В Алабасте

В Алабасте дневной зной сменяет холод ночей, благословения небу и дождю чередуются с проклятиями засухе, правда и ложь сплелись в объятиях, а ход времени неумолим — но словно тонет в песчаных барханах и искусных многословных речах. Их общее с Крокодайлом дело продвигается медленно, но каждой мелочи уделено должное внимание. Словно древний механизм раскачивают и приводят в движение. Впрочем, так и есть. Людские мнения — тоже механизм, не менее древний, чем сами люди. Управлять им — искусство. Крокодайл работает в чём-то даже топорно, но эффективно. Все средства подчинены цели, в списке задач вычёркиваются и добавляются строки. Крокодайл и сам подчинён их тщательно расписанному плану. По правде, Алабаста ему идёт. Зной в поздний час становится смертельным холодом, яркие геройства Крокодайла в yjxb обращаются злодеяниями. Операции Барок Воркс все до единого мелкие, незначительные, но складываются в единый узор, как вышивка золотой нитью на шёлковом платке торговки — и уж в цену заложены каждая петля и каждое движение пальцев мастерицы. Песчинок в пустыне не счесть, не вычленить, а одно слово потонет в рыночном гуле толпы незамеченным, да только песчаная буря, вот она, вся из песчинок, — уже грозная, неподвластная обычному человеку сила. Когда слова и помыслы людей сливаются в общий поток, направляемый по намеченному руслу, то его уже не остановить. Крокодайлу Алабаста к лицу, его (их) планы идут как задумано и расписано, а золотая нить, щедро окроплённая чужой кровью, медленно ведёт Робин к понеглифу и смерти. Конечно, она это знает. И Крокодайл наверняка догадывается, просчитывает как один из возможных вариантов развития событий. Ведь он всегда готов к ножу в спину. Только это всё против него бесполезно (и отравленный крюк в грудь вонзится ей); умрёт не он, разве что шрам прибавится, ещё одна история ещё одного предательства — вот чем будет для него Нико Робин. В плавном течении времени Робин изредка посещает мысль, что эта сводящая с ума длительность всего — алых закатов и розовых рассветов Алабасты, которые она видит день за днём, мерзких поступков, которые совершает и ещё совершит, иероглифов, что читает в древних манускриптах и которыми дышит перед неотвратимой, но медлящей смертью, — продиктована вовсе не замыслом, не хладнокровным расчётом времени на исполнение плана, а лишь волей Крокодайла, его желанием не торопить события. Пусть Крокодайл весь хладнокровие, жестокость и расчёт, но он впрямь не спешит подвести их к финалу. Робин благодарна ему за эту мучительную пытку временем. Она живёт ради цели, но до её исполнения всё ещё дышит. Отрываясь от книг и миссий, смотрит на закаты и рассветы, пьёт кофе и вино, её даже не находят дозорные. Робин больше никуда не бежит: некуда и незачем, не от кого и не к кому. В песочных часах дела всей её жизни песок и скорость его падения (её падения) отмеряется исключительно Крокодайлом, это нельзя забывать, но об этом опасно думать. Тогда придётся вести мысль дальше и признать, что ей… нет, ему приятно играть с ней и щекотать нервы им обоим. Робин убийственна и живуча, Крокодайл никому не доверяет, но он подпустил её так близко и смотрит так тяжело. Впрочем, она уверена, тронет он её только смертью, не жаждой обладания. Крокодайл для того слишком здраво мыслит, он разделяет постель и работу. Но иногда случаются накладки. Всего лишь в расписании обоих — и этого немало. Ритм сбивается с ритма, но перемалывается общим планом. Робин выполнила задание и должна отчитаться. Терпит отчёт или нет, Крокодайл приказал прийти после — и она приходит. Ещё Крокодайл говорил его не беспокоить в те редкие, но неизменно запланированные, ей же включённые в его расписание часы, когда он отдыхает не один. На чаше весов между приказом и разумной просьбой Робин выбирает подчинение приказу и делу, потому что это бы выбрал Крокодайл и одобряет она сама. И, возможно, ей немного любопытно — самую малость. Без стука открывая дверь, она готова сполна расплатиться за своё любопытство. Робин, однажды тронув его каменно-жёсткую спину (как он только её не убил за наглость), сама предложила разбавить его часы отдыха в борделе умелыми массажистками. Крокодайл, как разумный человек, согласился. Робин отчего-то хотела увидеть это зрелище и наконец видит сейчас. На широкой низкой кровати с балдахином и кучей подушек полулежит Крокодайл в распахнутом тонком халате. По тёмно-зелёной ткани змеится золотой узор — Робин ни разу не видела его в этом халате, безвкусица, конечно, но полностью в его стиле; по обе стороны от Крокодайла сидят две обнажённые массажистки, разминая ему руки — от шеи, по плечам и до локтей скользят их узкие сильные ладони. Что же, почти ожидаемо, что он не даёт им дотронуться до кожи со шрамами, прикосновения по большей части через ткань халата. Впрочем, не все прикосновения: третья девушка — на коленях, с красиво выгнутой спиной — расположилась между ног Крокодайла и мерно двигает головой. Все три девушки темноволосые, и Робин от этого факта сначала продирает холодом. Затем Крокодайл замечает её, и на щёки словно плещет жаром. Робин давно не девочка, ей нечего смущаться — она и не смущена, и ничего возбуждающего в таком Крокодайле тоже нет (и в Крокодайле вообще — в особых случаях Робин позволяет врать самой себе). Но только она привыкла подмечать факты, а факты таковы: женских ладоней, скользящих по его телу, много, а все головы темноволосы, точь-в-точь, как её собственная. И если бы она использовала способность своего фрукта для наслаждения Крокодайла… И её ладони порхали по его телу, её пальцы разминали шею, гладили бёдра, её губы обнимали головку члена... — Я не вовремя, сэр? Крокодайл издаёт невнятный звук, с которого Робин считывает гнев и иронию, но он не гонит её прочь. Кладёт тяжёлую ладонь на голову той девушке, что, судя по движениям, при появлении Робин стала активнее работать ртом. Приказывает: — Медленнее. — Дальше обращается уже к Робин: — Ближе. Робин делает пару шагов вперёд и вбок (может, чтобы Крокодайл не смотрел на неё так прямо, может, чтобы, опустив ресницы и временно скрываясь от его взгляда, самой видеть, как его член до основания исчезает и появляется между губ девушки). Крокодайл хмыкает неясно чему, и будто бы томная пелена окончательно рассеивается — взгляд пристальный и хищный. Крокодайл явно не растерял возбуждения, но теперь выглядит собранным. Робин встала правильно: уж лучше изредка смотреть вниз — на эрегированный член, на влажный язык, выписывающий по нему узоры, на раскрасневшиеся губы. Так безопаснее и приятнее, чем слишком долго держать контакт глаз. — Докладывай. Без, — Крокодайл вдруг прерывается, словно сглатывает стон (настолько чувствительное место под головкой, если прижать губами и погладить языком?), — подробностей. Разумеется, без подробностей, иначе столь талантливых девушек придётся убить, как свидетельниц. Робин кивает и начинает говорить. Рука Крокодайла с золотым крюком упирается в постель, рука с золотыми перстнями сжимает и поглаживает темноволосую макушку между ног в такт рассказу Робин: одобрение, согласие, недовольство, удовлетворение. Впрочем, может, ей мерещится и вообще следовало бы смотреть выше — если не прямо в глаза, то на шрам через переносицу. С другой стороны, так, постоянно соскальзывая взглядом вниз, она наверняка угождает самодовольству Крокодайла, и это не худший вариант. Но он определённо даже на миг не захочет показаться беззащитным перед ней — нужно уйти прежде, чем он достигнет пика удовольствия. Робин заканчивает доклад. — Сэр? — Да, — ладонь вжимает голову девушки ниже. Бёдра вскидываются. — Иди. Сейчас. Робин медленно склоняет голову, кивая (почти ощущает фантомную тяжесть ладони), и наконец быстро разворачивается, чтобы уйти. Крокодайл не простит ей, даже если это зрелище на самом деле было для неё. Но её он не тронет. Не так — это уж точно. И как бы самую малость ни было жаль — это хорошо и правильно. Робин слишком личное, слишком важное для осуществления его планов, он не разменяет её ни на что другое. Взгляд ей в спину пристальный и холодный. Робин до странного легко и жарко. Она улыбается. В Алабасте — стране контрастов — ничего не меняется. Это мучительно и привычно. Возможно, когда-нибудь позже его взгляд станет возмутительно искренним и жарким от гнева, а у Робин тогда морозная дрожь по коже пойдёт. И баланс снова будет соблюдён. Возможно, это случится за секунды до смерти? Ведь по обыкновению предательство и расплата тоже пребывают в равновесии. Если что-нибудь и поменяется, то не в Алабасте, подчинённой замыслам Крокодайла, мерному ходу времени, движению песчаных барханов и людских мнений. Не в Алабасте, где сама Робин несвободна. Но будет ли для неё что-то (кроме расплаты), когда она прочитает понеглиф и не скажет ему то, что он так жаждет узнать? Робин не ищет этих ответов — её интересуют другие вопросы, другие времена, другие события (столетней давности). Рассветы и закаты отмеряют дни и часы её настоящего в поисках прошлого. А будущее Нико Робин? Его давно не существует.