For your love

Воздух слишком чистый, свежий. Вокруг традиционных японских домов раскинулись бескрайние, уходящие в небо возвышенности: ярко-зеленые холмы, лесистые горные массивы, среди которых обязательно бегут кристальные ручьи и реки. Всевозможная флора и фауна, к которой Куроо — городской ребенок, не был готов. Столичное дитя, выползающее в Мияги на выходные, уверенное в том, что лучше он не найдет. И, все же, нашел. Доверили и показали место, где звезды горели мириадами белопузых светлячков, где дышалось легче и вставалось раньше. Если быть предельно честным, вставать в богохульные пять утра их заставляли обстоятельства. Обстоятельства, из-за которых у Цукишимы за три проведенных здесь дня проступили глубокие, насыщенно-фиолетовые синяки под глазами. Вечно зевающий, спящий над грядкой. Куроо, посмеиваясь, приходилось без конца его тормошить. — Это твоя вина, — Цукишиме свойственно это ворчание, свойственно вялое перебирание рисовых ростков, — я же говорил, что нам вставать рано, а ты как обычно меня не слушал. — А я как обычно не давал тебе уснуть до трех, — невозможно удержаться от фривольных намеков, невозможно удержаться от обольстительных улыбок. Жаль только, что на Цукишиму ни один подобный выкидыш больного разума не действовал. Иммунитет. Он лишь фыркает и всем своим видом показывает, что продолжать эту линию выше его сил. — Мы ведь оба спали два часа, почему ты не выглядишь как умирающий наркоман без героина? Цукишима умилительно трет глаза предплечьем, стараясь не задеть рукой лицо в грязной перчатке. Ему лениво снимать их, он заспан и растрепан, но вместе с этим выглядит по-домашнему. Уютно. Он выглядит как человек, на которого Куроо может смотреть вечно. Он уверен, что ему не надоест: как может эта бесконечная тяга, острая зависимость и сладкая нега в груди надоесть? Даже несмотря на вечно недовольное лицо Цукишимы, Куроо готов любоваться им до скончания веков, пока вселенная не схлопнется. — Я — студент, — авторитетно заявляет Куроо, — я умею выживать на святом духе и эспрессо. Поверь мне, и ты когда-нибудь научишься этому искусству. Цукишима цыкает, еле удерживает себя от глубоко закатанных глаз. Ему смешно, его выдает дернувшийся уголок губы. Куроо хочет расцеловать эти губы, как целовал их вчера ночью. Но вместо этого поддается иному соблазну: Кей сладко тянется, обнажая плоский живот. Стремительно наклонившись, Куроо слегка прикусывает кожу над тазобедренной косточкой, прямо там, где красовался яркий засос. Желание удовлетворено, стоящая секунда удовольствия. Цукишима кричит от неожиданности. Цукишима взмахивает рукой. Цукишима случайно бьет его по голове. *** — Ну и как же ты так умудрился, ребенок? Бабушка у Цукишимы была почти как сам Цукишима: высокая, статная, носящая спокойное выражение лица. Можно было бы назвать ее чрезмерно серьезной, да задорные смешинки в глазах выдавали. Но чего у нее не отнять — это умения работать руками. Будь то ужин, работа на полях или обработка ран. Куроо держит пакет со льдом возле ушибленного места и как зачарованный наблюдает за чужими руками. Тонкими и изящными, искусно готовящими чай. Традиционная японская женщина, отрицающая лекарства. — Дурачился и ударился, — Куроо улыбается. Он украдкой смотрит на Цукишиму, у которого чуть ли на лбу не светится: «ты кретин.» — Дурачился, значит? — Госпожа Микото скосила взгляд на своего внука, сидевшего в углу с независимым видом оскорбленного джентльмена. Скрещенные руки на груди, закинутая нога на ногу, точеный профиль отвернутого от всего мира лица. В купе с этим выделялась грязная, перепачканная в земле темная одежда. Выглядело нелепо и смешно. Выглядело сексуально. Куроо сложно сидеть не с перекошенным лицом, ведь свежи еще в памяти «прости-прости-прости-господи-прости-я-случайно!» И взгляд такой перепуганный. — Ага, — Куроо усиленно кивает и тут же морщится, забыв, что получил по голове. Тут уже себя не сдерживает Цукишима: прыскает в кулак, а через секунду заливается ярким смехом. Куроо замирает, смотря на него чуть ли не с открытым ртом. Он не может не восхищаться им, сколько не заставляй себя прекратить. Он физически не может отлипнуть и отстать. Он, как дурак, не замечает третьего взгляда, прищуренного и хитрого разреза глаз. — Тогда подожди немного, выпей этот чай, — красивая, тонко расписанная фарфоровая кружка, — боль скоро сойдет на нет. Госпожа Микото бывает строгой. Не так уж и часто, но раз уж дело касается общественно-принудительных работ, она спуску не даст. Даже если дело касается любимого внука. — Кстати, бездельник, — «бездельник» этот тут же вытягивается как по струнке, — не понимаю, ты тоже головой ушибся? Нет? Тогда марш на поле, рису без тебя там скучно. Цукишима кивает, как послушный мальчик, и сбегает, оставляя Куроо наедине со своей бабушкой. Бабушкой, которая сама по себе оставлять никого в одиночестве не собиралась. Будто бы ждала, когда Куроо сделает очередной глоток, и тут же начала: — Могу ли я поинтересоваться, как давно вы вместе? Он давится, чуть ли не выплевывая травяной чай прямиком через нос. Растерян и смущен, понятия не имеет, что ответить. Они же были так осторожны, они же так старались спрятаться от всего мира, не показывать никому той связи, поймавшей их обоих в тугие, удушающие тиски. Остается хлопать глазами и делать вид, что он ничего не понимает. Ничего не знает. И вообще он умственно отсталый, родную речь не осознает. — Брось краснеть, как школьник, которого поймали за курением, — она спокойно отмахнулась, словно они говорили о погоде, а не о тайных, непонятых никем отношениях, — я не первый день живу. Или думаешь, если я старая, то обязательно слепая и не вижу ваших томных гляделок и якобы случайных прикосновений друг к другу? — Я ни в коем случае не считал вас слепой. Мы так не считали, — голос у Куроо сделался тоненьким-тоненьким, самому смешно стало. Его и правда словно бы за курением застукали. «Мам, это не мое! Мне просто подержать дали!» Надо было успокоиться. Надо было успокоиться и набраться мужества. Он сильный, взрослый и самостоятельный мужчина! Он может отстоять свои притязания к другому мужчине перед его строгой и пугающей бабушкой. Может же, да?.. — Ты не ответил на вопрос. — Она щурится, отпивая из чашки свое зелье маленькими глоточками. Смотрит так, что становится понятно: она все знает и понимает. Врать бессмысленно. — Два года, — Куроо сдается, вздыхая, — и мы в курсе, что мы оба мужчины. Но мы любим друг друга, и у нас все серьезно. Это определенно провал. Это худшее, что он мог сказать. Стало так стыдно, что захотелось убежать как можно дальше, запереться в квартире и никогда не показываться людям на глаза. «Ну и дурак же ты, Тецу, какой позор», — говорит Цукишима своим голосом у него в голове. Цукишима, как и все в его семье, был консерватором. И одной только вселенной известно, сколько Куроо пришлось приложить усилий, чтобы доказать этому неверующему ни во что человеку, что они вполне себе могут любить друг друга, и что это нормально. И что ему не нужно отталкивать чувства Куроо, если он испытывает их взаимно. И если Кею пришлось объяснять такие простые истины несколько месяцев, то сможет ли понять это его бабушка за каких-то несколько минут? — Расслабься, — говорит она наперекор всем его мыслям, и вдруг в ее глазах появляется мягкость, — я же сказала: я не слепая. Я все вижу, и я не против. Уверена, никто не будет против. Конечно же, если вы не будете так сильно шуметь. У современной молодежи нет ни стыда, ни совести. Она сказала это специально, чтобы Куроо залился краской. И он, совершенно красный, не нашелся с ответом. Зато прекрасно понял, откуда в Цукишиме этот талант выбивать его из колеи одними короткими, но острыми на язык фразами. Чертова семейка! *** — Нашел, — Куроо падает на лавочку шумно и внезапно. Уснувший от хронического недосыпа Цукишима подскочил, обеспокоенно озираясь по сторонам. Но стоило ему понять, кто решил прервать его дрему, тут же расслабился, устало опустив плечи. Он осторожно отложил в сторону чашку от термоса, над которой, по всей видимости и отрубился, и дал возможность сесть Куроо поближе. В воздухе витал запах гвоздики и лимона, словно этот запах принадлежал самому Цукишиме. Куроо нравилось. — Что-то ты долго. Перед ними раскинулось рисовое поле. На воде мерно отражалось оранжевое небо, медленно поглощающее закатное, умирающее на этот день солнце. Не отрываясь от почти сюрреалистичной картинки, Куроо без сожаления, отрезая фразу, выдает: — Она знает. Цукишима рядом мгновенно замирает. Куроо осторожно бросает на него украдкой взгляд и видит совершенно беспрецедентную картину: Кей, его вечно умеющий держать себя в руках Кей, сначала бледнеет до состояния листа бумаги, затем стремительно краснеет, пока не сдается и не прячет свое миловидное лицо с округлившимися в ужасе глазами в ладони. Он всегда так делает, когда смущается или хочет спрятаться от всего мира. Такая милая, детская привычка. Куроо не может перестать смотреть на длинные пальцы, которые всегда хочется греть в своих руках. Всего Цукишиму всегда хочется держать рядом с собой и бесконечно, бесконтрольно обнимать. Вновь проскальзывает надежда, что уже через какой-то год в это же время они точно будут жить вместе. Не в таком живописном месте, а в Токио — родном для Куроо Токио. И, даже если Кей вдруг захочет сбежать куда-нибудь на Хоккайдо или сюда, он с удовольствием его поддержит. Бросит все и сбежит следом. Без сожаления обрубит все связи, лишь бы сидеть с Цукишимой рядом и видеть его воочию без страха или сожаления, что скоро им опять придется расстаться. До следующих выходных или даже каникул. До следующего раза, который черт знает когда произойдет и произойдет ли: отношения на расстоянии очень хрупкие и болезненные. — Расслабься, — Куроо хрипло смеется, толкая Кея в плечо, — Микото-сан не против. Цукишима раздвигает средний и указательный пальцы, с недоверием глядя на Куроо. Тот, выдержав театральную паузу, продолжает: — Только попросила не шуметь по ночам. В доме тонкие стены. Кей снова прячется в ладонях, сгибаясь пополам. У него покраснела шея и уши, и Куроо это кажется совершенно прекрасным. — Ты не помогаешь. Господи, как мне теперь ей в глаза смотреть? — Он страдальчески стонет, и, кажется, ему действительно невыносимо думать об этом. Куроо садится еще ближе, впритык, закидывая руку Цукишиме на плечо. — Ну, — в голосе мудрость всех великих философов, — они рано или поздно все-равно бы узнали. Или ты планировал скрывать наши отношения вечно? Цукишима глухо мычит, и вдруг резко выпрямляется. Он убрал руки от лица, все еще пребывая в состоянии прострации. Куроо улыбается — руку его он не скинул. Он смотрит, как румянец становится лихорадочным, будто бы спелые ягоды. Хотелось зацеловать его до смерти. — Я бы их даже на нашу свадьбу не позвал, о чем речь? Куроо смеется в голос, а сам думает о его словах. Свадьба, да? — Тебе не стоит стесняться своих родственников. Твой же брат отреагировал нормально, так? — Ага, — Цукишима говорит тихо, смотря куда-то перед собой, — и постоянно спрашивает о тебе, кстати. Он наверняка думает, что это все подростковая ерунда, которая скоро пройдет. Людям сложно поверить, что такие отношения могут продлиться долго, знаешь ли. — Да ты и сам в это не верил, — Цукишима, наконец, поворачивает голову, смотря Куроо в глаза. Он молчит некоторое время, а потом снова отводит взгляд. Снова прячется. — Ты же меня переубедил. Куроо наклоняется ближе, проводя кончиком носа по гладкой щеке. Он видит ворох мурашек, пробежавших по шее Цукишимы. И как его вообще могут упрекнуть в том, что он не искренен по отношению к Кею? — И твою бабушку, кстати, тоже. Она сказала, что мы с тобой жутко палевные, потому что смотрим друг на друга глупым влюбленным взглядом. Дала совет: если не хотим ничего афишировать, нам лучше не смотреть друг на друга. Цукишима нервно перебирает подол футболки. Выдохнув, он укладывает голову Куроо на плечо. — С этим-то проблем у нас как раз нет. — Пока действительно нет. Куроо кладет свою голову ему на макушку. Так они сидят, смотря на умирающий закат. Становилось прохладнее. — Да, — наконец говорит Цукишима, — пока нет.