раб божий, на икону глядящий

— Ставрогин, вы меня вообще слушаете? — Да. И он слушал. Слушал внимательно, каждое слово ловя, будто послушную бабочку среди залитого ярким солнцем цветущего луга, где совершенной красоты создания касаются крыльями своими дрожащего воздуха. От этих бабочек-слов невольно дрожали руки, и будто поднимался где-то внутри страшный животный рефлекс — разорвать зубами, оторвать хрупкие крылья, чтобы не слушать больше этих гипнотических речей. И Верховенский замолчал ненадолго. Он смаковал ощущение, которое доставил, которое вызвал собою — пустые глаза застыли взглядом на глазах собеседника, и тот слегка поменял позу, сидя на стуле. — Вы говорите, — произнёс Ставрогин, закрывая губы указательным пальцем левой руки, а остальными держа подбородок, — что не отпустите меня. Зачем? — Не отпущу, верно, не могу себе этого позволить. Тонкие губы растянулись в улыбке, от которой к горлу подкатила тошнота. Ставрогин кивнул. — Вы не ответили на мой вопрос, Пётр Степанович. За-чем? — Николай Всеволодович, вы ведь знаете... — Зачем? — повторил Ставрогин сурово, и Верховенский сжал губы. Лицо его не выражало эмоций; Ставрогин любил за ним наблюдать. Из научного интереса — так он себе говорил. Наблюдать, как меняются оттенки пустоты в глазах — от тёмного серого камня, скользкого и блестящего, будто мокрый асфальт на солнце, до паутины серебристых туч с просветами голубого неба, ледяного и неприветливого. Оттенки пустоты. И был один, который не стоило бы решаться назвать пустотой — тот оттенок, с которым Верховенский порой смотрел на Ставрогина. Наклонив голову чуть вбок, Верховенский дёрнул уголком рта, продолжая смотреть Ставрогину в глаза. Тот молчал. — Ставро... Удар — резкий, шумный, от которого разлетелись лёгкие бумаги, удар по столу перебил Верховенского, и тот вздрогнул, сделав шаг назад и глядя на вскочившего со стула Ставрогина. Глаза серо-голубые вмиг стали серьёзными, а с тонких губ слезла мерзкая ухмылка. Сжав челюсти, Ставрогин смотрел прямо на него, глазами повторяя своё требование. — Вы хотите, чтобы я был честен с вами? — изменившимся голосом спросил Верховенский, и Ставрогин кивнул. — Я буду, Николай Всеволодович, я буду. Ставрогин, я люблю вас. Вмиг расширились зеленовато-серые глаза, а тёмные брови хмуро опустились. — Чего? Верховенский сглотнул. — Вы меня слышали, Николай Всеволодович, я... — Эгоистичный ублюдок... — Ставрогин обошёл стол, продолжая смотреть в глаза Верховенского, и приблизился к нему. — Четвёрку хотите кровью Шатова связать, а меня — к себе привязать? — Да, — закивал Верховенский, — да. Вы не верите мне, Ставрогин. — Конечно, я вам не верю. — Прошу вас, — Верховенский схватил руку Ставрогина, поднёс к губам, но тот одёрнул её до того, как губы коснулись кожи, — я прошу вас, Николай Всеволодович. Всё, что в душе моей осталось светлого, принадлежит вам. Оно мне и не надобно, но не могу я тому противиться — люблю, я люблю, Николай Всеволодович, вы хоть убейте меня прямо здесь, так и на том свете я вас любить буду. Верховенский не отпустил руку Ставрогина, и тот позволил держать её. — Замолчи... Пьер, замолчи. Я, может, хотел бы тебе поверить, но чувство это нас обоих погубит. — Обоих?.. — Обоих. — Вы хотите... — Не "выкай", Петь. Вздохнув, Ставрогин перехватил руку Верховенского так, чтобы самому держать её, и поднёс к губам. Глаза Верховенского расширились в ужасе, он замер, глядя, как бледные губы касаются его костяшек, спрятанных под светлой перчаткой. — К-к-коля... зачем... — Тебе нужны рабы? Так зачем же ты сам хочешь стать моим рабом, м? Резкий, рваный вздох, будто в каком-то приступе, сорвался с губ Верховенского, и он оставил их приоткрытыми, глядя, как к тыльной стороне его ладони прижимается щекой Ставрогин. Ресницы, словно крылья бабочки, дрожали, он будто взгляд сфокусировать не мог, а Ставрогин посмотрел на него, слегка улыбнувшись. — Пьер, — шепнул он, и Верховенский перевёл взгляд в его глаза, — скажи. — Чт-т-то? — Зачем ты хочешь стать моим рабом? — Я без вас ничто... ничего без вас не выйдет... — Говори, говори. Ставрогин вновь коснулся кисти Верховенского — его перчатки — губами, а тот, сбиваясь и едва дыша, продолжил: — Ты бабочек, бабочек любишь — так слушай: ты — крылья мои, без которых я погибну, не смогу подняться с земли; ты — Солнце, если я — Луна, которая сама светить не смеет, я... — Хватит. От этого мягко-сурового приказания Верховенский тотчас замолчал. — Ты не можешь сделать меня своим рабом, а потому идёшь с обратной стороны. Верховенский кивнул. — Ты ублюдок, Пьер. Завороженно глядя в зеленовато-серые глаза, Верховенский кивнул снова. — Я тоже, ты знаешь это? Верховенский покачал головой. — Ты многого не знаешь, но и того достаточно бы было тебе, чтобы понять, каков я. — Ставрогин, я знаю тебя, знаю. Кириллов бога ищет, Шатов бога ищет — и не найдут они. А я бога своего нашёл, я сейчас и гляжу на него... — Да замолчи ты. Молчи. — Нигилисты не любят, ты знаешь, а я всё равно люблю — тебя люблю, люблю до безумия... — Вот в это — верю. Глаза в глаза — раб божий, на икону глядящий. И пустота — которая вновь не-пустотой оказалась — завораживала своей глубиной. Медленно вдохнув, Ставрогин зацепил зубами кончик перчатки Верховенского и неспешно стянул её с его руки. Вновь сжал кисть его в своей, поцеловал дрожащие пальцы, внимательно глядя в серо-голубые глаза, — Верховенский не двигался, замер, сам как изваяние, рядом со своим идолом. Рядом — и ещё ближе: Ставрогин сделал шаг, и теперь между ними едва помещались сцепленные руки. — Не отпустишь? — скривив губы, спросил Ставрогин. — Нет, — едва слышно выдохнул Верховенский. — Хорошо. Тогда держи. Бери. — О чём ты говоришь? — Хочешь, Пьер, я стану твоим рабом? Растерянность застыла в серо-голубых глазах. Они смотрели в глаза Ставрогина, сжаты были тонкие губы. — Пьер, не молчи, — с нажимом произнёс Ставрогин. — Я не понимаю, чего ты хочешь... — А так будет яснее? И Ставрогин наклонился, коснувшись губами сжатых губ, — Верховенский вздрогнул. Настойчиво Ставрогин продолжал, сжимая руку Верховенского в своей, а тот, справившись с растерянностью, ответил на поцелуй — едва ощутив запал его, Ставрогин отстранился. Ухмыльнулся. Окинул взглядом лицо с мгновенно покрасневшими щеками и произнёс: — Я готов сделать всё, что ты захочешь, Пьер. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. — Я понимаю, — Верховенский сглотнул. — Понимаю. Но я... ты... не... Я не могу. — А ты попробуй. — Не могу... не с тобой... — Я сказал: попробуй. Налёт суровости в голосе его контрастировал с тем, как прохладные пальцы коснулись щеки Верховенского. — Поцелуй меня, — тихо произнёс тот. — Ты просишь. Стиснув зубы, Верховенский опустил веки. Губы Ставрогина растянулись в довольной улыбке. Он взял подбородок Верховенского в свои пальцы, приподнял его голову — тому пришлось открыть глаза, чтобы зеленовато-серые впились в них внимательным взглядом. Ставрогин вновь коснулся сомкнутыми губами губ Верховенского, хотел отстраниться — но тот подался вперёд, требуя продолжения. И Ставрогин ответил. Убрал руку от подбородка, скользнув пальцами в светлые волосы, а руки Верховенского неловко легли на его спину. Напрягшийся весь, всё ещё дрожащий, Верховенский будто ожидал бури — Ставрогин мягко отстранился. Он окинул лицо Верховенского взглядом — на щеках румянец, в глазах слёзы застыли, тонкие губы приоткрыты — и огладил ладонью волосы его ото лба к затылку. — Видишь, Пьер? Вот и то, чего ты так хочешь. Ты — мой. Мой до кончиков ногтей, до дрожащих твоих ресниц, каждая твоя улыбка, каждый вдох и каждый выдох — мои. Все твои гадкие помыслы, все идеи, все страшные преступления, вся ненависть, вся боль, вся любовь — мои. Все твои ангелы и все твои бесы принадлежат мне. И петлю на моей шее ты не затянешь.