Treppe zum Himmel

Закат умирает в муках, его огонь тускнеет и гаснет, уступая права ночной темноте. Гилберту холодно, но он терпит. Его мантия — белоснежное полотно, увенчанное Божьим знаком. Его меч — Божественная кара, что принесёт страдания и смерть неверным. Его голос — глас Бога, призывающий к покаянию и покорности. Его мантия — мокрая тряпка, которая не способна согреть его. Его меч — железка, ушедшая на дно. А голос охрип и наутро — если он до него доживёт — совсем исчезнет. — Юродивый, — шипит мокрый и не менее замёрзший противник. — В доспехах, на лёд… — Подождите, вы серьёзно заявляете, что присутствовали во время битвы, также известной как Ледовое побоище? — Йохан досадливо морщится. — По-моему, вам к другому специалисту надо. — А по-моему, вам следует заткнуться и дать мне договорить, — Гилберт плюхнулся в кресло. — В конце концов, должна же у вас быть врачебная этика, мать вашу. Гилберт задыхается. Всё его тело по ощущениям становится похожим на подушечку для иголок. В голубых глазах русского, прижимающегося к его окоченевшему телу, гнев. И что-то, что напоминает жалость. Гилберт ненавидит, когда кто-то пытается жалеть его. Русский бьёт его по лицу. Это неожиданно, но вместо вскрика получается лишь какое-то сиплое бульканье. Лицу становится чуть теплее — кровь из разбитого носа стекает вниз, к мутному неровно застывшему льду, к тонкому слою чистого белого снега. — Я ненавижу тебя, — вздыхает голубоглазый. — Я так тебя ненавижу. Ублюдок, — буквально рычит нескладный мальчишка. И бьёт снова. Гилберт хочет усмехнуться, сплюнуть кровь и сказать, что он дерётся как баба. Но потом до него доходит, что едва ли пощечины, которыми его награждают направлены на то, чтобы навредить. — Таким образом вы познакомились с… — Россией. Ну, то есть, тогда его звали Русь. Да. — Он сказал, что ненавидит вас. Были какие-то… Предпосылки к тому? — тяжело вздохнул Йохан. Гилберт ответил не сразу. Сначала он никак не отреагировал вовсе, затем медленно кивнул, и тяжело вздохнул. — Мягко говоря… Я не разведением цветов у него занимался. — Прошу вас! Умоляю! — Гилберт отшатнулся от рыдающей женщины. Но она упала ему в ноги и вцепилась в его мантию. Возможно она была красива. Но её лицо было заплаканным и красным. Её трясло. Она бледнела и краснела, и плакала навзрыд, и голосила так, что один из его людей не выдержал. — Halt die Klappe! ¹ — рявкнул он, схватив её за волосы. Его голос, слегка искажённый из-за шлема, был полон раздражения. Гилберт прикусил губу, наблюдая как кричащую женщину оттаскивают от него как глупую скотину. Хотел ли он этого?.. — Идём, — тихо позвал его Фельфен, положив руку на его плечо. Его взгляд — уверенный и жестокий, лишённый какой либо теплоты — взгляд пробирал его до мурашек по коже. Гилберт молча последовал за ним. Сердце его рвалось из груди, зная, что предстоит. Местных жителей — тех, кто остался жив — в основном женщин и детей — согнали вокруг кипящих котлов. И среди них не было никого, кто считал бы их освободителями и носителями воли Божьей. Лица их выражали ужас, гнев, ненависть, страдание, боль и отчаяние, старшие дети дрожали от страха, матери, держащие на руках своих младших детей не могли скрыть слёз. Гилберт опустил взгляд в землю, напоминая себе о том, что служит богоугодному делу. Но это не помогло. Взгляды, сотни взглядов, они пригвоздили его к месту, они пронзали его тело отравленными иглами, а имя яду было Вина. — Сегодня, — громогласно начал Фельфен, — Мы очистим эту землю от предателей веры. От паскудной нечисти, отравителей разумов и душ. Мы омыли эту землю кровью, и она разродится превосходными урожаями, когда мы очистим её и от грешного семени предателей. — Мамочка, мне страшно, — всхлипнул ребёнок лет четырёх, обнимая молодую девушку за шею. Она сморгнула слёзы, и руки её затряслись. Она прижимала ребёнка к себе как сокровище, как что-то, ради чего стоило умереть и ради чего хотелось жить. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, — отчаянно бормотала она, — Господи помилуй, — голос её дрожал, и она целовала раскрасневшиеся щёчки малыша, а дрожащей ладонью поглаживала его по русым волосам. Гилберт отвёл взгляд, но везде и всюду встречал он подобную картину. Он посмотрел на Фельфена, но тот был слишком занят своей речью. Затем он наскоро произнёс молитву и кивнул рыцарям. Гилберт очень хотел бы тоже надеть шлем. — Мама! Мамочка! Мама! — закричал мальчик, когда рыцарь вырвал его у женщины из рук. Она закричала тоже, надрывно, завыла, как раненное животное и зарыдала. Вслед за ней послышался плач остальных. Дети испуганно кричали. Рыцарь опустил ребёнка в котёл. Женщина упала на колени и закричала. Завопила так, что Гилберт вздрогнул. Такого крика он не слышал никогда. Ему приходилось убивать, он же всё-таки был военным орденом. Но одно дело убивать в бою — где у всех равные шансы, где против тебя вооружённые обученные воины, мужчины, которые могут победить, а могут стать добычей ворон, и совсем другое — наблюдать за хладнокровным убийством детей. Гилберт попятился и зашептал молитву. Он зажмурился до разноцветных пятен перед глазами и молился — отчаянно и горячо, не зная, как ещё выразить все те эмоции, что переполняли его сейчас. Но это не помогало. Крики и рыдания не стихли, а становились лишь громче и надрывнее. Гилберта затошнило. Он резко направился в сторону, вызвав недоумённый взгляд Фельфена. Но оставаться и смотреть дальше было выше его сил.  — Это… Это… — Омерзительно? Ужасно? Отвратительно? Ещё бы, — Кивнул Гилберт. — Вы не против, я закурю? — Зачем… — Гилберта трясёт от сухого кашля, его губы синие и дрожат. — З-зачем спас? Русский не отвечает. Прижимается к нему всем телом и шмыгает носом. У него горячее дыхание, щекочущее шею. — Чтобы каждый раз, — наконец говорит он, — когда мы встречаемся, ты вспоминал их. И то, что ты с ними сделал.  — И… Вы вспоминаете? -… Нет. Уже нет. Поначалу я не мог спать, потому что мне снились они. И та женщина с ребёнком, — Гилберт затянулся, прикрыв глаза. — Но знаете, столько времени прошло… Столько других людей я убил, и столько погибло из-за меня, что они уже не так важны. Я бы даже забыл их, наверное, если бы это событие так сильно меня не потрясло. — Вы просто ублюдок, — презрительно произнёс Йохан. — Вы абсолютно правы. Снег похож на пух. Лёгкий и мягкий, сегодня он так красиво ложится на землю, так спокойно кружится, уносимый ветром. Гилберт бредёт — сам не знает куда. Ему некуда себя девать, он чувствует пустоту. В мирное время его существование как бы обессмысленно. Он создан для войны. Для крови и страданий, для страха и отчаяния. Это не значит, что они ему нравятся. Русский лежит на снегу. На этом чистом белоснежном снегу, окровавленный и дрожащий. Русский смотрит на него фиалковыми глазами и беззвучно плачет, и слёзы мешаются с кровью на его щеках. — Что с твоими глазами? — безразлично спрашивает Гилберт, пытаясь утопить сочувствие в пустоте своей души. — Мама… Мамочка… — шепчет Русь. Гилберт вздрагивает и отшатывается от него, бледнея, хотя, казалось бы, такое невозможно. — Зачем? — всхлипывает русский. — Зачем он её убил? Зачем?! Гилберт мог бы сказать ему, что слабым одиноким ребёнком управлять гораздо легче. Что его самого могут убить в любой момент. Гилберт садится рядом и робко касается русых волос. Русь всхлипывает и жмётся к его руке. У него разбита губа и синяк под глазом. У него раны от хлыста и ожоги по всему телу. Его одежда изорвана, его лицо бледное и заплаканное. Он обнимает Русь, и тот тихо плачет ему в плечо, пачкая плащ. Надрывно и отчаянно, как плачет тот, кто потерял всё. Через пару лет он найдёт Русь на том же месте. Снова избитым и в ожогах. Снова бледным и разбитым. Изнасилованным и улыбающимся так жутко, что Гил ещё трижды зачитает молитву, прежде чем подойти к нему. — Что у меня на спине? — тихо спросит он, глядя в никуда. — Не знаю. Похоже на имя. Улус Джучи, — хладно добавит Гилберт, рассматривая выжженные у него на спине символы. Русь лишь рассмеётся ему в ответ. — А что в это время делали вы? — Пытался отделить его западные земли. — Даже несмотря на то, в каком положении он находился? — Хмуро спросил Йохан. Гилберт фыркнул. — Очень лёгко сейчас сидеть в вашем уютном кабинетике, попивать кофе и осуждать меня, попутно поглядывая на часики. Вы не жили тогда. Вы не знаете, как это было! Так какого чёрта?! И кроме того, — Пруссия хмыкнул, — Польша и Литва преуспели в этом больше меня. — Польша и Литва, ага, — тяжело вздохнул Йохан, записывая что-то в блокнот.