Однажды, чертя на крепкой бумаге ярко-изумрудными чернилами карту Грибных Пустошей, Корнифер ненароком прислушался к скрипу своего собственного пера. Тихий звук был столь же тонок, сколь и коварен – незаметно для внимательного картографа он пробрался аккурат в щель меж сосредоточением и воображением и осел споровым налётом на подкорках разума, искусно замаскировавшись не то под шелест едких озёр, не то под шуршание камешков под шагами шипогрибов. Хитрого паразита Корнифер обнаружил, когда свернул наполовину законченную карту аккуратным свитком, поднялся с места и недоуменно хмыкнул: перо покоится на дне сумки, а звук его почему-то всё ещё вокруг витает – чудеса! Как засел в голову, так там и остался.
Скрип-скрип…
Как ни старался Корнифер изгнать непослушный звук, успехом его попытки оборачиваться не спешили: наглый скрип – прилипчиво-ритмичный и неумолимо зацикленный – въелся в сознание, грозясь стать его неотъемлемой частью.
– Дорогая, я, кажется, заболел, – неуверенно объявил картограф, переступив порог магазинчика.
Изельда вся вытянулась, словно жалений хоботок, тут же выскочила из-за прилавка и пристально-пристально – ну точно жалом! – всмотрелась в его лицо.
– Что с тобой?
От её голоса на душе стало так тепло, что клятое «скрип-скрип» сконфуженно заметалось и уползло прочь – а Корнифер широко улыбнулся и понял вдруг, что не так уж эта зараза и…
Скрип-скрип.
Вернулась, ехидна.
– Да вот, знаешь ли… Чертил я карту, а голова моя так и не захотела расстаться со скрипом пера. Тебя увидел, думал, что распрощаюсь с этой заразой, а она всё уходить не торопится.
Изельда задумчиво прищурилась, затем вдруг сверкнула глазницами и тихо протянула:
– А ты попробуй его… напеть! Если он никак не оставит тебя в покое, так может, хоть на что-то полезное сгодится.
На душе у Корнифера стало ещё теплее. Он крепко обнял жену и, коснувшись её лба своим, с нежностью произнёс:
– Какая же ты у меня мудрая, Изельда!
Когда картограф снова отправился в Грибные Пустоши и принялся за карту, назойливый скрип атаковал его с неудержимым напором, явно желая застать врасплох. Корнифер задержал перо над бумагой, прислушался немного чутче, чем обычно – и механическое «скрип-скрип» вдруг выстроилось в аккуратный и ровный мотив; превратилось в мелодию, казавшуюся уже не зловредным паразитом, а чем-то добрым и красивым, желающим поддержать и помочь.
Стоило Корниферу напеть мелодию чуть громче, как перо само собой заскользило ей в такт; и спустя несколько линий работать стало гораздо легче, чем в обычные дни, тихие и скучные, нарушаемые лишь чужими шагами, да шелестом воды, да отголосками чьих-то разговоров – словно бы кто-то сел с ним рядом и, даже близко не подпуская скуку, оберегал от привычного опостылевшего шума. А когда перья и карта оказались в сумке, мелодия тут же растаяла, оставив – неужели в подарок? – светлые и спокойные мысли о доме, об Изельде и её заботливых лапах; о том, что карта Грибных Пустошей скоро будет закончена, и к ней можно будет составить интересную, подробную и красочную легенду – почему-то именно эта часть картографического труда была у Корнифера самой любимой: возможно, дело было в том, что он очень любил… как там это Лемм называл… каллиграфию, что ли?.. То самое искусство писать красивой вязью, как в старинных книгах.
Так «паразит», живущий где-то между воображением и сосредоточением, стал Корниферу близким другом и верным партнёром по любимой работе. Мелодия приходила на помощь даже в тревожные моменты надвигающейся опасности – однажды лишь она, заполнив разум и не вырываясь наружу, сумела образумить его и успокоить, когда из тьмы Глубинного гнезда вдруг зашелестело жуткое, вызывающее необъяснимую дрожь
Нечто…
Она не пыталась обратиться ненужными словами – хватало простого бурчания под нос. Никогда не приходила нежеланной и незваной и в общем оказалась созданием хоть и бесплотным, но живым и понимающим.
В один день, шагая по Забытому Перепутью, Корнифер услышал откуда-то из-под ног слабый ритмичный звон. Заинтересованно хмыкнув, он неторопливо побрёл к его источнику – им, если он правильно понял, была самоцветная шахта, где добывал кристаллы, по слухам, всего лишь один шахтёр.
Чем ближе Корнифер подходил к шахте, тем отчётливее слышал в звоне кирки тот же самый мотив, что и в скрипе собственного пера.
«Быть может, тот шахтёр скучает в одиночестве? Тогда ему тоже нужна мелодия, чтобы коротать время за работой!»
Заслышав его шаги, девочка-шахтёр – Корнифер вдруг вспомнил, что зовут её Милой – обернулась и радостно отсалютовала киркой.
– Привет, Корнифер! Я ещё не так много раскопала, чтобы наносить этот проход на карту, хи-хи! Но однажды у меня это обязательно получится, поверь!
– Здравствуй, Мила, – кивнул картограф. – Не скучно тебе здесь?
Мила вытянулась, приподнявшись на цыпочках – должно быть, для того, чтобы громко отчеканить: «Нет, не скучно!» – и, тут же опустившись, едва ли не виновато потупила взгляд в усеянную пылью землю.
– Скучно. Очень. Всё время это дурацкое: «динь-ди-динь, динь-ди-динь»… ничего, кроме этого стука, в голове больше нет! Надоело!
Девочка надулась, бряцнула киркой о землю и взглянула на Корнифера снизу вверх. Жалобно и обиженно – так, что лапа картографа сама собой потянулась потрепать её по голове, а из горла вырвалось тонким, почти что Изельдиным голосом:
– А ты попробуй напеть!
У Милы на макушке моргнул фонарик.
– Напеть? – непонимающе протянула она. – Напеть что? Я не знаю ни одной песенки…
– Это твоё «динь-ди-динь», – пояснил Корнифер. – Прислушайся к этому звуку; вообрази, что твоя кирка умеет петь. О чём бы она пела?
Мила оглядела кирку, пожала плечами:
– О кристаллах?
– Значит, о кристаллах пусть и поёт, – улыбнулся картограф. – А ты ей подпевай. И тогда твоя работа станет ладнее и веселее… и я смогу нанести этот проход на карту, а ты сотворишь часть истории Халлоунеста!
– Во-от как? – Мила встряхнула головой. – Если я буду петь, то скорее сотворю историю? Ну тогда я научу эту кирку такой заводной песне, что с нами вместе будет петь весь Кристальный пик! Спасибо тебе, Корнифер! И удачи в пути!
– И тебе удачи, маленький шахтёр, – добродушно ответил Корнифер.
К Древнему Котловану он зашагал с любимой песней и радостью на воспрявшей душе.
***
Спустя время, озаботившись картой Кристального пика, Корнифер вспомнил о Миле, о начатом ею тоннеле – а следом и о песне кирки в унисон с кристаллами. Сложилась ли она? Спасает ли от одиночества и скуки трудолюбивую Милу или же так и не восстала, упрямая, из мотононного каменно-железного звона?
Спустившись к шахте, Корнифер с удивлением обнаружил, что тоннель, который ещё недавно был углублением в сводах, заметно раздался вперёл и вширь – того и гляди, покажутся самоцветы Кристального пика, а за ними и к новому проходу – в легенде будет значиться: «Проход Милы» – рукой подать… Сама же Мила отточенными взмахами раскалывала каменную твердь. Понемногу, по маленькой трещинке, но неимоверное усердие и терпение могли обратить трещину в огромный тоннель; и вся эта сила была сосредоточена в маленьком тельце упрямой шахтёрки.
Вспомнив, зачем пришёл, Корнифер затаил дыхание и прислушался. Из-под уверенного стука кирки, как брюшко из-под хитина, выглядывал тихий и тонкий напев: и был он не мелодичной бессловесностью, но чем-то живым – картограф содрогнулся: на ум отчего-то снова пришло Глубинное гнездо с его тысячелапой пропастью – и пугающе осмысленным.
«Похороните панцирь мой… и спрячьте под землёй… Но для чего нам… тьма?..» – расслышал Корнифер, стоило ему подойти чуть ближе, и под панцирем вдруг словно пробудилось что-то жуткое и склизкое.
«Я научу эту кирку такой заводной песне!» – обещала Мила, но то, что звучало сейчас в проходе, вселяло ужас и смятение.
Потому что пела она не своим голосом.
Не звонким и радостно отскакивающим от сводов – а глухо-заунывным, серым, бездушным и безжизненным.
Механически-мёртвым.
Попятившись назад, Корнифер бросился прочь из шахты – а за ним вслед бросился, вцепившись в разум крючьями, проклятый голос, желая врасти, уничтожить и поработить; исказить сознание, мечты и мысли, превратить Корнифера в…
Похороните панцирь мой и спрячьте под землёй…
Но для чего нам тьма, когда Свет принесёт покой?
Издевательски гудящий голос свивался в чужие, неправильные слова. Корнифер тряс головой, пытался заглушить его, призывая на помощь свою спасительную песню…
Похорони пророчицу – уж час её настал,
Похорони старьёвщика – он слишком много знал!
…но его песня не отзывалась, подавленная гиблым мраком.
Пару раз сбившись с пути – позор знатоку дорог Халлоунеста! – он едва отыскал верный путь к Грязьмуту. Нужно было возвращаться домой, к Изельде, к живой и строгой Изельде, чтобы уродливый напев отступил от одного её взгляда…
Похороните Воинов – навеки пусть уснут!
Похороните странницу – её закончен путь!
Мимо Корнифера, кажется, проскользнула маленькая и быстрая тень. Пролетела прямиком по его следам, оставив от себя лишь возмущённый порыв ветра.
Только бы не в шахту, взмолился он, только бы не туда.
Похорони картографа – всё чует наперёд!
Похорони жену его – с ним в день один умрёт!
«Подъём к Грязьмуту… он должен быть где-то здесь… совсем рядом…»
До гео жадный лавочник сгниёт пусть в кладовой!
«Куда же мне?..»
И встретит смерть, как свой позор, прославленный герой!
«Я заблудился…»
Похороните Грезящих – их разум потускнел,
Похороните Рыцарей – их гвозди не у дел!
«Мне… мне нужна карта… у кого-нибудь есть карта… карта… чего?»
Под фонарём погасшим закопайте старика…
«Голос в голове, куда мне идти? Ты помнишь, куда я шёл? Почему здесь так жарко, голос? Почему здесь так св…»
Корнифер обнаружил себя распластавшимся на земле. Сумка лежала рядом – целая и невредимая, слава Черву, до неё никто не добрался! – а прямо над головой его темнел заветный проход к Грязьмуту.
– Хм, Грязьмут… Почему я всё ещё здесь? Если мне не изменяет память, я направлялся в Кристальный пик, – пробормотал картограф, поднимаясь на ноги.
Голова кружилась так, будто бы он проспал вдвое дольше, чем ему положено.
– Я направлялся в шахту, к проходу Милы, – напомнил себе Корнифер.
Тело под панцирем почему-то покрылось странной липкой испариной.
Милы в тёмной шахте он не нашёл. Вместо неё на земле обнаружились сломанная кирка, погасший фонарь и…
Слабый-слабый голос.
«Бойтесь… чужака!»
Спустя час Корнифер расскажет жене, что этот голос ему почудился.
