Принадлежать

Дориан всегда приходил неожиданно. Даже в тех случаях, когда они с Бэзилом договаривались о встрече, чтобы продолжать работу над портретом, он безбожно опаздывал или, наоборот, приходил так рано, что Бэзил не успевал приготовить холст и кисти. Этому он наверняка научился от лорда Генри, который вдалбливал ему в голову всякие глупости вроде того, что пунктуальность обременяет тебя и делает слишком послушным. Впрочем, в отличие от Генри, Дориан хотя бы делал это несознательно. Когда он постучал в дверь далеко за полночь, Бэзил был уверен, что тот всего лишь забыл перчатки — или, разгоряченный лишним бокалом вина за поздним ужином, вздумал вдруг сыграть на фортепиано, потеряв счет времени. — Дориан. — Тот не ответил, будто не услышал слов и, странно хромая, прошел и сел в кресло у остывающего камина, то самое, в котором любил сидеть Бэзил, а Дориан, смеясь, повторял, что тому полезно прогреть свои старые косточки. Бэзил каждый раз натужно смеялся в ответ. — Что случилось? — Тот никогда не ходил с растрепанными волосами; вернее, они всегда были небрежно уложены — но по-особенному, со вкусом, придавая его образу вполне рассчитанную беззаботность, но это не имело ничего общего с самым настоящим колтуном, который болтался сейчас на его голове. Бэзил не мог не заметить и незастегнутый плащ, и скомканную рубашку, почти неприличным образом выбившуюся из брюк. Если он просто-напросто пьян — чего стоит только его походка, — завтра утром лорду Генри не поздоровится. В конце концов, стоит знать какие-то меры! В голове Бэзила уже зрели слова негодования — для Генри, разумеется, не для Дориана; кажется, он никогда и ни в чем не смог бы упрекнуть Дориана, и это было его проклятием. — Извини, Бэзил, я не знал, куда прийти, — растерянно сказал Дориан, зябко ежась, и Бэзил рассеянно добавил в камин дров. — Вернее, я собирался прийти домой, но понял, что не смогу быть один. Впрочем, ты, наверное, собирался ко сну? — Вовсе нет, мне давно уже не спится в такое время, — это было ложью лишь наполовину: Бэзил действительно собирался улечься спать, но сон все равно не пришел бы к нему, как и во многие предыдущие ночи. Причина его бессонницы во плоти сидела сейчас перед камином, и ее странное появление явственно означало, что этой ночью Бэзил точно не будет спать. — Дориан, что тебя беспокоит? — Бэзил обогнул комнату, чтобы присесть рядом, но, когда отблеск разгоревшегося камина упал на лицо его неожиданного гостя, он отшатнулся и едва не промахнулся мимо кресла. — Боже милостивый!.. Что это с тобой случилось? Неужели ты с кем-то подрался? Возмущение на лорда Генри все росло — теперь он допускал, чтобы Дориан шатался по ночам и вступал в драки! — но одновременно Бэзил успел почувствовать мимолетное облегчение этому простому и совсем не страшному объяснению — немного царапин, немного предстоящих споров, и… Дориан поднял руку и ощупал покрасневшую скулу. — В каком-то смысле, — неожиданно жалким голосом сказал он. — Да… наверное, можно и так сказать. — В каком-то смысле? — переспросил Бэзил. — Так что же случилось на самом деле? И что я могу сделать? Нужно умыться — и промыть ту царапину на щеке. — Боишься, что она загноится и испортит мое лицо? — неожиданно недобрым голосом спросил Дориан. — И тогда у тебя не будет прежнего образца, чтобы продолжать портрет? Бэзил так опешил этому внезапному отпору, что застыл на месте. — Причем здесь портрет? — наконец спросил он. — Клянусь тебе, Дориан, я и не думал сейчас о портрете. — Неужели? Ты вечно думаешь только о нем, — Бэзил узнавал в голосе Дориана привычные капризные нотки, но в этот раз они утопали в яде. Даже самое пагубное влияние лорда Генри не могло изменить обычно совсем незлобивого Дориана так быстро; причина должна была крыться в чем-то другом. — Это совсем не так, — впрочем, Бэзил лукавил — он думал о портрете очень часто, однако его мысли были устремлены не столько к портрету, сколько к оригиналу. Но разве он мог в этом признаться? Уж лучше прослыть сумасшедшим чудиком, сходящим с ума от изображения на холсте, чем признаться в своем сумасшествии иного рода. Уж если Дориану так не нравится его увлеченность портретом, что он скажет, признайся Бэзил в любви к нему самому? Что скажет Генри, если узнает? Наверняка не удержится от смеха. — Но, полагаю, сейчас не самое время спорить о портрете. Хочешь, я подготовлю тебе ванну? В колеблющемся свете лицо Дориана вдруг стало смертельно бледным, словно одна мысль о купании внушала ему безмерный ужас. — Нет-нет, — пролепетал он, разом теряя промелькнувшую было сердитость. — Нет, Бэзил, спасибо, не утруждай… себя. Я, наверное, пойду, — он приподнялся было, но тут же упал обратно, и его перепуганное лицо совсем застыло в окаменении, синие глаза будто выцвели, перебегая с лица Бэзила куда-то вниз. Бэзил не понял сначала, куда смотрел Дориан, долго искал что-то между его ботинками, пока не заметил пятно свежей крови на обивке кресла. Нижняя губа молодого человека задрожала, и он застыл, как вор, пойманный на месте преступления. — Прости, Бэзил, — сказал он; его голос дрожал. — Прости, я позволил ему… я позволил ему. — Кому? — только и смог спросить Бэзил; боже всемогущий, разве это имело значение? Впрочем, если он мог прямо сейчас схватить свой самый тяжелый мольберт и разбить чью-то голову… Но Дориан покачал головой. — Я не знаю, не знаю, — повторял он, потом все-таки поднялся и направился обратно ко входной двери. — Прости за это и за… Он вскрикнул в испуге, когда Бэзил схватил его за руку. — Нет! Не вздумай уходить сейчас! — крикнул Бэзил с таким отчаянием, которого сам от себя не ожидал; одна мысль о том, что Дориан переступит порог его дома и снова уйдет в темноту, где случилось страшное, была невыносима. Тот с неожиданной силой вывернулся из его хватки и отшатнулся в сторону.  — Не делай так, Бэзил, ты пугаешь меня, — задыхаясь, прошептал он, но послушно отступил от двери обратно вглубь комнаты. — Прости. Только не уходи сейчас, — лихорадочно пробормотал Бэзил. — Прошу, успокойся и поговори со мной. Ему казалось, что он все еще чувствовал лихорадочное биение пульса под своими пальцами. — Не о чем тут говорить, — голос Дориана, напротив, стал обманчиво спокойным. — Мы с Генри задержались в гостях, он ушел чуть раньше… — Бэзил стиснул зубы, в очередной раз за этот вечер поминая Генри самыми недобрыми словами. — На улице не горит половина фонарей… хоть глаз выколи… — Дориан приложил руку ко лбу, вытирая выступивший пот и закончил уже совсем нервически, проваливаясь в нездоровый смех: — Так что совсем не могу понять, Бэзил, как ему удалось разглядеть мое лицо?.. — Кому? — вновь спросил Бэзил мертвенным шепотом, с такой ненавистью, которую даже испытывать было трудно; но момент истины не открылся. Дориан снова покачал головой: — Я ведь уже сказал, что не знаю… я не разглядел его. Но он… он все повторял про мое лицо, про то, как я красив… как приятно… обладать… чем-то столь прекрасным, — он с трудом перевел дух. — Это был не случайный встречный, Бэзил. Он знал меня. Может быть, он один из тех, кого я встречаю почти каждый день. Как я смогу и дальше жить здесь как ни в чем не бывало? Бэзил, как я могу здесь остаться? Принимать приглашения, веселиться… что, если однажды я узнаю его голос? — По его телу прошла дрожь. — Что, если он поймет, что я его узнал? Что, если это случится снова?.. Он облокотился на Бэзила так неожиданно, что тот едва успел принять его вес. Впрочем, Дориан весил совсем немного благодаря своей тонкой фигуре, изящным запястьям, прекрасной костной структуре, которую Бэзил так отчаянно торопился запечатлеть. Выходит, он тоже жаждал обладать этой прелестью, и потому заставлял Дориана позировать часы напролет — только потому, что не смел и подумать о том, чтобы заполучить оригинал. Но что, если бы ему доставало смелости? — Я не смогу жить здесь, Бэзил, мне нужно уехать, — продолжал повторять тот. — Мне нужно домой, Бэзил. Мне нужно собраться. — Подожди, умоляю тебя, — Бэзилу казалось, что он не успевает уследить за горячечными мыслями Дориана; но отпустить его было никак нельзя, его нужно было удержать любой ценой, но удерживать его насильно?.. После того, что случилось?.. Бэзил сделает это ради его же блага, даже если его сердце обольется кровью. — Если тебе придется уехать, я уеду с тобой. Дориан посмотрел на него широко раскрытыми глазами, словно Бэзил пробудил его от глубокого кошмарного сна. — Как это?.. Ты не можешь, — заикаясь, проговорил он, и Бэзил без колебаний пустился в убеждения: — Ерунда, что меня остановит, — сказал он так, будто они и вправду собирались покинуть город следующим же утром. — Я ведь не Генри, меня не держат тысячи глупых обещаний, и прекрасные леди не ждут меня в своих кулуарах. Мне не важно, где быть, лишь бы рисовать. Но Дориан вдруг отстранился, яростно отбросил руку Бэзила в сторону. — Лишь бы я оставался рядом, да? Лишь бы ты закончил свой чертов портрет? Дориан никогда не любил позировать, ему не хватало терпения, его ум и тело были слишком подвижны; да, живопись, возможно, была ему не близка, но никогда прежде он не выказывал такую ненависть к собственному портрету. — Они все… только и продолжают говорить, что о моем лице, и о миленьких кудряшках, и о том, как очаровательна линия моих скул, — Дориан нервно сглотнул. Бэзил видел новые потеки крови на его измятой одежде — время для разговоров было самое что ни на есть неподходящее, однако он был не в силах перебить. — Мне это нравилось, Бэзил. Генри научил меня пользоваться этим, но не вини его во всех грехах — я позволил ему научить меня, я хотел научиться… И сегодня мне показали, что будет, если каждый станет видеть во мне лишь лицо и тело. Страшный всхлип вырвался из его груди, и Бэзил подумал было, что существо столь прекрасное не должно так страдать — и тут же оборвал свои мысли, надеясь, что Дориан не успел почувствовать и прочесть их. Дориану нужны были совсем другие мысли, противоположные мысли. — Я больше не хочу, чтобы все было так, — закончил тот. — Но даже если я останусь… а я не останусь, — горячо добавил он. — Однако я не смогу изменить это. Я не знаю, как. Бэзил наконец-то нашел в себе силы переломить их странный разговор. — Я все-таки наберу ванну, — твердо сказал он и протянул руку, чтобы помочь Дориану снять испачканный плащ, но тот вновь нервно отстранился. Это будет не так просто — но ведь Дориан пришел к нему сам, в доме Бэзила он чувствовал себя в безопасности. — Прости, я не буду помогать тебе, если не хочешь. Вернее, я помогу тебе, я все сделаю, просто… я имею в виду… — Бэзил сбился, у него перехватило дыхание. Дориан медленно стянул с себя верхнюю одежду и огляделся. — Бросай ее на пол, — сказал Бэзил. — Я уберу ее с глаз долой и потом сожгу. Ему показалось, что в глазах Дориана впервые зажегся огонек признательности. — Я отойду. Ты ведь… ты ведь не сбежишь? Никуда не уйдешь? — Бэзил даже покосился на дверь — не запереть ли? — и ему показалось, что Дориан, проследивший за его взглядом, впервые за этот вечер печально улыбнулся. — О чем ты?.. Я не хочу быть сейчас ни в каком другом месте. Сердце Бэзила пело, пока он грел воду, и одновременно разрывалось от муки; оно всегда радовалось и разрывалось одновременно, когда Дориан навещал его. Он оживлял его жилище, полное старых кистей и пыльных неоконченных полотен; но одновременно жизни и молодости в нем было слишком много для этого дома. Бэзил знал, что не имел права запирать эту молодость в своих тесных комнатах, всевозможными уловками он ненадолго удерживал ее рядом с собой. Он тоже пользовался ею, пусть не таким чудовищным способом. Он писал портрет, потому что никогда не смог бы получить его из плоти и крови, и, признавая это, не отказал себе в слабости, прикрываясь стремлением художника. Но кто-то другой возжелал оригинал — и получил его. Бэзил отвернулся, когда Дориан забирался в горячую воду — он хотел бы помочь, заметив, как у того дрожали руки, но не смел. — Я мог бы оставить тебя одного, если мое присутствие тебе неприятно, — пробормотал он, и Дориан ответил именно то, что он желал услышать: — Нет, я не хочу оставаться один. — Он поднял руку из воды и протянул ее к Бэзилу. — Прости, я избегаю твоих прикосновений прежде, чем понимаю, что это ты. Это были приятные слова, но почему-то Бэзил не обрадовался им; они могли значить, что он был лишь неодушевленным предметом в его жизни, не способным пробудить ни испуг, ни нежность. И все-таки Дориан пришел к нему этой ночью — пусть даже скучный дом Бэзила показался ему убежищем, спасительным островком, лишенным страстей. О, последнее было совсем не так. Но Бэзил был не в силах раскрыться раньше, а теперь и вовсе утратил этот шанс. — Тебя сильно избили? — спросил он, разглядывая синяки на обнаженной груди молодого человека. Он даже осмелился прикоснуться к одному из них, и Дориан поморщился, прикрывая глаза. — Может быть, мне все-таки послать за врачом? Вдруг у тебя сломано ребро, к тому же… Он не стал договаривать очевидное. Из груди Дориана вырвался легкий вздох, его пальцы впились в колени. — Нет, Бэзил, не волнуйся… я не слишком-то сопротивлялся, — он плеснул водой себе в лицо — как показалось Бэзилу, в спешной попытке смыть случайные слезы. — Это правда. Все было быстро и не слишком жестоко, — он недобро усмехнулся. — Не нужно никого звать. Он погрузился в воду по самую шею, выглядя почти спокойным, и, обманутый этим ложным впечатлением, Бэзил отлучился за полотенцем, а когда вернулся, Дориан стоял у зеркала с опасной бритвой в руках. Лезвие почти касалось его шеи, и Бэзил замер, боясь спустить эту невидимую тетиву своим случайным словом. Дориан, конечно, заметил его появление. — Прости, Бэзил, но портрет тебе придется заканчивать, полагаясь на собственную память. Готов биться о заклад, она у тебя выдающаяся, как у любого хорошего живописца. — Нет!.. — в отчаянии выдохнул Бэзил и тут же подумал — как это прозвучало? Что, если Дориан решит, будто его так пугает утрата портрета? — Положи бритву, Дориан. Отдай ее мне. — Я не хочу больше жить с этим лицом!.. — крикнул тот, окончательно теряя ложное самообладание. — Я не хочу убивать себя, Бэзил. Ты все не так понял. Но добавить себе уродства… Хотя бы один большой шрам. Так, чтобы он длился ото лба к самому подбородку... — Он переместил лезвие от шеи к скуле, но Бэзил, отмерев, ударил его по руке. Бритва упала в воду, и Дориан зарыдал, пряча лицо в руках. Бэзил не мог не думать о том, что тот все еще был обнажен: это было, несомненно, прекрасное зрелище, но сейчас оно выставляло напоказ случившееся. Это было тело человека, которого взяли против его воли, и хоть вся грязь с него смылась, а синяков и ран и вправду было совсем немного, забыть об этом оказалось невозможно. — Клянусь, Дориан, я делаю это не ради проклятого портрета, — поспешно сказал он. — Мне жаль, если ты думаешь, что мне нет дела ни до чего другого. Я просто не хочу, чтобы ты сделал что-то, о чем потом пожалеешь. Уже утром ты поймешь, что оставить шрам на своем лице не было выходом. — Значит, нет никакого выхода, — растерянно пробормотал тот. — Нет выхода. Отчаяние, кажется, настолько поглотило его, что он без слов позволил Бэзилу одеть себя. Все изменилось слишком быстро, беспомощно думал Бэзил. Еще недавно он мысленно упрекал Дориана за то, как легкомысленно — и не исключено, что бессознательно — тот пользовался своей внешностью, и вот сегодня он уже готов изрезать свое лицо. Бэзил желал совсем не этого. Казалось, что провидение сыграло с ними злую шутку. — Дориан, попытайся уснуть, — попросил он. Тот бросил на него несчастный взгляд: — Как, по-твоему, я смогу сейчас уснуть?.. — Я побуду с тобой, — Бэзил быстро добавил: — Если, конечно, тебе так будет лучше. В спальне Дориан безропотно позволил укрыть себя одеялом. Он больше не вздрагивал, когда Бэзил касался его; но значило ли это, что он не мог представить себе, что Бэзил тоже способен касаться его с вожделением? Дориан ворочался, болезненно морщась. Его дыхание не становилось ровнее, глаза оставались широко открытыми, словно он искал опасность в полумраке. Бэзил зажег еще одну свечу. — Значит, мой портрет и правда не самая важная вещь в мире… для тебя? Они слишком много говорили о портрете в эти часы, словно тот обладал какой-то мистической, дьявольской силой, снова и снова заставляя думать о себе. Вопрос Дориана застал Бэзила врасплох. Разве он мог честно ответить на него? Должен ли он признаться, что желал обладать портретом, заменив им оригинал? Ему и раньше не хватало на это смелости, а уж сейчас… он не имел права даже пытаться. — Это была всего лишь прихоть… маленькая слабость художника, падкого на золотые сечения в лицах. Мне жаль, что я так часто заставлял тебя позировать, зная, как отчаянно ты не любишь скуку… Если хочешь, я могу и вовсе избавиться от портрета, — великодушно предложил он, впрочем, в душе совсем не желая этого. — Нет, не нужно. Я знаю, он важен для тебя, — едва слышно ответил Дориан; в отличие от Бэзила, он был, может быть, по-настоящему великодушен. — Я просто… всегда хотел знать, что он не важнее меня. Как он мог думать так! Упивавшийся одиночеством и погрязший в жалости к себе, Бэзил не замечал, что Дориана мучила эта необходимость, что ему нужно было внимание совсем иного рода. Но какого? Он все еще не мог поверить в самое главное. Как странно, что после всего случившегося они продолжали говорить о портрете, как о краеугольном камне их жизней; скрытый в мастерской Бэзила, он проникал всюду, как ядовитый газ. — Дориан, я писал твой портрет лишь потому, что был уверен: такой, как я, не посмеет признаться тебе, а признавшись, получит в ответ лишь удивление. — Пламя свечей колебалось, когда он произносил эти слова. Если Дориан все же заснет сейчас, то услышанное покажется ему лишь сном. — Вот почему я готов поехать с тобой хоть на край света, если ты этого захочешь. Вот почему я хочу найти того, кто напал на тебя сегодня, и размозжить ему голову, хоть в жизни я не держал ничего тяжелее кисти. Я желал — и до сих пор желаю, чтобы ты стал моим. Дориан вдруг отчетливо всхлипнул, и на мгновение у Бэзила похолодело в груди. Если еще не поздно обратить это в непонимание, в оговорку, в дурную шутку… — О, Бэзил, — прошептал тот. — Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? — Дориан... я… — Бэзил все еще не знал, что и думать; кажется, само время вокруг него остановилось. — Я злился на тебя… хоть старался этого не показать. Я ненавидел свой портрет, ненавидел позировать для него, ненавидел то, что, едва я приходил к тебе домой, ты сразу усаживал меня и просил не двигаться, упивался портретом и говорил только о нем… О нем — или критиковал то, как я провожу вечера. Ты раздражался тому, что я подчинялся влиянию Генри. А я всегда думал в ответ — ведь мой выбор не так уж велик; Генри и ты — вот люди, которым я готов был довериться, но Генри охотно проводил со мной время, а ты всегда был сумрачен… Я думал — если я буду послушнее, если буду сидеть смирно столько, сколько ты захочешь, ты будешь улыбаться в ответ, станешь веселее. Что если ты закончишь портрет, то в следующий раз пригласишь меня просто так, не для работы. Прости, если я отвлекался слишком часто… Я не умею быть усердным. Кроме того, одновременно я всегда боялся, что, закончив работу, ты больше не пригласишь меня в свой дом. Потрясенный этим сбивчивым монологом, Бэзил застыл на месте, пригвожденный, почти испуганный; его лицо горело. Он и правда не видел ничего дальше кистей и красок. Почему должно было случиться страшное, чтобы он узнал? Почему должно было стать слишком поздно? — Если бы ты намекнул… хотя бы одним жестом, одним словом. Ты же видел — я старый угрюмый человек, как я мог предположить… как я мог представить себе… что такая прекрасная юность может по доброй воле войти в мою жизнь. — Ты тоже продолжаешь повторять о моей красоте и молодости, — с ноткой разочарования заметил Дориан. — Было бы странно думать, что тебе не важна внешность. Наверное, красоту приятнее запечатлеть на холсте, чем уродство? — Пустая красота не имеет ценности, — забывшись, Бэзил присел на край постели, и Дориан застыл, скованный минутным приступом страха, а затем медленно, медленно придвинулся ближе. — Доверься мне: со всей ответственностью художника я заявляю, что нарисованная на бумаге красота ничего не значит, если за ней не видно другого. Я никогда не был увлечен одной лишь полнотой губ или пышностью локонов. Пресловутые губы Дориана снова дрожали. — Почему так поздно, Бэзил?.. — повторил он, и его веки тоже задрожали, утомленные страхом и болезненными событиями ночи, желающие сомкнуться и погрузить обеспокоенный разум в сон. — Я еще долго не отвечу тебе… Мое тело… оно не сможет и не захочет ответить. Я не смогу дать то, что тебе нужно. Да ты и сам, наверное, утратил всякое желание. — Ничто не сможет отвратить тебя от меня, — Бэзил наклонился, желая, чтобы его слова проникли в самое сердце. — И я буду ждать столько, сколько будет достаточно. Через минуту Дориан уже спал беспокойным сном. Бэзил собирался оставаться рядом до самого утра на случай, если тому привидятся кошмары, однако неожиданная необходимость увидеть злосчастный портрет заставила его поторопиться в мастерскую. Картина стояла там, занавешенная плотной тканью, и, когда Бэзил отдернул ее, то увидел кровавые всполохи, ужасные маслянистые капли, ползущие по листу. Когда они появились? В ужасе он не удержался на ногах, а когда нашел в себе мужество посмотреть на рисунок вновь, портрета на нем не оказалось. Ему почудилось, он перепутал!.. Но нет, Бэзил узнал фон для портрета — штрихи цвета, который лучше всего оттенял бы прекрасное лицо, он долго выбирал этот самый цвет — но больше нечего было оттенять, лицо исчезло. Все еще объятый страхом, Бэзил заторопился обратно в спальню — Дориан все еще спал, и, хоть между его бровей залегла беспокойная морщинка, у Бэзила отлегло от сердца. Портрет таинственным образом исчез, но теперь у Бэзила остался оригинал. Услышала ли вселенная его страстное желание обладать? Но чем Бэзил, объятый этим желанием, отличался от прочих, отличался от того, с кем Дориану не посчастливилось повстречаться этим вечером? Оно должно было непременно иметься, это отличие; ведь провидение работает благородно. — Я всегда мечтал, чтобы ты стал моим, — прошептал Бэзил, зная, что Дориан не мог слышать его; но он готов был повторить это слова позже — много, много раз. — Но ровно в той же степени — и даже больше — я мечтаю принадлежать тебе.