Истина в касаниях

      Человеческая вера в непостижимое простирается далеко за узкую грань их сознания. Боги, пред которыми они преклоняют колени, уповая на спасение, незримы. Смутные образы, произведённые на свет скудной осведомлённостью о мироустройстве и взрощенные на плодородной почве фантазий. Их власть не проливается за край людских сердец, в них — ядро божественного всесилья. Непоколебимая надежда, дарующая эфемерным сущностям облик. Луч, освещающий извилистую тропинку жизни, тянущийся не с небес, а из глубин человеческих душ.       У Благородных божество, или, вернее, тот, на ком лежит бремя беспристрастного судьи и высшей силы, не нуждается в слепящей внутренний взор вере. Не требует бесчисленных теорий и диспутов, подтверждающих факт его существования. За него не окропляли кровью иноверцев белые плащи, не устраивали в его честь празнеств и не закалывали ягнят. Он не сгинет в пустоте забвения, лишь только смолкнет отзвук последней обращённой к нему молитвы. Он реален. Единственный посвящённый ему храм воздвигнут природой — его тело. Хрупкое, непорочное. Неприкосновенное. Бывшее таковым до тех пор, пока в обиталище божества не ворвался штормящий океан чувств, втиснутый в человеческую оболочку.

***

      Рейзел машинально дёрнулся, когда кожу мимолётно обожгло холодным прикосновением лезвия. Ножницы скользнули по плавной линии бровей и сомкнулись на прикрывающей глаз пряди. На щёку упали, щекоча, срезанные волоски. Обычно Мастер доверял это дело вызванному из пустоты алому клинку, платя за силу тонкой струйкой крови, текущей из приоткрытых губ. И это абсолютно детское стремление сделать всё самому, невзирая на полученные в процессе синяки и ссадины, плохо вязалось с многовековой мудростью истинного Ноблесс. Быть может, за этим крылось природное, тщательно укрытое невозмутимостью упрямство или нежелание доставлять лишнее беспокойство, но волнение в душе Франкенштейна только вспыхивало ярче от вида поалевшей ткани белоснежного платка и застывшего на лице Мастера измождения, отражённого не в виде, но во взгляде. Настойчивостью учёный тоже обделён не был, оттого и приучал Рейзела постепенно к своей ненавязчивой заботе, навсегда запечатлев в хаосе своей памяти удивлённую благодарность, промелькнувшую в глазах Мастера в ответ на впервые принесённый ему чай. Не исключено, что Рейзел не воспринял всерьёз его слова о должности дворецкого, посчитав это лишь попыткой спасти свою шкуру от Картаса, и подыграл, просто поддавшись импульсивному порыву. Не исключено и то, что участие к самому Ноблесс проявляли редко, а тепла искренности тот и вовсе за всю свою жизнь почти не видел, божествам ведь не принято выказывать ничего, кроме почтения и раболепного обожания. Особенно если ты не более, чем незрячий верующий, чей разум подчинён желанию безропотно внимать любому пророненному божеством слову. Возносить его как непреложную истину, не замечая, как ускользает из него смысл сквозь решето восторга. А если ты учёный, неудержимый в своём рвении добраться до нутра всего сущего? Познать того, о ком едва ли способны говорить без боязливого трепета? Что делать тогда с неуёмным любопытством, подстёгивающим заглянуть под мрачную вуаль тайны?       Ответ тут может быть дан лишь один. Постигать. Не острым умом, способным изобрести даже аналог оружия духа, рациональный подход тут бессилен. Сердцем, душой. Ловить багряный взор, пробираясь сквозь него к самой сути, быть рядом, заботиться, завороженно наблюдая, как сникший бутон колючей розы оживает, подпитываясь живительной влагой искренних чувств. Быть не жрецом, исступлённо шепчущим молитвы и подносящим дары, а кем-то близким. И самому раскрываться вместе с ним, избавляясь наконец от призраков сожалений, тревожащих сон по ночам. От страхов. От мысленных терзаний по поводу собственных несовершенств. Принять наконец своих внутренних демонов или кто там отвечает за все странности человеческого разума.       Пряди падали на пол. Часть из них застревала в пушистом ворсе лежащего недалеко ковра. На них Франкенштейн старался не смотреть, твёрдо вознамерившись не портить момент тягостным предвкушением предстоящей уборки. Да и не хотелось ему, впрочем, опускать взгляд на старый скрипучий паркет, отрываясь от созерцания тонких бледных губ и полуприкрытых, чуть подрагивающих век его Мастера.       — Франкенштейн? — дыхание Рейзела вдруг на миг сбилось. Лишь сейчас осязание взяло верх над заполонившими голову мыслями, давая понять, что пальцы, поправлявшие волосы Мастера, слегка, всего на пару сантиметров соскочили вниз, невесомо скользнув по кромке уха.       — Простите. Я, кажется, задумался, — смущённо пробормотал Франкенштейн, торопливо убирая руку, на которой словно отпечаталось тепло прикосновения к его божеству. Единственному божеству, в которое он верил, невзирая на свой скептицизм. Познавал, но верил.       — Так вот как ощущается касание, — на лице Мастера вырисовалась смущённая растерянность. По всему выходило, что Франкенштейн был первым, кто возымел наглость переступить через негласную неприкосновенность Ноблесс, пусть и получив дозволение на это. Просьба о помощи со стрижкой ведь считается? Учитывая то, что в её процессе Франкенштейн и до волос дотронулся всего пару раз исключительно ввиду своей аккуратности, вполне. — Приятно… — задумчивость, сквозящая в словах, будто поднимала их в воздух эфемерной дымкой, растворяя, едва они достигнут слуха.       — Если вы позволите… — по щекам Франкенштейна растеклась бледно-розовая краска, источник которой, подобно туго натянутым поводьям, придерживал внезапно посетившие сердце порывы.       — Не позволю, — вздохнул Мастер. — Попрошу, — прохладная ладонь коснулась руки Франкенштейна, слегка сжимая, и поднесла её к почти белоснежной щеке.       Затаив дыхание, Франкенштейн очертил острую линию скулы и плавно провёл по подбородку. Заправил за ухо выбившуюся прядь и мягко зажал пальцами мочку, почти неощутимо массируя. Мастер вдруг судорожно вздохнул и подался вперёд, схватившись за рукав рубашки Франкенштейна.       — Продолжай, — прошептал он, не поднимая глаз. Лёгкий холодок мурашками разбегался по телу, мешаясь с подступившим к лицу жаром. Касания лишь в мире людей значили мало. Поцелуи и ласки там многие дарили кому попало, всё больше отдаляя их от того, чем они были здесь. Интимное, самое трепетное из всех возможных проявлений чувств. Оттого и создавалась видимость чопорной отчуждённости Благородных, оттого и казались они ледышками в строгих костюмах, богами, верховенствующим из которых был он, Ноблесс. Раньше казались… Всё чаще нанося визиты в мир людей, они стали перенимать и некоторые детали человеческой культуры. Дружеские объятия, похлопывания по плечу — всё это пришло оттуда. Лукедония менялась, но Ноблесс был неизменен. И убеждения о близости у него остались прежними. Позволить прикоснуться — значит допустить за грань доверия, открыться сильнее, чем при ментальной связи. И Рейзел ни на долю секунды не усомнился в том, что Франкенштейн придаёт его просьбе тот самый, нечеловеческий смысл. Знал, что ответив на неё согласием, человек принял и его чувства, показав, что разделяет их. Ощущал, с какой нежностью пальцы поглаживают его шею, и даже не видя взгляд Франкенштейна, мог заверить, что тот излучает то же, что и руки, только во много крат сильнее.       Мастер легонько потянул Франкенштейна за рукав, прося наклониться. Касания рябью прошли по недвижимой глади привычной невозмутимости, заставив что-то так давно забытое всплыть на поверхность. Желания. Громадный сундук собственных желаний с налипшим на него илом всеобъемлющей жертвенности. Камешки альтруизма забились в скважину заржавевшего замка, оградив от попыток открыть его, сделав все ключи бесполезными. Но его ведь можно ещё и сломать. Догадался об этом только Франкенштейн, интуитивно потянувшись к губам Рейзела. Робко, бережно, разбивая в щепки прочный сундук, допуская выпорхнувшие из него желания к сознанию. Поцелуем словно раскалял кровь, лавой разгоняя её по венам. Стыдливый, совсем ещё неумелый ответ Рейзела Франкенштейна, кажется, вовсе не смутил. Умилённо улыбнувшись, он снова прильнул к губам Мастера. Медленнее, осторожнее, растягивая каждое движение, ускоряя бег заиндивевшего от многовекового отшельничества сердца.       Мысли суетливыми пташками разлетелись по уголкам разума, сливаясь в единое неразборчивое чириканье, и скрылись в густой дымке пробудившихся эмоций. Отрешившись от всего, кроме сладко терзающих его сейчас ощущений, Рейзел не заметил даже, как его плавно потянули за собой к дивану. Не видел, как Франкенштейн усадил его к себе на колени. В реальность Рейзела вернуло едва уловимое прикосновение пальцев к его ключицам. Одну за другой человек неторопливо расстегнул пуговицы на белоснежной блузе и сбросил её с узких плеч Рейзела. Гладкость шёлка волной прокатилась по спине, застыв где-то чуть ниже поясницы. Бережно высвободив руки Мастера из плена рукавов, Франкенштейн поднёс тонкое запястье к губам и медленно обвёл языком выступающую косточку. Пространство стало размываться. Тело и разум, объединившись, фокусировались лишь на жаре франкенштейновых губ и каком-то смазанном ощущении, огненной вспышкой ослепившем сознание. Рвано дыша и блуждая в мешанине чувств, Рейзел покорно позволил стянуть с себя брюки и вновь устроился на коленях Франкенштейна. Неправильного по меркам многих человека. Неправильного, потому что тот уже не стремился к силе, не жаждал славы или богатства, не порывался найти путь к свету или тьме. Он искал знания. Пытался раскрыть тайны древних существ, почитаемых когда-то людьми, и особенно его тянуло к одному из них. К тому, кто был полностью открыт сейчас для его взора и тихо постанывал в ответ на ласки.       Коленями Рейзел сжал бёдра Франкенштейна, надеясь, что это усилие сохранит ускользающее от него равновесие и выдернет сознание из опутавших его нитей удовольствия хоть на секунду. Даст краткий отдых от буйствовавших чувств, что струились по венам вместе с кровью, переполняя тело. Мучительно размеренные движения пальцев Франкенштейна вытягивали вожделение в тугую звенящую струну, заставляя её петь нашёптанную касаниями мелодию. Мгновение, и эта музыка взвилась вверх, к самой высокой из существующих нот, и рассыпалась, смыв напряжение ленивым потоком неги. Меньше минуты потребовалось на то, чтобы расслабленно поцеловать Франкенштейна и сползти на пол, по пути расправляясь с пуговицами и застёжками на его одежде.       — Мастер? — почти неслышимо выдохнул Франкенштейн, неотрывно следя за Рейзелом.       Прикосновение губ к возбуждённой плоти пронеслось по коже разрядом молнии. Божества обычно принимают дары благосклонно, но одаривать в ответ не спешат. Мастер же и здесь вышел за грань привычного. Обнажённый, стоящий на коленях перед человеком и самозабвенно, хоть и слегка неумело ублажающий того, он, может, и отложил свою неприкосновенность до времён, когда её видимость потребуется, чтобы уберечься от стороннего осуждения, но даже это не сумело уронить его достоинство, и трепетать от одной лишь мысли о нём учёный не перестал. Мастер проник глубже в сердце Франкенштейна, принеся с собой ещё и осознание того, что именно перед ним его бог раскрылся, сбросив личину недосягаемости, позволил познать его и как существо, как неправильное божество, которому хочется не поклоняться, а любить его. Так сильно, как способна на это человеческая душа.       Сглотнув, Рейзел бросил смущённый взгляд на чуть поалевшие щёки Франкенштейна, поднялся на ноги и опустился на диван, тесно прижавшись к контрактору. Ощутив тёплую ладонь на своей талии, он окончательно уверился в ненужности любых слов и признаний. Зачем, если касания всё уже сказали? Причём гораздо больше, чем могли бы длинные патетичные речи. Положив голову на плечо Франкенштейна, Рейзел лениво подумал о том, что стоило бы привести их обоих в порядок и убраться в комнате, скрыв следы безмолвного открытия чувств. А впрочем, всё это потом. А пока тишину особняка не нарушило вторжение Лорда или кого-то из каджу, можно ещё побыть собой, неправильным божеством и его неправильным человеком.