Фетровой накидкой стелится туман, Загибая ветки, прячется в дурман. Оросит поленья каплями дождя, И сорвутся звёзды, листьями шумя.
Завидев яркие огоньки, жутко мерцающие сквозь близко теснящиеся стволы, Дазай легко сбегает с проторенной дорожки, прислушиваясь к усилившемуся свисту буйного ветра, скрещивает руки, рывками двигая ими по направлению кистей и судорожно шепча: «это безумие, это безумие, это безумие.....»*, спотыкается о торчащие из влажной земли кривые корни, кубарем скатывается с небольшого пологого склона, цепляя на безразмерную толстовку цветущие головки липучего репейника, приподнимает закрывшиеся в момент падения веки, очутившись возле съехавшей по крутой горке легковой машины, болезненно жмурится, всмотревшись в исправно горящие фары. — Рядом шоссе? — Осаму неторопливо отряхивается, немного заторможенно оглядывая стальную находку, ерошит спутанные пряди, поймавшие грязные пылинки и смольные палочки. — Хей? Есть кто? — постучавшись острыми костяшками худых пальцев по тонированнлму стеклу, шатен делает вспомогательный «козырёк» из худых лодоней, прислоняется к запотевшему окну, разочарованно вздыхает, нагоняя тёплый пар, расплывшийся белёсым пятном по затемнённой поверхности, замечает чёрный след от проскользивших шин, ведущий, как и предполагалось, далеко вверх по раскуроченным лопухам, обойдя исцарапанный автомобиль вокруг, Осаму рассматривает чуть вздувшийся капот старой машины, медленно оборачивается, подмечая то место, откуда совсем недавно свалился. Тяжело взбираясь, Дазай хватается за тонкие стебли смятых цветков и гибкие пальцы мокрых кустарников, хлопотливо выбирается со спящей полянки, спешно возвращается на брошенную тропинку, поправляя скомкавшийся капюшон испачкавшейся кофты, ускоряется, ловко перепрыгивая заметную канавку. С момента неосторожного повреждения старых половиц проходит значительное количество времени — это заставляет кареглазого немного расслабиться, забывая и про найденный в мягких иглах цветной плащ, и про оставленную кем-то запертую машину. Шатен запихивает израненные угловатыми камешками ладони в широкие карманы, перебирает бренчащую связку ключей, хрустя узловатыми пальцами второй руки, теребит скрученную в неаккуратную спираль упаковку мятной жвачки, ступая по закрытым бутонам бледной магнолии, забредает на пугающий неогороженный участок. Маленький домик лесника прогнил — скрипучие доски покрылись толстым слоем пахнущего плесенью мха; с дырявой крыши сыпется грязный песок, сбрасывающий за собой рваные кисти синеватой полыни; крошечное крыльцо грубо проломлено, зияя неглубокой пропастью, оголившей сырую землю. Невысокий забор ровно выстроился к стене лачуги, разрушенной ходом давно вставших стрелок пластиковых часов, мерно покачивающихся на ржавом гвозде за облупившейся оконной рамой. Деревянные пластины скрипнувшего забора нешироко раздвинуть, пропуская через себя стальную цепь, прикреплённую к бордовому ошейнику карликового добермана. Грозно оскалившись, чёрный «цербер» неистово рвётся прочь от покачнувшейся перегородки в желании укусить за обтянутые чёрными джинсами икры, жалобно скулит, прижимая вытянутые уши, когда дверь старой хижины мерзко пищит, неспешно отворяясь. Отступая назад, Осаму нервно сглатывает, полуиспуганно оглядывая оттераюегося бумажным полотенцем рыжего незнакомца. Взгляд прищуренных голубых глаз выражают лёгкое недоумение, обращая внимание на пятящегося шатена, взъерошенная бровь взметается вверх, пока мазолистые руки стискивают жёсткую тряпицу. — Заплутал? — Немного…По самому краю гуляет прохлада, Прячется в досках, стирая ограду, Прыгнет в чешуйки крыши каскада, Провоет, кружась, свою серенаду.
Спускаясь по хлипким ступенькам, кудрявый мужчина откидывает негустой хвостик за спину, сжимает изогнутые стальные кольца, перебрасывает их через специально вбитый дубовый кол, тем самым ограничивая в ленивом беге по усыпанной короткими сучками дорожке притихшее животное. — Ты чего такой зашоренный? Пса боишься? Не укусит. — Не боюсь. Не люблю собак. — Ну хорошо. — курчавый замолкает, после чего вгоняет толстую палку глубже, постепенно проворачивая, откидывает прилипшую распушившуюся прядь. Шатен разворачивается, пытаясь вспомнить, как забрёл в это жутковатое место — коряга, мусор, авто… Чем дольше Дазай вглядывался в стремительно наплывающую темноту, тем неувереннее он становился — далековато ушёл. Выпуская холодные звенья из шершавых ладоней, встрепенувшийся от невесомого ветерка лесник блаженно потягивается, направляясь к мешающему отверстия в замшелом полу, дотрагивается до острых концов старых половиц, после чего берётся за заляпанную чем-то ручку. — Подождите! Не могли бы Вы мне помочь, сам я не выберусь из леса. — За мной. — рыжий медленно манит озадачившегося кареглазого следовать внутрь полуразвалившейся хижины, терпеливо ждёт, пока подозрительно косящийся на добермана Осаму окажется ближе, возвращается в покинутую им обитель, неощутимо подталкивая нахохлившегося Дазая. — Не смотри на меня так, я тоже не укушу… может быть. — Что значит «может быть? " — шатен хмурится сильнее, недовольно фыркнув, непонимающе наблюдает за задорно усмехнувшимся кудрявым. — Шучу же, ты чего такой угрюмый? Меня обычно боятся, а не недоверчиво сверлят. — Прекратите. — Ладно-ладно, не нравится тебе такой юмор. — А почему Вы сразу мне не поможете? — А ты хочешь окоченеть по дороге? — почти приторно улыбаясь, рыжий заставляет Дазая только больше насторожиться — шатен вглядывается в исказившиеся черты вошедшего в старую лачугу курчавого, приглядывается к блеснувшему в окутывающей мгле металлу, стараясь определить расплескавшуюся по ней вязкую жидкость, неудовлетворённо хмыкает, когда его наглым образом заталкивают под покатую крышу убогого домишки. — А в чём она? — Осаму кивает на осмотренную им ранее серебристую ручку, безуспешно пытаясь дотянуться до него, с навязчивым хотением проверить консистенцию пахучих пятен. — Грязь с кола. Неверяще выпрямившись, кареглазый с пущей упрямостью докапывается до странного владельца затхлой хижины одним только скурпулёзным взглядом, вдруг о чём-то задумывается, заметив непонятные для него изменения в мимике голубоглазого, озадаченно склонившего курчавую голову на бок. Поставленный в тупик неизвестно причиной своего недоверия, шатен подмечает гнетущую атмосферу, рухнувшую тяжёлым угловатым камнем на пестрившие крохотными занозами доски, сломившиеся прямо под его весом, ставшим невероятно значимым для общей целостности стремительно хрупчающей конструкции. Ощущение чего-то очень неприятного скапливалось как золотые пещинки перевернувшихся стеклянных часов, неумолимо отмеряющих скатывающееся в огромный ком чувство необъяснимого страха — явного повода конечно нет, но некоторые мелочи наводят на очень тревожные мысли, с ехидной насмешкой маячущие вокруг старающегося выровнять резко сбившееся дыхание Дазая. Чего тут так шугаться-то? Просто нелюдимый лесник запустил прохудившуюся лачугу; завёл «дружелюбного» цербера, спасаясь от всюду следующего за ним одиночества и пугает ребят шутками, составнленными на вгоняющих в противный озноб дворовых историях, перекочевавших ещё из его шкодливого детства. А теперь это нужно как-то доказать запуганному мозгу, любезно подкидывающему сцены из клишированных фильмов ужаса. — Не спи — замёрзнешь. — рыжих звонко щёлкает длинными пальцами, отбрасывающими синеватые вытянутые тени на хлипкий столик, мерно покачивающийся из-за томного сквозняка, дотрагивается до липнущего выключателя, вдруг передумывает зажигать слепящий свет, сжимая непривыкше жмурящегося шатена за худое предплечие, водит по прохладной комнате замысловатыми петлями. Как будто и не в помещении вовсе — шаловливый ветер игриво обдувает со всех сторон, словно на колосящемся пшеничном поле; гулкий стрекот и гибкие лапки ловко пробегают под ногами; тихое шуршание и зверинное бурчание заставляет невидяще оборачиваться, проверяя каждый сделанный шаг. Вдох, выдох, вдох, выдох. Так темно. — Вы хорошо ориентируетесь. — Просто редко пользуюсь освещением. — И что же Вы тогда делаете по вечерам? Книги не почитаешь, сеть явно не ловит, кроссворды разгадывать крайне сложно. Либо Вы вампир, панически боящийся света, либо основное здешнее увлечение — кошмарить людей. — А говорил, что не нравится такой юмор. — голубоглазый осторожно усаживает притихшего Осаму на невысокий парусиновый стул, скрипуче придвигает его к заставленной столешнице, заставляя обоих перекошенно поморщиться. — Слово-то какое интересное: «кошмарить» — надо запомнить. Судорожно опешив, кареглазый медленно осознаёт, как погрузился в туго затянутый ворох жутких фантазий и спешных выводов, проецируя неверные выдумки в незадумчиво брошенные фразы в разговоре. А ведь на кровопийцу рыжий дядька и вправду похож — кожа невероятно бледная, совсем каплю желтоватая, просвечивает все тёмно-голубые венки, составившие ломкие, изогнутые деревья; глаза немного впалые, страшно усталые, завораживающе сверкают интуитивной опасностью под натиском ледянящих лучей бледнолицей луны-красавицы; телосложение подходяще худощавое, но совершенно не хрупкое — он будто крепкая мраморная статуя с печальным ликом и прикрытыми полупрозрачными веками мерцающими алпанитами, такими прекрасными, но такими мертвенными, искусственными. — Малина, шиповник, бергамот?… Эй? Дазай бодренно дёргается, случаянно засмотревшись на скорые движения перебирающего бумажные пакетики в трёх разных пёстрых коробках лесничего, складывает руки в расслабленный замок, переплетая продрогшие пальцы. — Извините, отстранился чуток. Шиповник, пожалуйста. — мило любезничая, шатен ожидающе подрыгивает щуплой ногой, поражённо корчится, ощущая, как по острому плечу взбирается мохнатый паучёк, встревоженно дёргается, силясь скинуть примастившегося друга. Как можно жить в таком месте?! — Сахар? — Ага. — Сколько ложек? — Две. Вовремя спохватившись, Дазай ловит выпавшую из грубых ладоней расторопного курчавого кривую ложку, перекладывает её на гладкое покрытие резного серванта, возле которого трепетно «колдует» благодарно кивнувший рыжик, недоумённно разглядывает замотанную расползающейся марлей банку, мутно переливающуюся бирюзовыми зайчиками. — Что в ней? — Глазные яблоки. — Ммм. — саркастически улыбнувшись, кареглазый пересаживается, оказываясь лицом к покосившейся спинке, насмешливо фыркает. — А в бинтах, чтобы незаметно было? — Да. Хочешь одно тебе в чашку кину? — Разумеется. Зачем они вообще Вам? — Раскусывать прикольно. Осаму сладко зевает, неспешно поворачиваясь, складывает тонкие предплечья на пыльную столешницу, перекрещивая руки, укладывается на них, рассматривает плотно выстроенный забор через небольшое потёртое окно, выводит длинным пальцем забавную рожицу на тонком слое улёгшихся на старый стол крупинок. — Вот. — кудрявый с глухим стуком ставит перед заскучавшим Дазаем наполненную до краёв противно скрипнувшую в мазолистых ладонях кружку, выдвигает деревянную табуретку из-под грязной столешницы, лениво умостившись на ней, размешивает свой тёмный, крепкий чай. Неглядя отпивая, шатен касается кончиком холодного носа чего-то склизкого и нагревшегося, перекатывает горячим языком под рельефным нёбом попавшийся шарик с щекочащим хвостиком, чувствуя солоноватый привкус, тут же сплёвывает, широко раскрыв глаза и застыв в вязком страхе.Падая с горки одежды в обрезки, Стеклянное яблоко скроется в блески, Растущие ярко-синим пятном В спрятанной банке с выгнутым дном.
— Что это? — Глазное яблоко. — Плохая шутка. — Хорошая, если бы было шуткой. Ошарашенно вскочив, Осаму отходит от хлипкого стола, случаянно задевая острым логтём скрытую стеклянную тару, стоявшую на причудливом серванте, неаккуратно опрокидывает её на прогибающийся пол, разглядывает быстро рассыпавшиеся в голубоватом селуэте тусклого света молодой луны глаза, судорожно срывается с места, выставляя трясущиеся руки вперёд, льнёт к противоположной зябкой стене, вляпавшись во что-то мерзко смердящее, нащупывает незапертую дверь, вспешке распахивая её, нервно закрывает рот ладонью, сдерживая толчками рвущиеся рвотные позывы: в дурно пахнужей луже собственной крови лежит забитая досмерти женщина; её отвёрнутая на бок голова зияет жудкими проплешинами, а вырванные клоки блондинистых волос усыпали её узкие плечи и залитые алой жидкостью потемневшие картонки; перекошенное в немом ужасе лицо заплыло от уродливых сине-фиолетовых синяков и туго впившихся стекольных осколков, россыпью разбежавшихся и по открытым участкам выгнутой спины; розовые, нежные веки устрашающе впадают, а росчерком сползшие бардовые дорожки кровавой коркой застыли на красивом, мельно бледном, лице; изящно худенькая рука неестественно вывернута, на внутреннем сгибе оголяя открыто торчашую кость; лёгкое летнее платьеце неосторожно изорвано, а его ставший коротким подол небрежно задран, показывая гладкие ноги и подтянутый ягодицы; неумолимо начавшие коченеть пальцы напряжённо расшиперены — её узкие ладошки умоляюще тянутся к осевшему в обветшалом проходе Осаму. Испуганно отползая, Дазай упирается в угловатые колени пригнувшегося голубоглазого, резко оборачивается, когда на его тощие плечи водружаются шершавые ладони, смявшие полосатую ткань и края глубокого капюшона, силясь вырваться, шатен лихорадочно дёргается, медленно приподнимаясь, пока одним рывком его не возвращают в прежнее положение. — Хочешь, расскажу «как же так»? — отрешённо оскалившись, рыжий прижимает кареглазого теснее, так, чтобы сдержанный шёпот пробирал до скачущего табуна колких мурашек, свистяще выдыхает, заставляя смятённого шатена тревожно сглотнуть. — Ты прав — делать по вечерам нечего. Поначалу, я часто выбирался из глуши: шёл вверх по трассе, ловя попутку, ездил в город да всю дорогу в тишине. Потом небольшую одинокую дачу недалеко от дороги преобрела молодая пара. Я изредка заглядывал к ним, развлекаясь милыми беседами, рассказывал про покойного отца, умолявшего не бросать эту убогую лачугу, всё рассказывая про «свою прелесть пребывания в лесу», сперва я не понимал его рвения оставаться в этом абсолютно нецивилизованном месте. Через год или два, счастливая семья привезла забавного сынишку, не догадывается, о ком я говорю? Удивлённо моргнув, Осаму непонимающе уставился на странно улыбнувшегося голубоглазого — да, у родителей и впрямь есть загородный дом, из которого он и забрёл сюда от накатившей скуки, но припомнить курчавого мужчину так и неудаётся. — Ты совсем маленький тогда был, года три, небольше, неудивительно, что ты не узнаёшь меня. Так вот… Ходил я к ним ещё раза два, с интересом наблюдая, как ты носился по отремонтированным комнатам, а после вы уехали на год, чуть больше, вот тогда я и стал на стены лезть от давящего одиночества. В город ездил всё реже, а после того, как обрушился мост, так и вовсе деться некуда было. Да и напасть-то какая: связи нет, ничего поблизости не построенно, машин нигде не встречается. А что делать? Ловил живность: зайцев, птиц, иногда оленей. Одичал вовсе. Однажды встретилась мне в чаще заплутавшая девчушка. Привёл её сюда: также в темноте накормил, напоил, спать уложил. Она меня всеми силами очеловечить пыталась: из своего словно бездонного рюкзачка пачки чая вытащила, всякие цветные коробочки, пакетики, баночки; отучала мясо сырим есть, воду из ручья некипятя пить; рассказывала, что в городе происходит; о починянном мосте оповестила. А потом неплодородное лето, голодная осень и тяжёлая зима: еды котострофически не хватало. Лили пыталась всучить, да не брал, а сама есть отказывалась, приходилось делить непоровну, только бы накормить. Кусочки мне тянет, а у самой глазки голодно блестят, маленькие ручки трясутся, а слабые ножки подкашиваются, так и умерла от истощения в январские морозы, пока я бегал, выискивал чего в рот положить. А какая красивая была: смуглая; волосы мягкие, чёрные, словно манящая морская пучина; высокий лоб и когда-то пухлые щёчки, покрытые очаровательными веснушками. В тот день я впервые попробовал человеческое мясо: пресноватое и такое нежное, лучше любового пробованного стейка. Её белое лицо, быстро омертвевшее, выражало такое сочувствие, будто вот — живая: осуждающе смотрит, когда я отдаю ей больше, чем себе; трогательно обнимает холодными ночами в попытках согреться; учит готовить невероятно вкусное жаркое по рецепту её любящей бабушки. Делал очередной глубокий укус, а малютка Лили остеклянело поглядывала, молчаливо поддерживая — «Ну же, Чу, ведь сложно уснуть на голодный желудок.» Так и продолжалось: путник за путником, затем скучно стало, с приглядевшимися развлекаться стал. А ведь, если бы не попробовал, то никогда и не узнал, что мне нравятся не только изящные девочки, но ещё и милые мальчики. — А для старых знакомых Вы делаете исключения? — противно поёжившись, шатен уже чувствует фантомные зубы на своём оцепеневшем теле, старается пересесть, дабы возвратить затёкшим мышцам подвижность, но очередным грубым нажимом его спешно останавливают, заставляя недовольно смотреть из-под густой чёлки. — Не делаю… Могу только право выбора предоставить. Где бы хотел? — рыжий легко водружает удивлённо охнувшего кареглазого на плечо, одной рукой аккуратно придерживая, а другую запихав в узкий карман потёртых спортивных штанов, терпеливо ждёт, медленно постукивая узловатыми пальцами по напрягшейся спине брыкающегося Дазая, крепко сжимает худые бока шершавой ладонью и изгибом логтя, предупреждающе щипает за уперевшуюся в крепкую грудь ногу. — Твой ответ? Обречённо проскулив, Осаму быстро одёргивает кольнувшую конечнось, не переставая махать ею, с усилием стискивает собравшуюся майку разговорившегося людоеда. — Либо ты сейчас же называешь место, либо будем ютиться в комнате с многоуважаемой леди. — кудрявый взмахом руки указывает на смердящее помещение, в дверях которого совсем недавно удерживал в ужасе застывшего шатена. Мгновенно замерев, притихший кареглазый удобнее перехватывает измятую ткань, судорожно осматривается, в силах разглядеть только поблёскивающую холодным мерцанием столешницу у обшарпанного окна из-за всепоглощающей темени и скудности мебели. — На осколках больно лежать. — проходя в маленькую дурно пахнущую комнатку, рыжик вынужденно останавливается, когда кареглазый протестующие цепляется за облупишиеся косяки. — Нет! Я придумал где. — взволноаванно дыша, Дазай то слабее, то сильнее стискивает плохо покрашенное дерево проёма, в панике вертится, вздыбливая итак спутавшиеся волосы. — Ну? — На… На столе… — А где бы больше всего не хотел? Неспешно разжав исцарапавшиеся об отшелушивающую краску пальцы, кареглазый задумчиво прикрывает медленно превыкающие к мгле глаза, неприятно морщится от удобно вспомнившегося агрессивного лая. — Возле пса. — Ага… — осторожно подбрасывая немного сползшего Осаму, курчавый неторопливо идёт к также облезшему выходу из старой лачуги, звонко шлёпает надрывно мыкнувшего шатена, снова начавшего тщетно вырываться. — Вы говорили про право выбора! — Право выбора худшего места. Дазай старается упереться в скрипнувший косяк плотной подошвой грязных кед, ненамеренно задирает тёмно-красную майку, болезненно дёрнувшись, когда раздражённый голубоглазый грубо встряхивает его, заставив прогнувшуюся ступню тут же соскочить. Чуть не сорвавшись в проломленную дыру из-за внезапно треснувшей половицы, фыркнувший людоед неторопливо переступает через повреждённые участки, медленно спускается, пока слабо брыкающийся Осаму поспешно придумывает, что нужно сделать, чтобы спасти себя от незавидной участи быть изнасилованным и съеденым рехнувшимся лесником. Дошедший до дремлящего добермана кудрявый почти сбрасывает вцепившегося в широкую спину шатена на озябшую от синеватой ночной прохлады землю, тревожа оскалившееся животное, переворачивает зажмурившегося Дазая на живот надавливает на округлые бёдра, теснее прижимая их к усыпанной сухими сучьями дорожке, безуспешно раздвигает их, когда всполошившийся кареглазый, крепко стиснув зубы, усердно сводит длинные ноги. Потревоженный пёс, громко тявкая и скребя длинными крючковатыми когтями по гладким камешкам, ловко изворачивается, пронырливо подползая к русому чужаку, открывает клыкастую пасть, примеряется, где бы сделать глубокий укус, вгрызаясь в горячую плоть, быстро-быстро вертит головой, упав на бок, когда укороченная цепь ограничивает допустимую область действий, зло рычит, не в силах дотянуться до спешно одёрнутого предплечья. — Тише, мальчик, и тебе достанется. Может даже раньше чем мне. Моя потенциальная жертва хочет комплимент? — Он такого же характера, что и ваши шутки? — Ну да: ты аппетитный в обоих смыслах этого слова. — Спасибо, старался. — мелко вздрогнув, шатен пытается заставить свой мозг думать рациональнее: как можно заговорить людоеда так, чтобы он наверняка отпустил его? Потрепавший по голове чёрного добермана курчавый просовывает тёплую руку под умолкшего Дазая, нащупывает клацнувшую о тонкую молнию железную собачку, резко дёргает за бренчащий язычок, расстёгивая, после чего тянет за узкие штанины тёмных джинс — тщетно, впихивает мазолистую ладонь обратно, находя золотистую пуговицу, торопливо продевает её, стаскивает с первого раза неподдавшийся элемент одежды. — Растяжка будет? — А ты хочешь по-больнее или по-нежнее? — Как будто Вы прислушаетесь к моему мнению. — Ну, а вдруг. Попробуй. — По-нежнее. Хотев сделать в точности наоборот, рыжий на мгновение смягчается, даже протягивает начавшую подмерзать руку к всклокоченной волнистой шевелюре, останавливаясь на пол пути и перемещая её на низ спины совсем затихшего кареглазого, подхватывает эластичную резинку светлых боксеров, оголяя молочную кожу, рывком снимает их вместе с тёмными штанами. — Ты совсем не боишься? — Смирился. — Осаму несильно сдавливает виски, побуждая сдающийся разум активно что-то придумывать, постепенно погружается в неминуемо накатывающую панику, растущую вместе со словно окотившим холодной водой осознанием того, что сейчас его трахнут и съедят. — Ты выглядишь так, будто вынашиваешь план по уничтожению, не иначе. Нервно усмехнувшись, шатен кривит пухловатые губы, встревоженно оборачивается, почувствовав, как мокрый нос озлобленого добермана касается согнутого логтя, подбирает под себя чуть не укушенную руку, как раз тогда, когда острые клыки громко клацают в пропахшем еловой смолой воздухе. Голубоглазый всё же разводит упругие бёдра взволнованно нахмурившегося Дазая, вобрав в рот два своих длинных пальца, рыжик старательно смачивает огрубевшие подушечки, после чего проводит ими между поджавшимися ягодицами, обводит по кругу напрягшуюся дырочку, после чего с усилием вводит первый палец наполовину, заставив уфнувшего Осаму неприятно вздрогнуть, спешно подавшись вперёд, тем самым обнуляя недолгие старания курчавого, резко надавившего на тощее основание шеи скребущего по сырой земле Дазая. Придвигая дёрнувшегося кареглазого ближе, рыжий снова предпринимает попытку растянуть узкое колечко мышц, ещё решительнее, а от того и болезненнее, заставляя простонавшего шатена сильнее впиться короткими ногтями в крошащийся песок. Кудрявый грубо вставляет и вынимает высохшие от вязкой слюны подушечки, наблюдает за то и дело чертыхающимся Осаму, пока не замечает выступившие в уголках прикрытых глаз прозрачные капельки слёз, окрасившиеся бледно-голубой пеленой в неярком свете уходящей луны, ускоряется, прислушиваясь к жалостливому мычанию. — Вы питаетесь чужими страданиями? — И ими, и чужими. Тихо проскулив, Дазай пугается того, что его уперевшееся в усыпанную обломанными палочками дорожку достоинство начинает медленно твердеть, непонимающе ужасается, ведь эти порывистые «мучения» ему нравится. Кареглазый громко вскрикивает, когда прекративший понравившуюся «пытку» рыжик в нетерпении сбрасывает потёртые спортивные штаны и резко вставляет в него далеко не маленький член, вынуждающий раздвигать бёдра ещё шире, загнанно дышит, стараясь поднять мягкий зад, но грозно фыркнувший курчавый кладёт свою шершавую ладонь на оголившуюся из-за лихорадочных ёрзаний шатена поясницу, препядствуя дазаевскому желанию дать пространство налившемуся кровью и обильно сочащемуся белёмым предэкулянтом половому органу. Вгоняя пульсирующий член глубже, курчавый старается сильнее развести упругие округлости зажимающегося Осаму, неспешно наклоняется, уповая, как его острые зубы с лёгкостью войдут в худое плечо дрогнувшего Дазая, наровит раздражённо сомкнуть сильную челюсть где придётся, когда слёзно заскуливший шатен случаянно ударяет его в острый подбородок, после порывистого укуса озлобленного добермана за ненароком придвинутое взволнованным кареглазым предплечье. Недовольно покосившись на опередившего в лакомстве пса, кудрявый укоризненно щёлкает того по мокром чёрному носу, «отцепляя» от повреждённой конечности, наваливается на удивлённо охнувшего Осаму, ускоряя темп неразмеренных толчков, нарочно задевает покрасневшую головку умоляюще простонавшего шатена, быстро проехав по ней угловатым коленом, для этого специально выйдя из разгорячённого тела, с бо́льшим энтузиазмом вставляет снова, сразу же попадая по бугорком выступающей простате, чувствует, как немного выпятивший кверху ягодицы кареглазый покрылся мелкими колющими мурашками, блаженно дёрнувшись. Голубоглазый упоительно облизывается, вытаскивая очерченный вздувшимися синеватыми венами орган, переворачивает расслабившегося Дазая на спину, после чего медленно насаживает его, заставляя нетерпеливо елозить. Двигаясь более размашисто и неосторожно, курчавый наслаждается короткими полукриками-полустонами, сжимает подмахивающие в такт неаккуратным толчкам бёдра, оставляя краснеющие отметины, ещё раз проезжается по чувствительному узелку нервов, начиная с нажимом надрачивать мыкнувшему кареглазому, заставляет его кончить уже через несколько грубых входов и выходов, гортанно рыкает, изливаясь от сладких сокращений нежной дырочки. Рыжий медленно спихивает обмякшего Осаму на мокрую землю, натягивает испачкавшиеся в грязном песке тёмно-синие штаны, рассматривает одевающегося Дазая, еле застегнувшего подрагивающими пальцами металлическую застёжку. — Надо бы пришибить тебя чем-нибудь — живьём ты мне зубы повыбиваешь. Оглядываясь в поисках чего потяжелее, голубоглазый изумляется, когда справившийся с непотдававшейся золотистой пуговицей шатен его трогательно обнимает, забрасывая холодные руки на крепкую шею, жмётся ближе, ожидая ответа на неожиданные объятия. — Вы выглядите очень печально. Вот вроде и ехидно ухмыляетесь, а глаза выдают — грустные, тоскливые. Мне жалко Вас… — неторопливо отстранившись, кареглазый всматривается в омертвелые алпаниты, настороженно поднимается, не встречая сопротивления, медленно бредёт прочь от ветхого домика, постоянно оборачиваясь на отстранённо наблюдающего за ним людоеда. Гранённые пушистыми ветками лучики утреннего солнца несмело освещают протоптанную тропинку, стайками гуляют по раскидистым лапам папоротника, рассеиваясь жёлто-белой дымкой в густых кустах колючей ракиты, своими вытянутыми листиками щекочущей открытые участки молочной кожи, не скрытой задранными рукавами полосатой кофты.