***
Он появился в жизни Влада внезапно, резко, сразу же обозначив главное своё умение — получать различные травмы. Влад сбил его, выскочившего из-за угла прямо под колёса, где-то в центре почти полгода назад, отвёз пострадавшего со сломанной ногой в больницу, потом вернул в студенческое общежитие. Он помнит, как вздыхал, наблюдая скрывающуюся за дверями светлую макушку, абсолютно уверенный, что этого неловкого, доставившего массу проблем и сорвавшего ему все планы, но — господь всемогущий, такого красивого мальчишку! — больше никогда не увидит. А на следующий день приехал в Школу-студию по просьбе бывшего преподавателя провести мастер-класс — и сразу же натолкнулся в коридоре на запутавшегося в костылях, красного, злого как чёрт — но, великие небеса, всё-таки такого красивого — старого знакомого, который, оказывается, учился на первом курсе актёрского. Бывают же в жизни совпадения. Конечно, он тем же вечером затащил Мэлса к себе «на чай», конечно, вкрадчиво поинтересовался, каким образом бедный студент собирается отдавать долг за оплаченные в больнице гипс и костыли. Конечно, неловкий и прекрасный мальчишка тут же залился краской, бормоча что-то про то, что его можно было бы и в бесплатную больницу отвезти… Конечно, в тот вечер Влад разложил его прямо на кухонном диване, опрокидывая на пол всё, что успел поставить на стол. Конечно, в тот вечер Мэлс остался у Влада на ночь. И на весь следующий день тоже. И даже ещё на одну ночь. Конечно, Влад сразу понял, что больше его никуда от себя не отпустит. Конечно, Мэлс был не против.***
Он постоянно спотыкается, падает, роняет, проливает, опрокидывает, застревает, зацепляется, поскальзывается, царапается и обдирает кожу. Может, на него так авария подействовала, сместив что-нибудь важное в вестибулярном аппарате, но Влад подозревает, что это что-то врождённое. Очаровательный дефект, вроде картавости или родинки на щеке — из тех, что сводили с ума сильных мира сего, заставляя сворачивать горы и засыпать песком моря ради самых неидеальных красавиц. Механизм естественного отбора, который в доисторические времена должен был бы Мэлса исключить из борьбы за существование. Кажется, у Мэлса имеется диагноз — синдром вегетативной дисфункции. Владу плевать на термины, ему больше нравятся символы: Мэлс — сокровище, которое очень легко разбить, и от того оно в сотню раз дороже. В ванной у Влада с недавнего времени, кажется, больше баночек с перекисью водорода, чем с шампунями. Он выбрасывает очередной опустевший флакон, притворно вздыхает: — На тебя, дорогой, не напасёшься, хоть аптеку свою открывай! Мэлс смеётся. Владу очень-очень нравится.***
Теперь у Мэлса перебинтовано одно колено и всё ещё заклеено огромным пластырем другое — видимо, вторая попытка удалась ему вчера лучше. Мэлс выглядит как подорванный на мине боец в лазарете, не хватает только костылей, которые, кстати, до сих пор где-то в коридоре за шкафами валяются — не пропадать же добру. Он сидит на широком кухонном подоконнике и сосредоточенно что-то читает — скорее всего, очередной сценарий. Он оказался удивительно талантливым, это Влад тогда же на мастер-классе и выяснил — получив роль, зажатый и колючий подросток сразу будто почувствовал себя на своём месте, задвигался легко, уверенно, даже на костылях удерживался как-то проще. Он вдруг неуловимо вытянулся, распрямился, словно выпустил наконец из себя что-то, что обычно удерживал, не давая раскрыться в полную силу — в интонациях, во взгляде, в том, как он держал голову, читалась необыкновенная, нерастраченная сила, мощный, бьющий через край свет. У Влада на секунду перехватило дыхание, а Игорь Яковлевич, поймав его восхищённый взгляд, кивнул утвердительно — да-да, я тоже вижу, этот мальчик далеко пойдёт, обязательно. Влад уверен, Мэлс — актёр куда лучше, чем он сам. И Владу это нравится. Ему нравится смотреть, как Бирюков тренируется по утрам в гостиной, пробует голос, разминает мышцы, выполняет нехитрую лицевую разминку перед зеркалом. Нравится слушать, как он повторяет за закрытыми дверями сложный текст, сбивается, сам себя шутливо называет дураком и повторяет снова и снова, разбирая на отдельные звуки, растягивая или проглатывая слова, меняя интонации — словно любуется драгоценным камнем, поворачивая его в разные стороны. Владу нравятся деловые сборы по утрам, нравится общее сосредоточенное молчание, нравится сидеть напротив с головой погрузившегося в сценарий Мэлса и в последний раз пролистывать собственный текст. Они похожи на крепкую супружескую пару, на семейную чету актёров, не нарушающих личного и профессионального пространства друг друга, но неразрывно связанных. Владу безумно нравится думать, что они с Мэлсом — семья. Мэлс берёт на себя роль то ли заботливо-нежной жены, то ли проблемного ребёнка-подростка, и сегодня у него явно в приоритете второе, потому что джинсы он так и не надел, и сидит в футболке и трусах на подоконнике, протянув свои больные ноги пятками к Владу, листает разложенные на коленях листы одной рукой, а другой загребает из стоящей рядом чашки спелые вишни, размазывая бордовый сок по губам и немного по щекам. Косточки он с почти неприличным хлопаньем выплёвывает, не целясь, в дребезжащее от ударов блюдце, еле держащееся на краю подоконника. Влад наблюдает за ним из-за стола и проклинает час, когда решил после работы зайти на рынок за фруктами — Мэлс ест эти чёртовы вишни будто порнозвезда на камеру: облизывает липкую ладонь, губами обхватывает большой палец и будто бы забывает вынуть его изо рта, занятый изучением текста. Он сидит — о дьявол! — полуголый, липкий, сладкий, соблазнительно-бесстрастный, и делает вид, что Влада, с его голодным, прожигающим взглядом, с его бьющей в голову кровью и учащающимся пульсом — просто не существует. Влад с трудом разлепляет пересохшие губы и интересуется с наигранным равнодушием: — Мэл, а ты сегодня решил порадовать соседей красотой своей обнажённой натуры, или просто так штанов не надеваешь? Мэлс удивлённо поднимает голову, хлопает глазами невинно, сущий ангел. А где-то на дне всё равно плещется чертовщинка, мелкий бес в уголке рта дёргается, грозясь вытянуться в полноценную хитрую улыбку. Мэлс с заметным трудом удерживает этого тайного беса и отвечает почти спокойно: — Да не хочу повязку сбивать, она так хорошо держится. И ещё очень жарко… — и лениво, по-кошачьи потягивается, левую перебинтованную ногу спуская с подоконника. Владу безумно, до мурашек и сладострастной дрожи нравятся его ноги. У Влада нездоровая фиксация на его ногах ровно с тех пор, как одну из них он сам же и сломал. Влад обожает его острые, вечно сбитые мальчишеские коленки, узкие, покрытые веснушками бёдра, его бледную молочную кожу, его тонкие лодыжки, на которые легко можно надеть любой женский браслет. Влад облизывается, наблюдая за тем, как луч света ползёт по марлевой повязке, спускается ниже, очерчивает голень и наискось ложится на стену. Владу хочется быть этим лучом, ласково обводящим нежную кожу. Влад беззвучно отодвигает свой стул и делает несколько шагов к подоконнику, надеясь остаться незамеченным. Мэлс косит на него краем глаза, но от своих текстов не отрывается. Он весь перемазан в вишне, несколько капель остались на бёдрах, пара розовых пятен даже на бумажках — обычно такой неряшливости со сценариями он себе не позволяет. Мэлс сам — словно одна гигантская спелая вишня, истекающая соком, приторно-жгучим, сахарным, прожигающим язык. У Влада всполохи света перед глазами и почти физический зуд в ладонях, но он сдерживает себя из последних сил, просто подходит очень близко и смотрит, не мигая. Мэлс больше не может делать вид, что Влада здесь нет. Он поворачивает голову, смотрит, не отрываясь — голубые глаза уже откровенно блестят бесовским весельем. Спрашивает, проклятый искуситель: — Хочешь вишню? — Я ничего не хочу, — честно отвечает Влад, чувствуя, как от напряжённого возбуждения тяжелеет всё тело, наливаются пламенем низ живота и кончики пальцев. — Совсем ничего? — удивляется Мэлс. — Хочу только тебя, — по-прежнему честно отвечает Влад, и забирает у Мэлса гигантскую тёплую ягоду. Медленно, растягивая удовольствие, зная, что теперь точно своего не упустит, вынимает её из перемазанных влажных пальцев, чуть сжимает глянцевитую кожицу, выдавливает густой, тёмный сок. Мэлс завороженно следит за тем, как полураздавленную вишню подносят к его рту, послушно обхватывает её губами, языком щекоча кончики Владовых пальцев. Влад продолжает давить, сок вытекает из ягоды, собирается на побагровевших, будто разбитых от ударов губах Мэлса и кровавой дорожкой сбегает по подбородку на шею и ключицы. Он выглядит жутко и прекрасно одновременно — то ли вампир, только что вскрывший чью-то сонную артерию, то ли дворовая проститутка, избитая за то, что слишком много брала. Он невыносимо сладок, у Влада сводит зубы от этой фантомной сладости, которую вот-вот можно будет ощутить, испить сполна, но пока — только смотреть. Смотреть-смотреть-смотреть, не отрываясь, и представлять, как он вгрызётся в этот сочный, спелый плод, самый желанный и самый запретный из всех. Мэлсу нравится эта медленная безмолвная игра, и Владу тоже нравится. Они почти не двигаются, замерли, словно вплавленные в янтарь, время теперь течёт в три раза медленнее, ленивое и тоже очень сладкое. Мэлс сглатывает, в последний раз проводя бархатным языком по кончикам Владовых пальцев и выплёвывает их вместе с косточкой, которая падает на пол, не попав в блюдце. — У меня сегодня в три занятие… — говорит он. — Нет у тебя сегодня в три никакого занятия, — вкрадчивым шёпотом отвечает ему Влад. — У тебя вообще сегодня никого и ничего больше не будет. — Ну нет!.. — Мэлс не успевает возмутиться, потому что блюдце, так опасно балансировавшее на краю всё это время, наконец летит на пол, Влад дёргается, словно выбираясь из липкой дремоты, и набрасывается на него, сметая к дьяволу и чашку с остатками ягод, и измятые бумажки сценария. Солнце бьёт прямо в глаза, он задыхается от жары и отравляющей кровь сахарной сладости, он хватается за Мэлса, как утопающий за соломинку, вгрызаясь в вишнёвые губы, и ему мало-мало-мало, чертовски мало, он слишком долго ждал, и теперь внутри всё бурлит и клокочет, нет сил и времени даже раздевать Мэла, и тот тоже, кажется, заражается этой лихорадочной страстью — вжимается, впивается губами, кусает, стонет, урчит, обвивает руками шею, дрожит и пламенеет как от ангины. Они слишком долго растягивали друг между другом бесконечную нитку конфеты-тянучки, сладко, длинно, оттягивали момент, ждали, ждали — чтобы потом вцепиться намертво, врасти, сплестись, наплевать на неснятую одежду, на соседей, которые теперь-то уж точно налюбуются всласть, на занятия, которых у Мэлса сегодня точно не будет. Влад вжимает его спиной в оконное стекло, собственнически удерживает запястья над головой, в порыве какой-то животной страсти кусает кадык, слизывая сладкую дорожку вишнёвого сока, спускается на ключицы, мажет языком широко, шершаво, и Мэлс прогибается и стонет от одного этого прикосновения, ногами обхватывает его спину, жмётся ближе, без слов умоляя не останавливаться. Влад не остановился бы сейчас даже под страхом смерти. Они слишком изголодались за время своего ожидания, всё случается быстро, резко, почти агрессивно, Влад терзает его кожу поцелуями-укусами, шарит руками под футболкой, с силой выкручивает соски, и Мэлса встряхивает вспышка мучительного удовольствия, его стон переходит практически в вой. Ремень джинсов Влада они расстёгивают с невероятным трудом, в четыре дрожащих руки, раздеваться дальше нет смысла, долго готовиться нет никаких сил, и Влад почти насухую растягивает Мэлса пальцами, пока тот впивается ногтями ему в загривок, наверняка оставляя кровавые царапины, и изо всех сил выстанывает: — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, хватит, я уже больше не могу… Когда Влад входит в него, Мэлс наконец кричит, длинным, гортанным криком, опрокидываясь головой на оконное стекло, зажмурившись до слёз, острыми пятками впившись Вихрову в бока. Влад надеется, что это крик наслаждения, что смазки, которой исходит его уже готовый взорваться член, достаточно, чтобы не причинить боли, что Мэлсу сейчас так же хорошо, как и ему, потому что ему сейчас… О-о-о, когда он начинает вколачиваться в податливое тело, перед глазами тут же взрываются фейерверки, по венам растекается обжигающая сладость, он трясётся как настоящий диабетик, а солнце слепит слезящиеся глаза и ударяет в мозг, уничтожая всё, что от него ещё осталось. Мэлс стонет, воет, разрывает в крике пересохший рот, хватает Влада за плечи, за рубашку, за волосы, дрожит, и, значит, ему тоже сейчас невероятно, горячо, мучительно и сладко, как Владу, и это прекрасно, и Влад сбивается на рваный, абсолютно бешеный ритм, кружит руками по разгорячённому Мэлсову телу под футболкой, давит, сжимает член поверх трусов, кусает за загривок чуть ли не до крови и кончает, выстанывая сквозь зубы его имя. Мэлса словно прошивает электрическим разрядом, он вскидывается в последний раз, вжимается пахом в ласкающую руку и кончает следом, издавая какой-то абсолютно нечеловеческий хрустально-высокий вскрик. Он разметался по подоконнику как по мягкой постели, опустошённый, выжженный до дна безумной горячечной страстью, футболка в пятнах от сока, по шее и ключицам медленно расползаются розовые пятна засосов. Влад удовлетворённо оглядывает дело рук своих и съезжает по стенке вниз, прямо в крошево стеклянных осколков. Мэлс пинает его сверху ногой по плечу, лениво ругается осипшим голосом: — Влад, ты меня измордовал, как я теперь в универ пойду… — Я же тебе уже сказал, никуда ты сегодня не пойдёшь, — так же лениво откликается Влад, пытаясь ухватить зубами болтающуюся в воздухе пятку. — С меня вообще-то потом спросят, что я им скажу? — Скажешь, что потерял ключи. Или заболел. Или вообще ничего не скажешь, имеют студенты право прогуливать пары? — Это не пары, это занятия по мастерству, — вздыхает Мэлс, спрыгивая прямо на осколки чашки. — Ай! Откуда здесь стекло?! Влад хохочет, притягивая его к себе, нежно целует закрывающий колено пластырь. Надо встать, надо убрать рассыпанные осколки, а то Мэлс обязательно порежется обо что-нибудь, надо собрать косточки и передавленные вишни, надо вытереть липкий сок с пола, с подоконника, с себя, с Мэла… Надо, наверное, сходить в душ и немного охладиться. Надо открыть окна и завесить шторы. И ни за что-ни за что не надо выпускать Мэла из объятий. Это в первую очередь, а всё остальное — всё остальное пусть подождёт. Владу очень-очень хорошо. Мэлс опускается на пол рядом с ним, укладывает вихрастую голову на колени и счастливо улыбается. Влад знает — Мэлсу тоже хорошо — очень-очень.