Into the rain

             Это было слишком похоже на чёртову мелодраму для того, чтобы происходить на самом деле. Но тем не менее это происходило и, вопреки внутреннему отрицанию, я погружался в это. А что мне в конце концов оставалось делать?       Злата Прага, ни на миг не ослабевающее ощущение надвигающейся беды, неустанно терзавшая меня с самого утра необъяснимая тревога, чёртов Арлекин и чёртов волшебник.       Нат.       Помню, как вдумчиво и долго он выбирал рубашку и как, не имея в выделенном ему жутком номере даже самого паршивого зеркала, то и дело оборачивался на меня с бесконечно повторявшимся вопросом: «может быть эта лучше?» — Я только раздражённо отмахивался, лёжа на действительно пыльной, изрядно измятой постели и неустанно поражаясь тому, сколько же, оказывается, бесполезных тряпок Нат притащил с собой.       В воздухе всё ещё ощущались остатки магии. Ступая по древним мостовым, я то и дело непроизвольно погружался в воспоминания, и мальчишка раздражённо дёргал меня за рукав, за что получал исполненный укоризны тяжёлый взгляд. Если бы он спросил, я бы много чего мог рассказать ему. Если бы он попросил, я бы показал ему столько прекрасного в этом безумном городе.       Только вот он конечно же не просил. И ни о чём не спрашивал. Чего ещё ждать от волшебника — право слова. Даже, если этот волшебник — Нат.       Помню, как он раздражённо читал газету, помню, как оба мы маялись скукой, не снисходя тем не менее до того, чтобы поговорить друг с другом. Помню, как мальчишка стоял в очереди за хот-догом. Помню синие пятна и звон, то, как бежал через площадь помню…       А потом был наш отчаянный рывок — попытка выбраться из оцепления, попытка прорваться прочь. Потом были выстрелы, были десятки пуль, что отскакивали от каменных крыльев гаргульи, и одна, всё-таки в правом крыле застрявшая.       Вероятно, я дёрнулся от боли. И именно тогда совершил ошибку.       Помню, как вскрикнул волшебник. Помню что-то липкое. Липкое и горячее. Помню, как прорывался, яростно разбрасывая духов и людей со своего пути.       Помню, как опустил его на землю в пропахшем гнилью и сыростью переулке, и в свете сотворённой иллюминации молча смотрел, как он стискивает от боли глаза и зубы.       Это было страшно — смотреть на него такого. Страшно, хоть я и знал, что скоро освобожусь, скоро избавлюсь от этого несносного волшебника, от этого паршивого надоедливого мальчишки, этого подхалима, этого карьериста, этого…       Пуля попала ему в бедро.       Помню, как разорвал рубашку. Ту самую рубашку, которую этим утром Натаниэль так долго и тщательно выбирал.       Помню, как пытался достать чёртову пулю склизкими от крови когтями, и как ледяные, дрожащие пальцы Натаниэля крючились, в ужасе цепляясь за мои руки.       Я как сейчас, до мельчайшей детали мучительно помню его лицо. Помню, что он умирал и помню, что отчего-то больно от этого было мне. Было мучительно больно. А его глаза медленно, медленно закрывались.       Он уходил. Он уходил, а я ощущал бессилие.

***

      А потом что-то ледяное меня потревожило. И что-то внезапно потащило меня куда-то.

***

      Дождь зарядил с какой-то особенной силой, встал ледяной стеной, и Натаниэль зябко обнял себя за плечи, позволив себе только на секунду проявить слабость перед разбушевавшейся стихией, а потом, крепко зажмурившись, сделал один единственный шаг из тёплого и сухого уюта прямо в ненастные ладони промозглой сырости.       Тотчас промок до нитки. Домашние туфли наполнились до краёв, сами превратились в огромные лужи, и волшебник наполовину бежал, наполовину плыл по садовой дорожке — мало по малу сад превращался в большое море. Море, которого Натаниэль никогда не видел. Море, к которому наверняка отправится. Просто потому, что хочет. И потому, что может. С тех пор, как покинул Лондон, Натаниэль ведь на самом деле всё, что угодно, может себе позволить. Было бы только желание — разве нет?       Долго искать не пришлось. Прежде солнечно-рыжий, пушистый кот ныне казался грязно-коричневым и абсолютно дохлым. Крохотный комочек на лавке. Без лишних раздумий волшебник сунул его под куртку, невольно ужаснувшись тому, какой же он неприятно холодный, но, вздрогнув всем телом, только лишь крепче прижал к себе.       Кот завозился, руку волшебника царапнули тонкие коготки, но, сражаясь с дождём и ветром, волшебник на это никакого ровным счётом внимания не обратил. Требовалось скорее вернуться в дом. Требовалось скорее согреться. Требовалось. Обоим.       Прямо у входа, предусмотрительно оставленный волшебником, валялся огромный пушистый плед. Сбросив мокрые туфли, Натаниэль поспешил скорее в него завернуть кота. Кот зашипел:       — Придурок. Зачем?       — З-з-з-з-затем, — вразумительно ответил Натаниэль, сопроводив сие действие занятного ритма зубовным стуком. — Ливень такой. А ты там. Уснул, что ли?       — Джинны не спят. — Выбравшись из пледа, кот отряхнулся, прянул ушами — и разом преобразился. Будто и не лежал пару минут назад мокрым клубком на лавке. — Мы погружаемся в воспоминания. — И с неудовольствием покосился на дрожащего, промокшего до нитки Натаниэля. — Зачем ты за мной попёрся?       Вместо ответа волшебник отвернулся. Мог бы ведь просто сказать спасибо. Просто сказать — и всё. Но в этом «просто сказать» было уж слишком много того, что до конца не понимал даже сам волшебник.       Ясно, как наяву он помнил, как и почему принял решение навсегда распрощаться со стылым, постылым Лондоном. Городом, в котором на самом деле волшебника не держало вообще ничто. Городом уныния, злобы и лицемерия. Городом, который мглистой, тугой удавкой его душил.       Это случилось месяц назад. После поездки в Прагу. Поездки, из которой волшебник едва вернулся.       Ясно, как наяву он помнил онемение, слабость и боль. Помнил, как мучительно страшно было умирать. Помнил смуглое лицо своего слуги. Помнил, что представлял, как торжествует демон. Помнил отчаянье одиночества. Нет. Никто не поможет Натаниэлю. Он никому не нужен. Он никому не дорог.       То, что случилось потом, волшебник бы списал на предсмертный бред. Он бы списал. Если бы это не оказалось правдой.       Ясно, как наяву он помнил, как трещала его рубашка, помнил, как смуглая рука ему зажимала рот, помнил, как какие-то странные слова на языке, которого он не знал, звучали почти над его лицом, и звучали ласково.       Последним, что увидел волшебник, было пламя, которое Бартимеус зажёг в руке. Последним, что волшебник почувствовал, было пламя, которое безжалостный джинн поднёс прямо к его бедру. А потом Натаниэль осознал: Бартимеус не торжествует, и вовсе не желает ему, Натаниэлю, зла. Вместо того он прижигает рану.       С тех пор Натаниэль и лишнего дня даже не пробыл в Лондоне. Спешная отставка, продажа имущества, долгая дорога — и маленький домик во Франции. В доме — холсты и краски.       Чем будет заниматься дальше волшебник пока не знал, но, очнувшись в больничной палате, понял внезапно, что хочет жить. Понял, что член правительства, многоуважаемый Мистер Мендрейк отдал свою жизнь за империю. Отдал бестолково, на пражской площади. Мальчик Натаниэль более ничего общего иметь не хотел с Мендрейком и единственным, что так и не смог отпустить волшебник, был этот невыносимый, этот циничный дух.       Дух, без которого для Натаниэля всё бы давно закончилось.       Мокрая одежда липла к телу. Волшебник дрожал, и ему никак не удавалось согреться. Наверное не стоило и впрямь выходить на улицу. Ведь Бартимеус сам пожелал уйти. Сам сохранял дистанцию, сам задирал хвост и гордо удалялся всякий раз, как волшебник пытался по-человечески поговорить с этим своевольным, этим удивительным, странным джинном.       Но уж слишком часто Натаниэль видел, как глубоко он уходил в себя. Слишком часто наблюдал, как сидел или лежал часами, не обращая внимания ни на что. Это Натаниэля сперва пугало. Позже привык. Но оставлять его под дождём? — это показалось таким неправильным…       — Так зачем ты за мной попёрся? — вдруг повторил бархатистый, знакомый голос, и Натаниэль невольно вздрогнул. Джинн оказался гораздо ближе, чем ожидал волшебник. Прямо за спиной. В облике человека. С исходящим от тела головокружительным, мягким, приятным жаром.       — Не хотел, чтобы ты там мок.       — Глупый волшебник. Мне-то что станется?       Натаниэль передёрнул плечами. Всё-таки не стоило выходить. Нет, выходить не стоило. И вдруг на эти самые плечи легли практически раскалённые руки джинна и, дёрнув назад, Бартимеус привлёк волшебника прямо к своей груди. Тёплое облако пара тотчас окутало их обоих.       Попытавшись было отстраниться, Натаниэль вздрогнул невольно — то ли от быстро ускользавшего холода, то ли от чего-то другого. Чего-то, что защемило в груди непонятным чувством.       — Глупый волшебник, — ласково фыркнул Бартимеус в его макушку. И обнял крепче. Губы шевельнулись, ероша волосы. Тёплая рука отыскала ладонь волшебника. Пальцы сплелись.

***

      Я обнимал Мендрейка. Шут его знает, почему. Просто примите, как факт. Я обнимал Мендрейка.       Медленно расслабляясь и согреваясь в моих руках, он доверчиво прижимался к моей груди. И я понимал, почему он вышел. В ауре и глазах — я удивительно отчётливо видел это. А ещё я знал: если хотя бы иногда он будет позволять мне вот так обнимать его, возможно когда-нибудь те страшные воспоминания наконец отступят. И наконец-то оставят меня в покое.       Всё ведь хорошо?       Всё хорошо. И будет, конечно, лучше.