутой стороной совсем несложно череп пробить. Бухло — хорошо, героин — плохо. Марихуана — хорошо при условии, что ты продавец, но куда безопаснее гликодин, циклодол и морфин... Убивать — плохо, быть убитым — куда хуже. А в случае, где нужно выбрать первое или второе, за «хорошо» будет считаться то, что хорошо только в твоих интересах. Плохо, когда нет денег. Хорошо, когда есть. Совершенно не важно, чьи они были до того, как ты спёр кошелёк. Ну и самое главное — хорошо иметь пару друзей, но куда лучше иметь репутацию. Именно репутация позволила Чимину не светясь и не выдвигая себя на роль лидера проникнуть в каждый дом, каждую голову, впитаться в каждый язык и подарила такую власть, какой, пожалуй, не смог бы похвастаться ни один мэр ни одного города. Именно репутация открывает Чимину все двери (конечно, только на южной стороне, но разве этого мало?), и, пусть никто этого не объявлял, делает его негласным правителем гетто. Гетто — растущая язва на теле Сан-Эрде. Трущобы как плесень ветвятся мицелием по кромке красивых кварталов, расцветают гниющими спорами, и чем глубже проникает отрава, тем шире влияние Пака. Чимин до власти не жадный (он просто подсел на неё как на качественную дурь и пока проходить курс лечения не собирается), ему главное — чтобы пистолет всегда был под рукой (и чтобы каждый знал, что, при необходимости, он им с удовольствием воспользуется). Чимину плевать на статусы (даже сильные мира сего умирают), но он ценит способность выживать (сам из низов пробивался, а теперь у него дома одного оружия тысяч на сто). Чимин сосредоточенно крутит руль, обводит взглядом изученные наизусть дом за домом кварталы и думает только о нём. Только о нем... Для чего он приехал? Где спрятался? Почему вообще именно сейчас решил вылезти из удобного кресла мэра (подумать только, сам-мать-его-мэр!) и освежить в памяти детство? Чимин думает, что если бы выбрался, то никогда бы не стал вспоминать. Вспоминать разводы уже несмывающейся блевотины на пороге, запах перегара, ядовитыми спорами вжившийся в лёгкие, забывать имена тех обдолбанных пидоров, что лапали его на заднем дворе старой школы и голоса тех, что угрожали убить, если сестра-шлюха не вернёт деньги... Но Чимин не выбрался. Не спасся и не стряхнул грязь с пожелтевших от лопнувших мозолей ладоней. И забывал он все эти годы не вонь и унижения, а того, кто всегда спасал Пака от них. Того, кто уводил из ненавистного каждой частичкой души дома, от запахов гнили и дыма. Забывал того, кто защищал и прятал так долго, что глупый Чимин-и поверил, как будто так будет всегда... Забывал. На протяжении нескольких лет каждый день забывал это имя, которое сладкой отравой ворочалось на языке, шептал ночью в подушку проклятия, кусал губы так сильно, что те лопались, а наутро нещадно болели... и ненавидел. Хотелось биться о стены, хотелось реветь, но сильнее всего хотелось найти и вгрызться в чужую грудину, выломать рёбра и выдрать предателю сердце. Пиздец, как же Чимин подыхал в эти дни. Чёрный автомобиль мелькает на тёмной, неосвещенной даже в вечер и смог улице, и Пак мгновенно выныривает из воспоминаний, пиная те глубоко в недра сознания вместе с противно скребущейся где-то в глазах стеклянной крошкой. — Да ты, блять, издеваешься... Рык двигателя, и рывок следом. Альфиери подрезает Континенталь, и Чимин готов поклясться, что успевает увидеть ухмылку за тонированным стеклом. Ту самую, что заставляла трепетать некогда хрупкое сердце (хорошо, что теперь Пак не сентиментальный пацан). Гонка длится не долго. Бентли мчит на самую окраину, уводя за собой Мазератти и спустя пять минут уже выныривает на пустырь, окружённый с одной стороны полуразрушенными серыми пятиэтажками (во мраке они кажутся изголодавшимися горбатыми монстрами), а с другой — старым запущенным парком (таким, где детский смех не звучит даже в воспоминаниях). Машины замирают напротив друг друга, и кажется, будто весь город застыл вместе с ними. За тонированным стеклом, наверняка, — лукавый блеск чёрных глаз и ямочка на щеке. Там, в дорогущем салоне, руль сжимают красивые длинные пальцы, нога мерно постукивает в такт тихой музыке, а губы изогнуты в насмешливо-ласковой (только он так умеет) ухмылке. Чимин стискивает зубы, барабанит по кожаному покрытию... и всё как-то нервно. Чего ждать? Как будто он снова — шестнадцатилетний мальчишка, влюблённый так сильно, что грудь перехватывает раскалённым жгутом. Пак тянется к бардачку, достаёт пачку дешёвых сигарет, купленных когда-то зачем-то, и как раз сейчас очень нужных, и сует одну в губы. Ловко щёлкает зажигалкой, но замирает, не донеся дрожащий огонёк на сантиметр. Ему никогда не нравился запах сигарет. Может быть именно поэтому Чимин так и не научился курить? Он зло выдыхает, швыряет попытки снять стресс на соседнее сидение и выходит из автомобиля, вытянув из губ самую свою лучшую и ослепительную улыбку. Что ж, поиграем. — Так и будешь сидеть там, или всё-таки выйдешь со мной поздороваться? — бросает в лобовое стекло, скрестив на груди руки, и, не получив никакой реакции, глухо цедит про себя: — Трус. Трус. Проклятый трус. Только и может, что пятиться и прятаться за высокими целями (правда? а как же тот день, когда спас тебя? «Завались»). Чимин стискивает челюсти, ни на секунду не меняя выражения слегка маниакальной радости, и ждёт. Чего — сам не знает. И только одно имя набатом стучит в голове, вызывая не то долбящую по раскорёженным внутренностям ненависть, не то тошнотворную нежность где-то ещё глубже. Ким Намджун. Ким-сука-блядский-Намджун. Не ебаться светило. Их гордость. Звезда. Тот, кто поднялся из самых низов и дорвался до титула мэра. Но для Чимина — всего лишь предатель и трус. Тот, кто бросил, хотя обещал всегда быть рядом. Ради учёбы, успеха, ради лучшей жизни... плевать, почему он сбежал. Он сбежал. Не сказав ни слова. Испарился, будто ебучее сновидение длинною в короткую жизнь. И единственное, чего хочется Паку теперь, это выволочь мудака из салона и до кровавых соплей размозжить кулаками лицо. — А ты не изменился, — хлопок двери дорогой тачки, и руки в карманы брюк. — Давно не виделись. Давно, блять.... У Чимина коленки позорно подкашиваются. У Чимина спирает дыхание и разжижается мозг. У Чимина мгновенное помутнение рассудка, пощёчины забитых флэшбэков по лицу, и во рту копится кровь от прокушенной изнутри мягкой щеки. Потому что Намджун... Всё такой же, как годы назад, только взрослее. Сильнее. Увереннее. Сука, роскошнее, если быть в край откровенным. Он уже не в драных джинсах и мятой футболке. У него на запястье часы дорогущие, укладка вон, прям как на подиум, и костюм этот клоунский. Не давит? Не жмёт? Эго твоё умещает? Ублюдок. Стоит, смотрит своим нечитаемым взглядом, душу Чимина по капельке из под костей выворачивает... Всё такой же. Его. В болезни, сука, и здравии. — Семь лет. — криво ухмыляется Пак и в глаза смотрит, не отрываясь. А в голове вдруг вспыхивает как будто вчерашний весенний день. Как будто ему снова тринадцать. Как будто первый его поцелуй (быстро прижаться губами, на миг замереть и, покрываясь пунцовыми пятнами, также рывком отстраниться), солнце в волосах, и неумелые детские руки цепляются за угловатые плечи. Где-то там глубоко внутри родилось в тот день что-то, до умопомрачения жаждущее любви. А сегодня оно только тихо скулит, отзываясь на голос Намджуна, и Чимин злобно цыкает, загоняя этот тёплый комочек обратно на дно, где ему самое место. — Хорошая машина, — кивает на серебристый спорткар Ким, — в твоём стиле. Чимин фыркает, лениво постукивает ногтями по капоту своей (не своей) тачки, бросает лукавый взгляд из под ресниц и шагает к Намджуну. — Надоели напыщенные итальянцы, — растягивает слова и, обойдя мужчину, который всё также спокойно стоит на месте и только голову вслед слегка поворачивает (как самонадеянно он позволяет опасности зайти себе за спину) касается пальчиками капота чёрного автомобиля, — хочу перейти на британскую классику. — Думаешь, сможешь угнать мою машину также, как угоняешь машины тех идиотов? В глазах Чимина — вспышка грозы, а у Намджуна — безбрежные чёрные воды. Между ними всего жалких полметра, но Ким так далеко, словно он на Олимпе, а Пак где-то на донышке брошенной возле обочины бутылки из под дешёвого пойла. Но прелесть того, чтобы быть Пак Чимином как раз в том, что он и в драных кедах способен подвинуть любого никчёмного Бога, придя и забрав то, что хочет. А Намджун всегда был слаб перед силой (или это безумие?) Пака. — А чем ты от них отличаешься? — надменно ухмыляется младший, запрыгивая на капот Бентли, и каждым своим жестом открыто бросает мужчине вызов. — Тем, что я вырос здесь, — Ким наконец разворачивается к парню и делает шаг вперёд, вставая между раздвинутых ног младшего. — И ты прекрасно знаешь, что меня тебе не обыграть. Намджуна ведёт от каждой выходки Пака, и он этого не скрывает. В его взгляде — желание, и пусть младший прекрасно справляется с ролью, мужчине плевать. Он с мастерством инквизитора кожу сдирает, так что ему до нарисованных масок? Чимин тянет кривую улыбку, как будто кто-то насильно подцепил острым крючком уголок губ и дёрнул наверх: — Ну конечно... — так сладко, что даже хрустит. — Не забудь напомнить, что ты меня этому и научил. — Так и есть, — соглашается Ким и ухмылку свою вечную давит, обмудок: «смотрите все, какой я, блять, охуительно умный...» Въебать бы этому самодовольному ублюдку, размазать бы его идеальную улыбку, все зубы собственными кулаками бы выкрошить. Ботинком по рёбрам, пальцами за лацканы лощёного пиджака и губами в губы. Целовать так долго, пока воздуха хватит. А потом, задыхаясь от невыносимо звенящей в висках любви, пустить пулю сперва ему в башку, а затем и себе. Не изменился. Хоть тысяча новых костюмов, хоть сотни машин. Намджун не изменился. И это самое, что ни на есть издевательство и личный котёл в Аду Пака, ведь старший прав! Прав на все сто, потому что он сам научил Чимина всему, что тот знает, он показал, как выигрывать в карты и в жизнь, и он даже ребёнком всегда понимал, что на уме у оппонента. Так есть ли смысл в текущей чиминовой партии? Семь лет! Но почему болит, словно вчера? Почему не прошло, не забылось и почему снова пути кислорода блокирует? Чимину вдруг кажется, что и не отпускало. Ни на день, ни на час, ни на одну грёбаную секунду, с тех пор, как Ким Намджун поцеловал его и, как всегда, прошептал «до утра». И обида, давно вроде ставшая жалкой занозой, вдруг распухает гнилой язвой и начинает по новой расти изнутри, пожирая все внутренности. В груди Чимина — Хиросима и Нагасаки. Его ошмётками по обветшалым руинам собственного «я» разносит, взгляд, одного человека видящий, багровой пеленой застилает. Кричать бы. Выхаркать бы всю эту боль вместе с никчёмной, липнущей изнутри к лёгким всеподавляющей нежностью (и откуда ей взяться спустя столько лет?). Горло дерёт, будто глотнул тех, так называемых пивом, помоев или водки палёной, которую можно было купить в их районе, когда Чимину ещё приходилось показывать фальшивый паспорт, а Намджун ещё не предавал, не сбегал и всегда ждал мальчишку у дома, чтобы вместе сходить в тот заброшенный офисный центр и посмотреть на закат через вылупленные безстекольные окна (ох уж эта романтика облезлого гетто). Намджун так близко, он будто и не рядом, а прямо внутри. Ещё полшажочка — вонзится под кожу. И Чимин заранее знает, что больно будет, как на операционном столе без наркоза. В голове Пака набатом: «не подходи! не приближайся!», а сердце бьется о стенки и просится: «выпусти! выпусти!». Ох, блять. Да заткнитесь, вы оба. Ким уже ему в губы дышит, и Чимин не хочет (пиздит сам себе), но не отстраняется. — Нахрена ты припёрся? — голос вдруг хрипит, как будто Пак несколько лет рта не открывал и, с непривычки, начать внятно говорить сразу не может. У него от этой близости голова раскалывается, в ушах кровь шумит и фантомный голос Тэхёна сочится издёвкой («Боже, ты просто свихнулся»). Да ладно? Чимин и не спорит. Он, как затаившийся хищник, следит за вторым, более крупным чудовищем, чует опасность, впускает её в свои объятья, но вместо того, чтобы сразу же придушить, пока есть возможность, неожиданно чувствует дыхание на своей шее и подставляется. Намджун ведёт кончиком носа по чувствительной коже, наслаждается запахом, всё видит и всё понимает (как было всегда). — Я скучал. И так просто — двумя словами сразу под основание. Так, что Чимин слышит глухой треск под грудью, и адекватность сдаётся на раз. Пак тоже всегда был таким. Удар в лицо умел выдержать стойко, вытирал кровь и бил в ответ, а принимать чью-то ласку (как-будто был кто-то помимо Намджуна) так и не научился. «Я тоже» — не может произнести, но наконец признаёт для себя Пак. Замирает под медленным движением чужих ладоней по собственным бёдрам, начинает сдаваться теплу, теряя маски одну за другой, и даже успевает подумать, что всё это к лучшему, когда вдруг блеснувшее золото острой иглой взрезает взгляд младшего и возвращает в реальность с таким махом, что вмиг вышибает весь воздух из лёгких. Обручальное, сука, кольцо. Чимину кажется — его вот-вот вывернет. В груди занимается ярость, гораздо сильнее той, что была до, и все сомнения меркнут в пучине вскипающей желчи, мгновенно подкатывающей к глотке. Намджун может видеть Чимина насквозь, но теперь младшему точно не нужно играть, дробясь между прошлыми и настоящими чувствами. Потому что любовник(?)... предатель(?)... да хоть центр всей его блядской вселенной! — женат. И всё остальное неважно. Так вот, что происходит, когда по голове со всего маху дают стальным ломом. Когда целый мир вдруг раскалывается на тонкие щепки, и черепушка идёт трещинами, не умещая геенны внутри. Блять, семь лет! О чём он думал?! Что ничего не изменилось? Серьезно? Чимин понимает, что уже давно не чувствовал себя таким наивным придурком, как в эту секунду. Гнев, перекипающий внутри, кажется, уничтожает всю жизнь в радиусе нескольких метров и уничтожает всё светлое, что ещё сохранилось к Намджуну. — А как же супруга? — голос Пака сочится издёвкой, а в оскаленно-нежной улыбке яда на отравление целого города хватит. Но Ким не успевает ответить, потому что Чимин вдруг хватает мужчину за руку и одним неуловимым движением сдирает кольцо, чтобы через секунду оно красовалось уже на его пальце. Великовато, но это не страшно. — Хотя, знаешь, насрать. Сегодня я за неё. Хорошо, дорогой? Намджун не злится, как ожидал Пак, не пробует вернуть свою собственность и даже бровью, мудак, не ведёт. Пожимает плечами и снова тянется за поцелуем: — Всё, что хочешь, малыш. И к тому же, тебе оно больше идёт. — Говорить о жене в таком духе банально. Уж лучше сказал бы, что любишь её, — фыркает Пак равнодушно и тянется к ширинке Кима. — Сказал бы, что верен, что ты здесь по делу, и чтобы вообще я не лез... Жужжит молния, и мягкая ладошка ложится на твёрдо стоящий член, а Намджун насмешливо вскидывает левую бровь, неотрывно следя за Чимином и повторяет со всё той же раздражающей младшего невозмутимостью: — Всё, что захочешь. — и, сильнее притянув парня к себе, добавляет: — Если хочешь — скажу, что люблю её, и что буду представлять вместо тебя, когда мы будем трахаться. — Нахрен. — выдыхает Пак в губы старшего. — Лучше скажи, что ты любишь меня. Мир взлетает вверх дном и рушится вместе с тем, как Намджун, наконец-то срывается и одним быстрым движением опрокидывает Пака на обе лопатки, вжимая в капот и покрывая укусами мягкие губы. — Ты и так это знаешь, — глухо, на грани хриплого шёпота, осыпает поцелуями шею и плечи, нетерпеливо одежду сдирает — не всю — сейчас не до того, и, уже погружаясь в тугую тесноту чужого тела, выдыхает: — Да и если скажу — не поверишь. Одной только слюны, в спешке размазанной по члену, мало, но ослепительная, рвущая боль сейчас как нельзя кстати. Младший за неё как за спасательный круг держится, чтоб не свихнуться, на ней сосредотачивается. Скрещивает обнаженные ноги у Кима на талии, поддаётся, под правильный угол подстраивается, шипит, но не сопротивляется, когда нависший над ним мужчина первый толчок на пробу делает. — Господи... Кто из них это сказал? Наверняка юноша не знает, но это сейчас и не имеет значения. Он еле удерживает себя где-то на грани и всё, о чём думает — как хорошо бы сейчас под рукой оказался любимый нож. Тот, с металлической, с годами стёршейся до блеска ручкой, что остался лежать на земле вместе с джинсами Пака. Тот самый, что неизменно спасал в трудный момент. Тот самый, что подарил сам Намджун на четырнадцатилетие Чимина. «Как иронично бы было вернуть его прямо сейчас. — про себя усмехается Пак и досадливо жмурит глаза, чувствуя, как те предательски щиплет. — Прямо между лопаток воткнуть и... и... господи...» Сил не хватает. Чимин на куски разваливается, уже не надеясь, уже не замечая боли ни внизу, ни в груди... Только впивается мстительно ногтями в шею мужчины, зубами губы рвёт, стон из глотки не выпускает и дышит так тяжело, сдавленно выталкивая воздух из лёгких — что-то чуть меньше похожее на дыхание и чуть больше — на попытку задохнуться. А под веками — мелкое крошево из звёздной пыли, стекла и остатков надежд. А во рту — привкус крови и собственных непроизнесённых проклятий. А на ладонях — чужой-родной запах и поцелуи, которыми Ким осыпает каждый сантиметр чиминова тела, пока сам в него толчок за толчком погружается. Рыдать бы. Глотку бы рвать. Выскрести из-под грудины гниющую язву-любовь. Вырвать бы вросшие в позвоночник стебли застарелой боли, что сейчас загибают. Чимин молит себя не сломаться. Скулит в шею старшего, дерёт чужую кожу, с каждым ударом чужих бёдер о собственные глубже ногти вонзает. — Ненавижу... — шепчет. — ненавижу... — быстрее. быстрее... Как будто в мире ничего кроме заполонившей Чимина до краёв ненависти и с каждым движением множимой боли не осталось. Боль, поделённая удовольствием. Удовольствие накатывает тягучее, топкое... на самое дно тянет, но Пака уговаривать не нужно. Он сам с головой в это безумие бросится. Чимин вскрикивает, латунной струной прогибается и, откинув назад голову, чувствует, как по всему телу проходит сладкая судорога. Брызги пачкают его живот и лишь наполовину снятый костюм Кима (так-то лучше), а ещё через несколько глубоких жадных толчков Чимин ощущает, как внутри него, отпустив себя, кончает и сам Намджун. «Во всяком случае, он остался истинным джентельменом, — мелькает в голове Пака насмешливая мысль. — Никогда не позволяет себе спустить первым» Юноша откидывается на спину. На улице холодно, и кожа, покрытая испариной, липнет к остывшему металлу, но у брюнета как будто изнутри каждый орган горит не то от боли, не то от заполнившей всё нутро кислотной ненависти. Намджун для Чимина — это смертельно. Это мириады комет, тонущих в слезах за плотно зажмуренными веками; это ожоги там, где впивались пальцы; это дрожь на кончиках ресниц и искусанных губах. Мужчина бережно убирает упавшую на глаза юноши прядку и, всё ещё обнимая его второй рукой за талию, улыбается. Пак Чимин. Это имя выжжено у Намджуна на сердце алыми буквами. Пак Чимин. Где-то так глубоко на подкорке, что даже закрыв глаза мужчина смог бы сказать, где находится каждая родинка, каждый белёсый шрам или ожог. Пак Чимин. Голос ангела, взгляд искусителя, руки в крови и улыбка... какая улыбка! О губах Пака Намджун мог бы оды писать, жаль только профессия не располагает. Эти губы, что сперва плюют ядом, а потом ловят воздух и молят: «быстрее, быстрее...», эти могильно-чёрные глаза, в которых, как звёзды в космическом мраке, мерцает и заворачивается витыми жилками золото (Намджун до сих пор помнит времена, когда чтобы заметить его не нужно было стоять на расстоянии вдоха). Чимин. Тот, кто семь лет не покидал мыслей, не давал жить, не отпускал и не прекращал каждую ночь появляться во снах. Тот, чью улыбку Ким как сокровище в самых укромных уголках памяти прятал. Тот, кто сейчас в его руках лежит, уставший, расслабленный, как будто на миг задремавший. Припухшие веки закрыты и чуть покраснели, губы разомкнуты и блестят от слюны, смешанной с кровью там, где Чимин сам прокусил их (Намджун вдруг остро чувствует жгучие полосы на собственных шее, спине и плечах). Верно. Ведь Пак всегда был таким. Не умел, и, что важней, никогда не пытался сдержаться. Он дышит мерно, уже успокоившись; длинные стройные ноги по-прежнему талию Кима охватывают, одна рука покоится на мягко вздымающейся груди, вторая свободно откинута в сторону; чёрные, мокрые от пота волосы отдельными тонкими прядками липнут ко лбу, а шея неровно размечена багровыми сладкими красками. — Красивый ты. Невыносимо. Чимин как от пощёчины вздрагивает. Подбирается мигом, распахивает злые карие глаза, и взгляд в Намджуна вонзает, такой острый, что впору вскрывать и препарировать трупы. Но блондин под этим взглядом, напротив — как кот в луче солнечном млеет — и вдруг, улыбнувшись ещё шире, приглушенно, тихо смеётся: — И на комплименты по-прежнему так реагируешь. Пару секунд Чимин молча, как заворожённый, глядит на родные черты и даже не может найти нужных слов. Он не понимает, как может Намджун быть таким привычно мирным и невозмутимо расслабленным. Как будто всё так и должно быть. Как будто он не понимает... «А может, он просто надеется, что всё будет как прежде? — мелькает в мозгу Пака, но юноша тотчас же одёргивает сам себя за наивные мысли: — На это из вас двоих только ты, как идиот, мог надеяться» Приходит в себя. Выдыхает и, грубо толкнув мужчину в грудь, шипит: — Слезь уже. Мне дышать под тобой нечем. Намджуна тон Пака ничуть не смущает. Он будто и не замечает стальных ноток в голосе, не чувствует скрытой во взгляде угрозы... он слеп ко всему кроме самого Чимина, по которому так невыносимо скучал, и на котором (как поздно он это признал!) по-настоящему сходится весь его мир. Юноша поднимается с блестящей чёрной поверхности капота, стирает запястьем со лба капли пота и устало вздыхает. — Так зачем ты приехал? — Чимин лениво тянется к сброшенным в спешке штанам. Одеваться не хочется, тем более, по внутренней стороне бедра размазана чужая сперма, но ещё меньше хочется возиться в поисках салфеток, светя при этом голой задницей, так что Пак, поморщившись, всё же натягивает джинсы. — Я думал, правительству нет дела до гетто. Намджун в свою очередь уже застёгивает ремень и педантично складывает галстук (стараниями младшего на рубашке мужчины не хватает нескольких пуговиц, так что сейчас аксессуар бесполезен). — Я обещал, что займусь южными районами. Чимин снова подходит к машине блондина и облокачивается на капот. — Да, помню. У тебя была пиздецки скучная речь. Не понимаю, за что тебя выбрали? Ким будто и не слышит едкого замечания и, присев рядом с младшим, задумчиво смотрит куда-то вперёд. — Когда мы были детьми, здесь было спокойнее. Торговцы, мошенники, банды... всё это были мелкие преступники, которые прятались по подворотням, боясь загреметь за решетку. Теперь всё не так. В гетто есть кто-то, кто всех этих людей покрывает и направляет. — В гетто никогда не было власти. — бесстрастно, но жёстко вставляет Чимин и спокойно глядит на мужчину. — Ты знаешь закон джунглей. Каждый сам за себя. — И все же оружие продаётся, как и наркотики, проституция цветёт, а все местные копы подкуплены. — Так ты приехал порядок тут навести? — усмехается Пак. Чертовски хочется закурить, но Чимин почему-то по-прежнему не может этого сделать в присутствии старшего, как будто дурацкий, впитавшийся с детства запрет мёртвым блоком застрял на подкорке. — А ты бы не хотел этого? — искренне интересуется Ким. — Просто представь. У детей будут нормальные школы. У их родителей — достойная работа. Больницы, торговые центры, зайдя куда можно не бояться, что тебя ограбят... — Пиздливый ты стал. — снова перебивает Чимин и сам своей невозмутимости удивляется. — Настоящий политик. — Чимин... — Я не стану тебе помогать. Уверен, ты вспомнил обо мне не потому что соскучился. Да и роль моя на юге маленькая. Непримечательный бар, где даже драки приличные — редкость. Намджун внимательно смотрит на брюнета, и Пак на мгновение ощущает тревогу, заставляющую желудок медленно, но ощутимо сжиматься. «Он всё знает» «Он всё всегда знал» Где-то проносится вопль сирены, звучат недовольные крики людей и визгливые гудки машин, но на пустыре всё это кажется таким недосягаемо далёким и неважным. Чимину всегда было с Намджуном тихо. Ещё ребёнком он сжимался испуганным комочком в объятиях Кима, прятался в сердцебиении старшего, и всё сразу делалось проще. — Что ж, ладно. — кивает Намджун. — Я всё понял. Отводит взгляд куда-то вдаль, расслабляется, руки снова — в карманы брюк, а губы гнутся в полуулыбке. Задумчивой, как всегда никому кроме него самого не понятной. Такой же, как раньше. Чимин думает, что никогда не мог разгадать Кима. Тот вечно был весь в своих мыслях, в раздумьях и планах, в которые не посвящал никого. На все расспросы он пожимал плечами и говорил что-нибудь вроде «завал на работе», а потом ненавязчиво переводил тему. И Пак никогда не подозревал. Никогда. А потом стало поздно... «Ты был моим домом» Тоскливая злоба за прошлое снова голодной змеёй поднимает безглазую голову. Снова шипит, уродливую пасть разевает и требует... требует мести... «Зачем? Почему ты уехал? Зачем бросил? Всё ведь могло быть иначе!» Бедняжка Чимин. Есть ли смысл озвучивать эти вопросы, когда ни один из ответов не облегчит жгучую боль, а только умножит её? Есть ли смысл опять приближаться к тому, кто уже тебя продал за власть? Для чего ты опять подпускаешь к себе человека, оставившего кривой шрам вдоль всего позвоночника, переломавшего твой хребет и раздробившего кости? «Потому что за все эти годы никто так и не смог заглушить пустоту там, где раньше был он» — вдруг ясно звучит в голове, и Чимин вздрагивает, в одно мгновение вспоминая всё то, что замуровал в самые дальние тайники памяти. Солнце. Чужие руки. Смех. Слёзы. Поцелуи в разбитую коленку. Всегда тёплую осень. Ночи в обнимку. Ямочку на щеке. Комиксы. Дурацкие цветы в волосах. Песни. Уязвимость. Луну. Звёзды. Дыхание в губы. Шрам над ключицей. «Шрам?» О Господи... шрам. Чимин, не заметивший, в какой момент мужчина отошёл, чтобы что-то достать из машины, сам не осознавая, как неожиданно растерянно (даже испуганно) выглядит, быстро шагает к Намджуну. Рывком дёргает на себя, не обращая внимания на удивлённый взгляд Кима, хватает за края рубашки и судорожно стягивает в сторону, чтоб обнажить нужную часть. Здесь. Всё также здесь. Прямо над левой ключицей. Кривой, зарубцевавшийся, светлый в сравнении с остальной кожей... запомнивший, возможно, больше поцелуев Чимина чем даже губы Намджуна. — По-прежнему на месте, — бормочет брюнет и завороженно глядит на неровную горизонталь. — А ты думал, он куда-то делся за эти семь лет? — усмехается старший. Чимин на самом деле не думает вовсе. Он смотрит на росчерк ножа на смуглой коже и, кажется, как наяву слышит хруст переломленной кости (он ведь тогда тебя спас). — Помнишь, откуда он? — зачем-то спрашивает и на мужчину глядит снизу-вверх. Намджун пару секунд не отвечает. Стоит, смотрит со смесью доброй печали и жалости и, вдруг накрыв руки Пака своими, вздыхает: — Конечно, я помню...∘∘∘
Они снимают номер в центре. Чимин, не покидающий гетто без особенной необходимости, скидывает Тэхёну сообщение о том, чтобы тот забрал его следующим утром в 9:00 из гостиницы «Persona», и отбрасывает телефон подальше, чтобы всего на одну ночь забыть, из какого он мира, а главное — как далеко этот мир от вселенной Намджуна. Они всю ночь не выпускают друг-друга из рук. Снова и снова на раз дышат, снова и снова друг в друге теряются... Когда в перерыве на восстановление они заходят в душ, Чимин наконец целиком может увидеть Намджуна, а тот, в свою очередь, — Пака. За годы у одного сильно прибавилось мышц и татуировок, а у второго — крупнокалиберных и совсем маленьких шрамов и только одна надпись на том самом месте, над левой ключицей. «Actum ne agas» Намджун даже не спрашивает. Он знает, что это тату в его честь.«С чем покончено, к тому не возвращайся» — гласит надпись, и всё же, они вместе. Здесь и сейчас, в одной комнате, дарят друг-другу себя без остатка. Чимин убеждён — это последняя ночь. Намджун знает — будут другие. Намджун целует напористо, жёстко, и Пак отвечает взаимностью. Наутро ни на одном не будет живого места, но это не важно. Сейчас они видят лишь алые вспышки под веками и чёрную похоть, затмившую радужки глаз...∘∘∘
Надо же. Как иронично. Запястья неприятно ноют от слишком туго сцепленных наручников, но Намджун ничем не выдаёт недовольства. Как сильно он, должно быть, устал этой ночью, что не ощутил, как утром Чимин с усмешкой щелкнул на его запястьях металлическими кольцами. Впрочем, оно того стоило. — Уже уходишь? — как ни в чем не бывало осведомляется Ким, глядя на уже одетого юношу, что-то печатающего в мобильном. Брюнет оборачивается. — А, ты наконец-то проснулся? — почти радостно, почти без издёвки в сочащемся нежностью голосе. — Да. И впервые в таком положении, — беззлобно замечает мужчина. — Это с какой-то конкретной целью или так, повеселиться? Чимин улыбается. Подходит вплотную, склоняется ближе и заботливо поправляет пальчиком упавшую на глаза Намджуна прядь. — Это была случайная мысль. Я подумал, — пора тебе узнать, какого это, когда тот, за кого ты готов был сдохнуть, оставляет тебя рваться, прикованным к одному месту не в силах сбежать. Ким, возможно, впервые смотрит на него снизу-вверх и натурально дуреет от дьявольски красивой улыбки (Боже, ради такой и убить и подохнуть не жалко). — К тому же, хотя бы спустя семь лет я впервые чувствую себя сильнее тебя, а это... — брюнет наигранно задумчиво проводит пальчиком по губам, а затем вновь усмехается: — Да, это чертовски приятно. Чимин не прощается. Кладёт ладонь на щёку мужчины, накрывает губы губами и долго, мучительно сладко целует. А потом просто уходит, захлопнув дверь и даже не оглянувшись. Ах, Чимин... Прекрасный, как первородный грех, и всё такой же невыносимый, как много лет назад, когда во время ссор шипел в спину проклятия, а потом прижимался вплотную и, не извинившись, шептал, как сильно любит. Может, он и повзрослел, может и стал хитрее, жёстче, расчетливее, но... нет. Это все также тот самый мальчишка. «Сильнее тебя в первый раз» Намджун смотрит вслед юноше и улыбается. Чимин никогда не понимал. Никогда не понимал того, что всегда было на самой поверхности. Того, что Намджун всю жизнь был слабаком и проигрывал в чувствах к нему...