***
С каждым днем всё тяжелее. С каждым днем выносить этот "позор" становилось труднее. Кто Штауффенберг теперь, оставшись инвалидом на всю жизнь? Для себя - никто и останется таким до конца дней, как бы не старался стереть из памяти въевшийся ужас дня катастрофы. Он словно въелся под кожу, изводил его, медленно убивал. Этот дикий, животный страх, неплохо скрываемый за вдруг появившейся злобой и скрытностью. Непривычная Клаусу раздражительность, возникшая, словно из неоткуда, тяга к курению и алкоголю, постоянная бессонница... все слилось в один сплошной кошмар, длинною в жизнь. Штауффенберг напрочь отказывался принимать любые обезболивающие и вообще следовать указаниям, "помогающим вернуться к прежней жизни". Жгучая боль сопровождала Клауса и днем, и ночью, порою ударяя импульсами настолько сильно, что мужчина едва ли не терял сознание. Речи о глазном протезе и быть не могло: ариец так и не сумел заставить себя смириться с этой потерей. С кистью руки все было менее печально, Клаус все же решился приобрести замену в виде неплохо спроектированного протеза или "металлической руки", как привык называть ее сам владелец. Работа продолжалась, как и семейная жизнь, счастье из которой стремительно ускользало с каждым днем; краски сгущались, раздор и ссоры теперь стали обычным делом, а рукоприкладство - нормой. Каждый вечер, изо дня в день крики и плач. — Успокой наконец Франца, — сквозь зубы цедит мужчина, делая еще одну затяжку и прижимая вторую ладонь тыльной стороной ко лбу. Плач ребенка всё так же продолжается, пронзительно, с такими знакомыми надрывающимися нотками, переходящими в тихие всхлипы и завывания. — Дорогой, я.., — Нина даже не успевает оправдаться, как Штауффенберг в гневе вскакивает из-за стола, опрокидывая пепельницу и быстрым шагом направляясь в комнату младших детей. Хрупкая немка окрикивает его, пытается остановить, только бы он не ударил собственное дитя. — Успокой его, черт побери!— Нина бледнеет от яростного крика, закрывая заплаканное личико ладонями и удаляясь в комнату, предварительно закрыв дверь на ключ. Ужасно больно, настолько сильно, что в груди все будто сжалось, дышать стало тяжелее. Глубоко в сознании Нина всеми силами пытается оправдать мужа, дать ему еще шанс, простить, но ведь у них дети. Четверо детишек, таких невинных и еще совсем беспомощных... Она не может рисковать ими, не позволит, даже если все еще любит Клауса, пытаясь увидеть в его угрюмом образе знакомую ласку, заботу и доброту. Увидеть в этом совершенно чужом теперь человеке того, за кого Ниночка вышла несколько лет назад: красивого и жаждущего жизни Штауффенберга, кроткого и такого нежного. Но с кем она теперь? Каждый раз немец словно обращается в уродливого монстра, доводя до слез каждого в этом доме и не давая житья. Нина до последнего будет молчать и ни за что не обратится за помощью, уже заранее зная, что из-за этой ошибки может лишиться детей. Раннее утро, в доме еще все спят, но немка точно знает, что прямо сейчас ее муж, скорее всего, изнуренный очередной бессонной ночью, сидит в комнате по соседству, туша очередную сигарету о подлокотник дивана. Она с осторожностью, запуганно оглядываясь, выскальзывает в коридор, неуверенно проходя в гостиную к Клаусу и замирая в дверях. Ее взгляд останавливается на силуэте вдруг как-то съежившегося Штауффенберга, нервно постукивающего пальцами по жесткой обивке. — Клаус.., — Нина делает секундную паузу, набираясь смелости и выпаливая дрожащим голосом, — Клаус, ты должен уйти. Уходи, пожалуйста, отсюда и и не возвращайся, прошу, — она вот-вот снова расплачется: позор, Боже, какой позор! Девушка прикрывает дрожащие губы ладонью, содрогаясь в тихих рыданиях. Она не может сейчас позволить себе вот так вновь унижаться перед ним, только не сейчас, — Я не хочу тебя больше здесь видеть... Эти слова замирают в гробовой тишине. Ариец замирает, неотрывно наблюдая за юной леди и молча поднимаясь на ноги. Бычок от сигареты в его пальцах медленно падает в пепельницу. — Удачи, — холодно отвечает Штауффенберг, едва ли не вылетая в ярости из комнаты и удаляясь в уборную лишь для того, чтобы переодеться, прежде чем покинуть это место. Белая рубашка сменяет запятнанную футболку, которая летит в ближайшую корзину для белья, Клаус торопливо натягивает новые брюки, не без труда справляясь с застежкой ремня и поправляя ворот рубашки. Его взгляд мельком устремляется на аккуратно сложенную на краю ванной форму, недавно старательно выстиранную Ниночкой, но немец лишь хмыкает, отворачиваясь к зеркалу и шумно выдыхая. У него на сегодняшний день совершенно другие планы. Совершенно... другие. После катастрофы его не подпускали к самолетам, позволяя только обучать новичков теории, которую большинство либо даже нормально не слушало, либо просто прогуливало. Да, юнцы были до чертиков энергичными, полны энтузиазма, но не раз Штауффенберг уныло вздыхал, глядя на то, как они бурно обсуждают свои будущие полеты в коридорах: наивные птенцы, не знающие, что один только шаг из родного гнезда повлечет за собой смерть. Он не мог продолжать учить их дальше, просто не мог заставить себя вспоминать о том, что когда-то был таким же. Таким же счастливым и абсолютно беззаботным "ребенком", готовым рассекать небесные просторы.***
Хлопок двери, тихий писк открывающихся дверей лифта, еле слышное жужжание едущей вниз кабины. Испытывает ли он горечь или вину? Нет, какая-то отвратительная до тошноты гордость бурлит в груди, тяжелым камнем удерживая его от возвращения. Не будь он настолько очерствевшим, то сейчас же бы рванул обратно в квартиру, распахнул дверь, бросившись на колени перед Ниной, но он уже давно отвык; отвык бороться во что бы то ни стало до конца; отвык защищать тех, кто ему дорог; отвык оставаться "живым" человеком. Все словно в один миг потеряло смысл, а когда-то яркие краски стали тусклыми и бледными. Клаус еще раз проверяет пачку денег в кармане накинутого на плечи пиджака, словно самому себе в ответ пожав плечами и сунув руки в карманы брюк, где ютилась очередная пачка сигарет. За день мир изменяется несколько раз; ранним утром в городе царит безмолвие, а на улицах не души, ты словно только наблюдаешь рождение нового дня, так, почти что подсматриваешь; ближе к полудню народ оживляется, на улицах раздается гул толпы и шум проезжающих автомобилей, а хозяева забегаловок сонно выползают на улицу, отворяя двери и приглашая каждого в свой уютный уголок. В Берлине невероятно прелестные кафе, Вы знали? Как и их владельцы, персонал и клиенты.. Казалось, в этом городе всё так и веет этой искренней радостью и доброжелательностью к каждому прохожему. Ариец сворачивает в ближайший переулок, торопливо перебегая дорогу и сразу взбегая по ступенькам на крыльцо излюбленной кофейни, куда чаще всего заходил либо рано с утра, либо в перерывах между работой, если было время. Приглушенный звон дверного колокольчика оповещает о прибытии нового посетителя, что незамедлительно следует к стойке, протягивая мягко улыбающемуся продавцу пару монеток и в легкой задумчивости проговаривая заказ еще раз, когда юноша у кассы просит отметить пожелания. Опомнившись, Штауффенберг виновато опускает взгляд, извиняясь за свою рассеянность и качая головой. — Что нибудь еще, сэр? — Нет. Нет-нет, только кофе. — Ожидайте. Немец бодрым шагом проходит несколько улиц, аккуратно придерживая стаканчик двумя руками и пару раз делая несколько небольших глотков, когда приходилось подолгу стоять на переходах. Обычно он добирался гораздо быстрее, но только благодаря такси, но каждая услуга стоит денег, а их у Клауса не так много на данный момент, чтобы так тратиться. "Зануда до блевоты", — мелькает в мыслях у Клауса и тот слегка нервно посмеивается, вновь погружаясь в раздумья. Приход на работу сопровождается немедленным решением отыскать Фридриха Ольбрихта, начальника отдела, где работал и по сей день летчик. Побродив некоторое время в коридорах, он наконец выпытывает у прогуливавшихся студентов, где на данный момент находится Ольбрихт, спешно отправляясь на полигон, о котором говорили ученики, указывая в сторону улицы из окна. — Фридрих! — окрикнул мужчина выбравшегося из ликующей толпы знакомого, торопливо приближаясь к своей цели и едва ли не налетая на несчастного Фридриха. У этих двоих за все время сложились невероятно теплые, крепкие отношения, даже несмотря на разницу в статусе и попросту возрасте. Ольбрихт гораздо старше Штауффенберга, да и в его мудром образе давно виднеется какое-то привычное старческое спокойствие, сопровождаемое по-прежнему расчетливым и холодным разумом, властвующим над всем, чем управлял этот человек. — Ты сегодня рано, Клаус, — спокойно отвечает на оклик начальник, рефлекторно протягивая ладонь для рукопожатия и вздрагивая, когда чувствует, как холодный металл протеза сжимает ее, да так, что аж в запястья заныло. Он отрывается от записей в планшете, поднимая взгляд на арийца и невольно щурясь поверх очков, — что-то не так? — Ничего особенного. Просто некуда кроме работы деться, — о ссоре с женой Штауффенберг пока что тактично умалчивает, намеком предлагая Ольбрихту уйти в более приватную обстановку, где он сможет рассказать обо всем поподробнее, но тот как назло с натянутой улыбкой подхватывает спутника под локоть, подводя к группе новичков, наблюдающих за полетом очередной новой модели самолета, спроектированного совсем недавно, — я с Нинкой поссорился. — И куда теперь денешься? — усмехается Фридрих, делая редкие пометки на чистом листе. — Без понятия. У меня вообще к тебе другой разговор, — будто бы опомнившись, сказал Клаус, — я собираюсь уволиться. — Погоди.., — мужчина рядом замирает, осмысливая только что сказанное работником, поворачивая голову в его сторону и с неким недопониманием вскидывая брови, — вот так и решил? Просто уйдешь? Что же тебя так подтолкнуло? — Учить балбесов — это не моё, — продолжает Штауффенберг, даже не дослушивая Ольбрихта, — Я шел сюда, стремясь к мечте, а не для того, чтобы вдалбливать слюнтяем науку о полетах. — Ты ведь... должен понимать, что оформить все это не так просто, да и коллектив к тебе привязался за все время работы. Вот так просто бросишь? — не получая ответа, Фридрих шумно выдыхает, с досадой опуская голову, — Как хочешь. Твое дело, я влезать не буду, но просто помни, что это ведь когда-то являлось делом всей твоей жизни, — немец хмуро хмыкает в ответ на слова старика, скрещивая руки на груди и чуть отступая назад. Он отлично понимает, к чему тот клонит, ведь Ольбрихт ни за что так просто его не отпустит, потому и пытается тянуть с этим делом, надеясь, что Штауффенберг передумает по своей переменчивой натуре. Ольбрихт чуть кивнул, предлагая Клаусу хорошо подумать над этим вопросом, а не сразу спешить. Фридрих подумал, что Штауффенберг делает это всё на эмоциях после того, как его из дома выгнала жена. Так что лучше подойти к этому вопросу, когда Клаус вернётся к семье, либо просто через пару дней. Ольбрихт надеялся, что рабочий сделает правильное решение и останется, продолжит учить пришедших сюда впервые. Штауффенберг скептически поднимает бровь и складывает руки на груди. Этот жест ему сначала вообще никак не давался, но Клаус специально этому научился. Он даже не обращал внимание на ледяную поверхность металла, которая в очень жаркие дни сильно нагревалась и даже обжигала, как говорили некоторые люди, которые имели точно такой же протез. Но Клаус теперь в принципе не будет выходить особо часто на улицу, как делал это раньше. Мужчина оглядывает учащихся, которые почти все что-то бурно обсуждали. Все, кроме какого-то рыжего парня с аккуратно зализанными назад волосами. Он стоял чуть в стороне от других и молча смотрел на летящий над ними самолёт. Штауффенберг тоже поднимает голову вверх. В груди всё сжимает от боли и осознания, что вместо того летчика мог бы лететь сам Клаус. Но теперь его мечта такая далека и такая невыполнимая. Мужчина смотрел на самолёт и с отвращением вздохнул, сжав в кулак протез. Хоть это и всего лишь железка, но слишком резкие движения легко действовали на ту часть руки, к которой крепится протез, отдаваясь в оглушающей болью вновь в голове. Обычно с этим Клаусу помогал справится алкоголь. Он заглушал всё и стал важной частью в жизни немца. "Опять слишком резко", — думает Клаус с болезненным шипением и разжимает пальцы протеза. Штауффенберг достаточно сильно пошатнулся, но удержал равновесие, не упав на крепкий асфальт, который не только бы разодрал ладонь с коленями, но мог испортить протез, оставив кривую вмятину. Нельзя было падать на людях. Клаус бы просто ещё раз показал то, что без людей ему не справиться. Штауффенберг бы вновь чувствовал обыденный позор, который сжигал его изнутри. К бывшему летчику сразу подбежал тот самый рыжий парень из толпы, стоявший вне круга ровесников, потому и заметив первым, что Штауффенберг чувствует себя явно не очень хорошо. Парень положил руку на плечо Клауса, сжав и удержав от падения на асфальт, куда так удачно мог шлепнуться немец. Рыжий смотрит на лётчика обеспокоенным взглядом, бегающим по серьезному лицу учителя. Он всегда всегда пугал парня своим жёстким и холодным характером, а ещё своим устрашающим протезом и черной глазной повязкой. — Сэр, вы в порядке?