Нестрашно

- Твой долг, - говорит матушка, не находя нужным открыть лицо, сбросить с него облачную пелену навечно прилипшей траурной вуали, - вернуться в Надор немедленно и оставаться здесь до конца своих дней. Камни хотят спать. Камням нужна колыбельная. Ричарду хочется возразить, что он совсем, ну совсем не умеет петь, он же не Ворон, и то, что он способен из себя исторгнуть, древнюю стихию может разве что взъярить. Кроме того, в поместье ужасно уныло и холодно, намоленно, а дешёвое вино после дорогих кэнналийских пить попросту невозможно, невыносимо, да что там, смерти подобно, а может, и хуже - кто его знает, что там, за краем... Увы, права голоса у герцога Окделла нет - кто-то огромный хватает его за шкирку и переносит на старый холм, в кольцо из камней, собравшихся и впрямь слушать, с высоты похожих на складки чьего-то пышного платья, растёкшегося по склонам жаркой и трепетной волной. Солнце стоит высоко и светит ярко. Жарко. Больно жжётся, будто не север, а юг; Закат. - Я скучала, - говорит Айрис. Верить ей не хочется, ведь это так больно и остро под рёбра осиным жалом, но Дик верит, потому что не может иначе. Он обнимает сестру за неожиданно тонкую талию и смотрит вслед, когда юная дева убегает резвиться среди камней. Рост её то и дело меняется, черты лица еле заметно подёргиваются, оплывают свечным воском - или просто Эдит и Дейдри тоже вышли на прогулку, незаметно присоединились к сомнительному веселью. Возможно, ещё служанки, столичные горничные, Катари... Очень хочется рассмотреть получше, догнать, целовать край подола, но что-то застилает глаза, то ли снег, то ли песок, то ли галька. То ли слёзы. Завеса становится всё гуще и глубже. - Ричард! - кричит Реджинальд откуда-то издалека, и голос его тоже странно (пугающе) напоминает грохот камней по прежде всегда казавшимся безопасными склонам родных холмов. - Ты только держись, держись, пожалуйста! Оставайся там, не уходи никуда, мы найдём тебя! Но одному одиноко и страшно, а рядом в судорогах корчится белый линарец с крупинками яда на языке (на пальце – перстень с крупными красными камнями, не снимается, как ни пытайся, вечное клеймо отравителя на совести и на сердце), и Окделл орёт в ответ, вгрызаясь пальцами - да в неприступную преграду, не думая о синяках и ссадинах: - Я не могу, Наль! Мне надо в столицу! Меня ждут!.. Меня ждёт... Камни снова сдвигаются с места - они поняли, что их предали. Теперь уже поздно, и тому, кто покинул отчий дом, чтобы не возвращаться, не будет пощады. Тому, кто не сдастся, не скрыться; тому, кто лишился родительского благословения, не спастись от лавины, жадно слизывающей следы, уже подступающей к увязающим в грязи ногам. Камни стронулись. Они умеют ждать, но если сель двинулась вперёд, остановить её невозможно, и глубокие, как горные озёра, глаза смыкаются землистыми веками - так медленно, будто кто-то ведёт пальцем по мёртвому лицу, да и губы холодит прикосновение к зябкой, одеревеневшей коже. Ричард кричит. Ричард просыпается. В окно спальни сыпется не песок - солнечный свет, впрочем, такой же зыбкий вплоть до недоверия; небо, которое видно уголком глаза, на удивление голубое, почти предательски. Шторы, должно быть, расползлись сами на непонятно откуда взявшемся сквозняке - их бы никто не тронул, пока траур и Повелитель Скал проводит дни в своей спальне, наполовину изнемогая от скуки, наполовину сходя с ума от дурной тоски и невозможности осознать до конца. Вот и сейчас он не спешит порадоваться ясному дню - отворачивается к стене, зажимает голову руками, будто всё ещё прикрываясь от камнепада, боится даже шевельнуться, спросонья не понимая, где находится. Мысли от сна тяжёлые, точно весенние мухи. И гадкий привкус на языке - пагубное пристрастие к вину на ночь глядя. Почти больно; он что-то закричал, возможно, уже наяву - имя, но чьё? Увы, Дику на ум приходят лишь два варианта, один другого краше. Предательские губы смыкаются в узкую, до крови прикушенную линию. Старая одежда, заляпанное «Слезами» бельё, кругом непростительный бардак - в голове тоже – и, вот оно что, не привычная комната, выбранная после возвращения в особняк почти наугад из вороха малознакомых, а гибельно склоняющая к воспоминаниям старая спальня, в которой он проводил ночи, будучи оруженосцем; хотя в памяти Окделла совершенно не отложилось, как он сюда добрался и что делал в промежутке между тяжёлым пробуждением и последним отчётливо бывшим действием. И каковое таким считать, если все последние дни уродливо слились в один? Не поймёшь, где правда, а что было вчера. Со сном так же. И с именами. А всё-таки чьё: Альдо или Алва? Неважно, если часть Ричарда всё равно останется недовольна, какое не назови. В воздухе кружатся крупицы пыли, в ушах до сих пор звучат родные голоса, которые уже никогда не услышать вживую, а солнце светит, как ни в чём не бывало, ему вообще никак не увидеть ничегошеньки, кроме себя самого. Надо жить дальше, и можно ли попросить у слуг вино прямо в постель? Прямо с утра? До завтрака? У Рокэ бы получилось легко и непринуждённо, а Дикон поедает себя с пристрастностью и рвётся между привитым с детства праведным послушанием замшелым обычаям и "раз уж я остался один, мне теперь можно вообще всё; даже то, что нельзя никому другому; особенно пока траур, в комнатах полумрак и прошлые тени, а Альдо так ни разу и не навестил". * Сюзерен закрывает скрипучие двери (дворец не гальтарский и не пропитан древним колдовством, но всё ещё полон памяти – и за последние месяцы, кажется, разом постарел лет на сто), для надёжности наваливается на них плечом и поворачивает ключ до упора, чтобы никто не помешал разговору по душам двух друзей. Вроде как непринуждённо, но руки, освободившись, тут же ныряют глубоко в карманы и будто бы там сжимаются в кулаки; назревает что-то совершенно нехорошее. Блистательное светило зашло за тучи; не знать, на кого в этот раз направлен его гнев, тревожно вплоть до того, что становится нехорошо физически – но нет, пустое волнение стоит гнать взашей, это всего лишь слабость после долгих дней безделья, иначе и быть не может. Ричарду совсем не нравится, когда Альдо злится, но почему-то это происходит всё чаще и чаще. Не на людях, конечно, всё больше наедине - неожиданные и неистовые вспышки там, где хватило бы просто взгляда. Должно быть, усталость; все они вымотаны и полны нехороших предчувствий – точнее, вечная угрюмость Иноходца заразна, просачивается во все щёлочки, заражает ненужными сомнениями даже мечты о блистательном завтра. Или, возможно, Ракан так непривычно, не по-доброму взбудоражен, потому что в нём поднимает голову дар предчувствия, нехорошее предостережение - о подобных доставшихся от предков способностях, правда, анакс не упоминал, но как же властителю великой державы обойтись без такого полезного навыка? Окделл не спрашивает, не желая, чтобы его снова пусть с ласковой насмешкой, но ткнули носом в собственные промахи. Это неприятно; но, наверное, так надо? Да и кто ещё направит неопытного вассала с почти отцовской терпеливостью, да и вообще, Альдо знает, как правильно, и нельзя позволять себе сомневаться. Должен же быть кто-то, кто сделает всё и не побоится, раз мерзавцы и герои резко кончились. У Дикона, вообще-то, тоже мурашки мерят шажочками фамильно широкую спину, но он готов к любым приказам и уверен, что не остановится, раз уж терять ему всё равно нечего, кроме милости повелителя. Эта безоговорочная, тупая, как боль, уверенность пошатнётся на удивление скоро. По тому, как Ракан отходит от двери, можно понять, что он выпил, но вряд ли много - анакс вечно повторяет, что позволяет себе лишнего только в обществе друзей. Если вообще позволяет. Нет, теперь его шаги просто немного увереннее и легче, почти словно танец, а в глазах, конечно, столько усталости, что хватило бы на десятерых, но гордые губы ещё помнят, как гнуться в улыбке. Да ещё и так заразительно - нельзя не улыбнуться в ответ. Пока ещё никаких сомнений, да что там, в этот момент Окделл искренне о них не думает. - Ты радуешься, - замечает Альдо, подходя к столу, - это хорошо, особенно в наше время. - Я рад служить... - то ли вслух, то ли на грани шёпота, потому что Ричард не знает, насколько это уместно и что он за это получит - ласковый взгляд или строгий. В самом деле, если об этом думать, сюзерен бывает и по-отцовски строг, но Дикон слишком плохо помнит Эгмонта, чтобы на это обижаться. Слишком мало думает о нём и, может быть, слишком много слушает, ловя каждое слово, напрягая мышцы, как хорошая охотничья собака, готовая в любой момент сорваться по следу... Так говорят в столице. Ещё добавляют, что, если Окделла и можно причислить к собачьей породе, он, скорее, дорогая, но бесполезная болонка, путающаяся в собственных ногах. Но ему никогда не хотелось слушать эти слова. И кто бы мог его заставить? - Ещё лучше, - да, взгляд всё-таки тёплый. Альдо наливает им обоим вина и зажигает четыре свечи - так ему теперь больше нравится сидеть в тот час, когда можно на время отказаться от государственных дел, требующих полных подсвечников. Тихо, почти темно, не видно стен и шкафов, не разглядеть никаких забот - только озарённое тёплым сиянием лицо напротив. Ричарду ужасно нравится - это немного напоминает Сакаци и отчаянные мечты двух заговорщиков, к которым время от времени присоединялся и Эпине. Как они тогда думали и говорили... И куда всё ушло, когда казавшаяся невозможно далёкой цель была достигнута? И к чему их теперь только двое? - Можно было позвать Робера, - продолжает размышлять вслух ободрённый Окделл, чуть более откровенно, чем следовало бы верному подданному, скучая по беззаботной безумности идей и планов и уже тогда тревожным усмешкам Иноходца над самыми бестолковыми из них. В бокале - к счастью, "Слёзы"; Альдо в винах не слишком разборчив, а "Кровь" пробуждает в юном герцоге совершенно не то, что он хотел бы помнить, оставшееся слишком уж далеко позади. Атмосфера располагает, хотя в кабинете Алвы тогда было больше света и меньше тревог... - Первому Маршалу некогда, - грустновато посмеивается анакс, отпивая. - К тому же, если так случится, что у него кончатся дела, ему стоит лечь и хотя бы попытаться заснуть, - с этим и не поспоришь. Двоим как-то странно просторно, но и втроём всё уже не то - нет былого взаимопонимания и единства, как будто дороги вот-вот разойдутся - и Ричард отчаянно сжимает бокал, не думая о том, что может разбить, делает разом несколько глубоких глотков, вышибая из себя любые мысли о том, что он может потерять ещё кого-то. "Слёзы" и впрямь горчат, "Кровь", если честно, куда вкуснее, но Окделлы в жизни не искали лёгких путей, а раз уж он остался один, его дело - память. Молча, за всех. Пока догорают свечи. Нужно что-то сказать, но не хочется, не подобрать, не собрать и не понять. Дикон искренне благодарен, что Альдо говорит сам - перегибаясь через стол, неловко спихивая на пол что-то из, возможно, важных бумаг, останавливая кинувшегося, было, подбирать их вассала и посмеиваясь над своей неуклюжестью: - Мне жаль, но я не просто так позвал тебя сюда, Дик. Не сегодня. По правде говоря, есть одно не очень приятное дело, которое нам лучше обсудить с глазу на глаз. Робер тут пока не причём, да и знать ему не стоит. Между нами говоря, бедняга Эпине перестал верить вообще хоть в какие-нибудь высшие силы - и это можно понять, что с него возьмёшь, но нам-то с тобой известна истина, не так ли? - Ричард кивает, пальцами цепляет столешницу. От вина в ушах настороженно гудит, хоть это пока и не лёгкость опьянения, но до неё недалеко - ещё бы, раз уж пить (так часто) на голодный желудок, закусывая разве что здешней вековечной пылью, которую не вытравить и самым исполнительным слугам. Кабитэла, Оллария, Ракана - всё одно, сплошной прах, пепел; на этом месте ничего не построить. Им нужна Гальтара - ещё немного времени, везения и надежды. - Я готов, - взгляд, наверное, уверенный, но Альдо продолжает посмеиваться, покачивая тяжелеющей головой. Не верит - мягко, как с ребёнком, и что-то в Ричарде рвётся, когда он решительно вскакивает на ноги, едва не опрокинув при этом быстро опустевший бокал. - Честно, Альдо! Приказывай, я всё исполню! Я верю в то, что ты знаешь, что делаешь! - Хорошо, - вот теперь он смотрит по-другому. Немного удивлённо, куда больше - серьёзно. Если бы так, парочкой нужных слов, можно было разрешить все трудности - легко, как в пьесах Дидериха... - Вижу, ты настроен решительно. Иного я от тебя и не ждал - я знаю, на что ты способен, но приказывать не буду - не в этот раз. Я прошу тебя, Дик, выслушай меня до конца, а потом уже дашь ответ, готов ли ты пойти на это, не струсишь ли. Больше мог бы ничего не говорить – ему уже не откажут. Повелители Скал не отступают и не отступаются. И в качестве святых всё равно смотрятся лучше, чем в жизни. Ричард садится. Кивает, кивает. Ради этого доверия и жестов одобрения, так мало знакомых и совершенно не привычных после Надора, после Ворона, на многое можно согласиться, не заметив. Но Окделл об этом не думает, он не слушает сплетников, он военный - в душе всё равно, честно-честно военный, и когда-нибудь у него всё получится, не половинчато, не кое-как и не так, что плюют в спину, а по-настоящему, триумфально. Почему бы и не сегодня? Пока свет ещё не угас до конца, и в этом натопленном помещении нет и не может быть зла - хоть бы и из-за четырёх свечей. И двух людей, двух друзей, даже если анаксам такое иметь не полагается. - Недавно, копаясь в библиотеке замка, - начинает Альдо неторопливо и издалека, переплетя пальцы, глядя на трепетный огонь, яркий и жаркий, от которого, кажется, плавится куском воска сам воздух, - я всё-таки наткнулся на несколько интересных манускриптов, спрятанных в странных местах и, видимо, не достававшихся оттуда многие годы. Посвящены свитки оказались древним традициям. Они мне сразу показались необычными, а когда я вчитался, был удивлён ещё сильнее. Речь шла об обряде, скрепляющем двоих эориев связью более крепкой, чем любовь, ненависть и верность. Этот обряд, как понимаю, был давно забыт, к нему прибегали лишь в самых торжественных случаях... - Давай попробуем! - Ричард снова едва может подавить порыв вскочить. Древняя ворожба влечёт его тем более неотразимо, чем лучше он слышит камни и может понимать их настроение, страхи и надежды, муку и сладость ожидания. После таких историй не остаётся страха, по крайней мере, такого, каким его знают обычные люди, не могущие внимать голосам, более старым, чем вечность. - Я готов доказать свою преданность, я... - Никто не сомневается, - Альдо перебивает, и он не мягок, вкрадчив, улыбчив. Напротив, резко мрачнеет и до боли знакомым жестом прикрывает ладонью глаза. Несомненно, нечаянно подцепил у Робера, а у кого это движение заимствовал Повелитель Молний, Окделлу вспоминать не хочется. О Рокэ вообще стоит думать как можно реже - от этого болит голова, ещё больше тянет выпить, а всё на свете кажется неправильным, непонятным и ещё более запутанным. - Но всё не так просто, Дик. Эта магия... как понимаю, она правда могущественна, с такими вещами не шутят. К тому же, способ не слишком приятен, более того, он противоречит всему, что ты мог думать о чести, что уж там, напрямую граничит с бесчестьем. В Гальтаре всё было совсем по-другому, и некоторые старые вещи... возможно, они вправду не стоят того, чтобы их возвращать, - сюзерен с фальшивой непринуждённостью вновь тянется к бутылке. - И зачем я вообще затеял этот разговор? - Затем, - с, пожалуй, излишней уверенностью роняет Ричард, толком не собравшись с мыслями, - что ты об этом долго думал и хочешь, чтобы я связал себя с тобой этим непреложным обетом. И, клянусь Истинными Создателями, я готов! Ты же не думаешь, что я трус, верно? Боль меня не пугает. - Я знаю, - просто говорит Альдо. Одной этой фразы, произнесённой таким тоном, хватило бы, чтобы Дикон (будь он ещё диким северным мальчишкой, не знающим ничего о светских приличиях) бросился вскачь через всю комнату. Дальше сомневаться невозможно, да он и не начинал. Пока ещё. Держит голову прямо и ловит истерзанный заботами взгляд. - Дело не в боли. - Тогда тем более, - нельзя быть слабее своего сюзерена, невозможно показать, что ты недостоин своего короля. Ни шагу назад, ни тени неуверенности. И только слепая тревога без начала и без конца, поднимающаяся из теней, жадно следящая за тем, как Ракан зажимает запястья своего вассала, перегибается через стол и медленно, осторожно, пробуя, целует в винные губы, ещё немного солёные от нечаянных утренних слёз по матушке, которая... Отшатнуться - это рефлекс; приказ напряжённых мышц вмиг становится сильнее собственной воли. Альдо кривит улыбку, заламывает её, выкорёживает - а больше Ричарду ничего и не видно, так как он не в силах отвести взгляд от этих губ, равно как и перестать думать о том, как странно было почувствовать их прикосновение там, где его совсем не ждёшь. Вообще, хоть где-нибудь. Хотя, возможно, если бы лёгкий, осторожный по-отцовски поцелуй лёг Окделлу на лоб, ворожба бы сработала и он по-настоящему забыл бы всё на свете: страх засыпать в комнате одному, вековечную тьму каменных голосов, нависшую могильной плитой, своё собственное имя и - тем более - имя «Эгмонт», потому что как ещё стать Талигойе лучшим сыном, если не считать короля за родителя? Но всё выходит неправильно. - Так и знал, - сюзерен кривится, протирает губы тыльной стороной ладони, показывая, что ему самому то, что случилось, тоже не доставило удовольствия. Не зол, но разочарован. Дикону становится просто непереносимо стыдно - из-под кожи проступает нагая плоть, и каждое слово жжёт, кромсает хлёстким ударом кнута: - Говорил же, не стоит пробовать. Ты к такому пока не готов, да и я, наверное, тоже, вообще, древние клятвы, они... Ричард кидается в это, как в омут, с головой, прежде чем успевает этой самой головой подумать. Всего-то несколько шагов вкруг стола, чтобы ближе, бок о бок, вот так. И, конечно, целует, забывшись, сразу глубоко и яростно, неумело, но зато хотя бы искренне. Он так же точно был с Марианной и, хоть знает, что разница есть, более того, просто непреодолимо огромная, прощупать её не легче, чем брод под бурлящими с деланной яростью водами реки. Волны уносят всё и прячут сокровища на дне. Скалы не жадные, они и не виноваты, что рождаются с самоцветами внутри. Они не бегут без особой надобности. И, в большинстве случаев, не падают. - Ну, разошёлся, - ворчит Альдо, но всё же в голосе его звучат нотки довольства. Не удовольствия. Это ни в коем случае нельзя путать, раз уж так вышло, что грань между гайифским грехом и незыблемой верностью так тонка. Двое целуются ещё раз, ещё - неспешно, неловко, пытаясь притереться и понять. Свечи начинают тихонько гаснуть в самый неподходящий момент. Ричарду хочется верить, что первыми тухнут Волны, а Скалы освещают путь до конца, даже дольше Молний. Ветер? А что он может теперь? Только стучать в окно и, скучая, скрипеть старыми рамами, заранее зная, что внутрь ему не проникнуть, нет ни лазейки. И повлиять он ни на что не сможет. И помниться он не будет, только не теперь. - В спальню, - тихо, но властно командует Альдо, отвлекая вассала от мыслей, в которых он всё же умудрился запутаться. Голос немного охрип, волосы растрепались - Дикон по глупой привычке потянулся всюду руками, непроизвольно отшатываясь каждый раз, когда натыкается на что-то непривычно твёрдое и жилистое. Конечно, до самого главного отличия анакса от легкомысленной дамы он дотронуться никогда не решился бы – да и вообще, слишком загляделся в окно краем глаза. Да и вообще, всё это кажется сном - ничем не лучше, чем кошмары про матушку. Пусть не страшно, зато липко, грязно и неправильно, неправедно... – Ушедшие Создатели, Дик, да что с тобой? Так плохо? Слов нет. Но отчаянно мотать головой получается. Альдо почти бережно придерживает его за плечи, и вроде как говорит, что всё понимает, но ритуал уже начат. С этим сложно не согласиться. Разогнавшись на пути в пропасть, камни не умеют остановиться, не умеют и не хотят. Сюзерен зажигает новую свечу - куда толще, чтобы на более долгий срок хватило – отпирает и милосердно выходит первым, указывая путь, предоставляя Ричарду хоть слабую иллюзию выбора - идти след в след или остаться здесь, распахнуть ставни, которые, верно, давно не трогали, впуская в комнату зимние, злые, холодные, приятно бодрящие и треплющие по щекам снисходительно сквозняки... Но к этому нельзя вернуться. И Надор назад не отстроишь, и кольцо эру Августу не отдашь - и даже будь это возможно, Окделл не стал бы. Это просто такая ночь; не лучше и не хуже, чем обычно, надо пережить, а к рассвету всё истает. В спальне натоплено, застелено - на столике выстроились рядком загадочного вида пузырьки и склянки. Почему-то от мысли о том, что Альдо готовился и добывал это всё где-то специально ради такого случая, становится по-настоящему нерадостно, неприятно и мерзко. Ричард беспомощно оглядывается и, не найдя себе лучшего дела, пристально наблюдает за тем, как поворачивается уже в этом замке куда более массивный и вычурный ключ. Раз, другой... До упора, чтобы уже насовсем запечатать все тайны, запрятать, закупорить, как дорогое вино - в бутылку. Анакс смотрит - глаза в глаза, не смей отводить, срываться и сомневаться. В конце концов, если это мог делать Алва, у Окделла тоже получится. Особенно если поменьше думать о том, что сказала бы матушка и как смеялся бы эр... А ведь траур ещё не истёк. Дикон находит за благо, что окон в спальне либо нет, либо они плотно, добротно зашторены. Альдо ставит свечу на стол и целует - снова. Не так уж плохо, не как с Марианной, но не хуже, если вообще допустимо сравнивать. Ричарду больше и не с чем - но эти прикосновения не распаляют его желания и не сводят его с ума. Напротив, каждое ложится на кожу раскалённым клеймом - не сотрёшь и не смоешь, будет шрам. Надолго, если не навсегда, но солнце поднимется - и это больше не будет важно или заметно. Сюзерен движется ближе, без лишней спешки, но и без промедлений возится с одеждой вассала в отлаженном, хорошо выверенном темпе. Ничего не остаётся, кроме как заняться тем же – и совсем не сложно, чтобы в женских тряпках разобраться, требуется куда больше времени, и двое оказываются обнажены, видимо, раньше, чем им обоим бы того хотелось. Дикон всё замечает и про себя восхищается тем, как анакс не теряет выдержки, царственной уверенности в каждом из действий даже в таком неприглядном положении. Все эти вещи обоим новы и незнакомы, почти враждебны - но Альдо, откупоривая бесчисленные пузырьки, ведёт себя так спокойно, будто привык возиться с мазями, и без стеснения делает то, что должен. Перехватив (наверняка испуганный до чёртиков) взгляд, поясняет: - Я несколько раз пробовал это с женщинами. Вряд ли эта ваша куртизанка занималась с тобой таким – ты ещё слишком юн, но, вообще, в этом нет ничего дурного. Всё не так уж плохо, и тебе, как минимум, не будет больно - я сделаю всё, что смогу, - не оправдание, не обещание. Ричард шумно сглатывает и кивает, в ушах у него гудит кровь, заглушая любые звуки, но прикосновения от этого становятся только острее. Нет, это правда не так уж плохо. Не хорошо, но... Почему-то вспоминаются палатки в степях Варасты, назло и невовремя, но неостановимо - и лучше, наверное, думать о них, чем о том, что пальцы анакса ёрзают внутри, нетерпеливо и не слишком-то осторожно, скользкие от масла, отвратительно благоухающего розами, но всё равно доставляющие немалый дискомфорт. Рокэ никогда не находился так близко - места хватало, чтобы оруженосец и эр спали даже вне поля зрения друг друга (если, конечно, не вглядываться нарочно). Но так могло бы быть. Ночь, свеча, сверчки... Нет, увы, а может, к счастью, здесь тихо, тихо и душно, а доносящийся сверху голос начисто рушит начавшую, было, формироваться иллюзию - Альдо вынимает пальцы, кажется, три с неприличным хлюпаньем и с тяжёлым выдохом поясняет: - Думаю, хватит. Я не буду спешить, - Повелитель Скал молчит. Ему бы, наверное, спрятать лицо, но он и представить не может, как легко прочитать его мысли. - О чём ты задумался, Дик? - спрашивает анакс, уже смутно догадываясь об ответе. Неловко трётся щекой о по-женски раздвинутые колени - увы, Окделла с дамой не перепутаешь, у него небольшая бородка, плечи шире, чем у сюзерена, однако глаза и губы... Если смотреть только на них, мало ли что покажется. - Прости, - говорит Альдо, а ведь он никогда не извиняется. - Всё в порядке, - мигом приходит в себя Ричард. Ему становится стыдно собственной слабости. Он говорит себе, что тоже сделает всё возможное. И если будет больно, ни за что не закричит. - Я знаю, что так нужно. Я готов, и я не боюсь. - Настоящий сын своего отца. О нём все говорят, что в отваге и верности ему было не отказать, - будто светская беседа, но, Леворукий их всех раздери, Дикон впервые отворачивается - ему самому становится страшно от того, как многое значат для него эти слова и как странно они сейчас звучат. Отец - почти святой, а если и было что-то иное, то юноша выкинул это в камин, не читая. Теперь и поведать обо всём некому, и объяснить, и указать путь... Этого эру Августу не расскажешь - он и так не слишком-то ладит с новым королём из-за Эпине. Вообще, никому нельзя знать. Тем более, Катари. О чём угодно, но не о том, как Ричард Окделл, её храбрый рыцарь, ёжится, сжимается и кусает губы, чувствуя в себе что-то чуждое, кажущееся до абсурдного большим и неуместным. Мышцы сами собой напрягаются, инстинктивно пытаясь избавиться от всего лишнего. Альдо коротко шипит: - Расслабься! Ты повредишь нам обоим, - но сказать, разумеется, легче чем сделать. Должно быть, сюзерену пришлось себя касаться и думать о чём-то приятном, чтобы получилось дойти хотя бы до этого этапа - а теперь Дикон вот-вот всё испортит, и он правда старается сделать лучше. Зажмуривается и истово пытается внушить себе: нет, здесь никого нет, никакой боли (быть может, разве что чуточку, но уж точно не эта зверская уйма), только мягкая перина после долгого пути, и все мышцы обмякают, наконец получая на это позволение. Уют, одеяло, в меру жаркое, но не слишком. Из-за стены доносится приглушённое пение гитарных струн... Не хватает вина, это точно. Ричард давно не ел, ему бы до неустойчивого состояния ещё пару бокалов, и мысль кажется такой заманчивой, что заставляет даже приподняться на локтях: - Ты не захватил с собой бутылку? - Малыш, да ты здраво мыслишь! - у Альдо по виску мягко скользит бисеринка пота, и всё это тяжко, муторно, так что передышка желанна обоим. - Жаль, я об этом вовремя не подумал; и всё же у меня здесь есть пара бутылок. "Кровь", не "Слёзы", ну да слёзы нам сейчас ни к чему, ты же всё же не юная дева! - без крови тоже бы лучше обойтись, но это вслух не произносится, да и мужчина не должен бояться ранений. Штопор тоже находится на удивление быстро. Сюзерен делает несколько глубоких, жадных глотков из горла и, утёршись ладонью, передаёт бутылку замершему в ожидании вассалу. И впрямь, похоже на ритуал. Либо "Чёрная", либо "Проклятая"; а впрочем, какая разница, если обе заставляют вспоминать давно ушедшее? Дикон пьёт, пока не становится дурно, тёмные капли стекают по его взмокшей, как у запряжённого в плуг вола, шее. Матушка, конечно, и Марианну бы не одобрила, но хлестать кэнналийское в постели с мужчиной... Ну уж нет! Лучше думать об Алве. Это проще, это не так горько и, может быть, даже полезно. Что бы он сделал в такой ситуации? Вино придаёт уверенности, особенно осознание того, что его осталось совсем на донышке, - Альдо присвистывает и допивает, тоже слегка промахивается. Поддавшись внезапному порыву, Ричард бросается вперёд (как грудью на крепостные стены) и жадно слизывает чем-то напоминающие фамильные карасы капли. Конечно, не выходит игриво. Шумно и мокро, как у расшалившегося щенка. Альдо хватает и этого - он много выпил и прежде, а ещё он старше и ничего не боится. Дикону рядом с ним кажется, что любая, даже самая безумная их затея обречена на успех. Может, так оно и есть, и он честно пытается смеяться, когда в следующий момент его подминают под себя, снова наваливаясь сверху. Где-то в стороне разлетается на осколки от поцелуя со стеной опустошённая, безжалостно отброшенная бутылка. Вино и головокружение вправду делают всё легче - Повелитель Скал в силу фамильной обстоятельности не успевает понять, когда происходит проникновение и чего надо было бояться. На время, короткое, но заметное, оба замирают, не двигаясь, привыкая. Что по-настоящему бьёт под дых, так это осознание: нестрашно. И даже не странно. Всё происходит само собой - грех не пугает и не оборачивается мгновенной расплатой. - Совсем неплохо, - Альдо сверху, так близко, что можно задохнуться, на его лице не остаётся ничего, кроме широкой, недоброй ухмылки, когда он толкается на пробу. Больно, но всё же немного меньше. Проще - теперь будет тише и тише, пока всё не кончится и не наступит утро. С кровожадным шелестом слетает крышечка с очередного бутылька - сюзерену хочется, чтобы было ещё легче, быстрее, ближе. Неприятная, холодная влага между ног трезвит, а впрочем, Ричард и до этого ещё не успел в полной мере почувствовать возбуждение. Можно было бы попросить анакса помочь с этим - но сама мысль отвращает, да видит Создатель (Истинные Создатели, но сложно привыкнуть поминать всуе новые имена, а не то, к которому приучили с рождения; Повелитель Скал правда старается, честно и обстоятельно, как со всем, но его благими намерениями…), королю с таким возиться... К тому же, прикосновение мужской руки может сделать всё только хуже. Дикон хмурится, всё ещё остро чувствуя очередной толчок, и решается попробовать самостоятельно. Не выходит. Неуместно, непривычно, неприлично, неправильно – может, это и могло бы помочь отвлечься, но слишком хорошо помнится, что сверху навис другой мужчина, более того, друг. И вообще, это не любовь по-имперски, а древний ритуал; должно быть, любое наслаждение тут неуместно. Остаётся терпеть, смотреть в высокий пыльный потолок, почти теряющийся во мраке, и ждать, ну когда же это всё уже закончится и настанет утро. Видимо, в этом герцог Окделл не одинок. Ракан теряет последние остатки вековой выдержки - говорят же, и лучшее вино со временем обращается в яд. Чаще, глубже и горче. С таким темпом даже вдохнуть становится большой проблемой, Ричард правда пытается - спёртый воздух комком застревает в горле вперемешку с болезненными всхлипами, которым ни за что нельзя дать выскользнуть наружу. Чувство бездыханности переходит в громкий кашель, но анакс пьян, а древние законы не запрещали жестокость, и Окделл покорно давится своей слюной, больно прикусывает язык, трётся щекой о подушку, смазывая нечаянно выступившие слезинки. Да, это больно. Несмертельно, но хуже, чем ожидалось; неужели такова гайифская услада на самом деле? Кому это может нравиться? Наверняка, тому, кто сверху. Альдо, кажется, вполне доволен, движется безжалостно, до упора. Мысли быстрее совести; к тому же, Дикон ещё не успел протрезветь, хотя дело к этому близится; ему всё ещё хватает безрассудства, чтобы на краткий миг представить над собой другого мужчину - и понять, что это практически невозможно. У Рокэ больше опыта, наверняка он делал бы что-то иначе и не был бы так... жесток? Но кто в Талигойе бессердечней Ворона? Тогда, может быть, глух? Но Ричард и так не издаёт ни звука, ни стона. Тяжело дышит и расфокусированно смотрит в стену, оставив осторожные, так и так бесполезнейшие попытки себя касаться. В какой-то момент робко пытается отодвинуться в сторону, хоть на время прекратить мучение; шепчет, сам себя не слыша, всё-таки не выдерживая: - Альдо... потише... прошу, это... Разумеется, сюзерен не замечает, рефлекторно тянет к себе, мучительно сдавливая запястья, после - перемещая руки и рывком закидывая себе на плечи подрагивающие колени, икры с густыми светлыми волосками. Наверное, Окделл бы сам себя не услышал в такой момент - мелкие камешки, когда по ним ходишь, тихо шуршат, расступаясь, а большие валуны вроде надорских скал, от которых теперь ничего не осталось, и вовсе молчат, отстранённо и равнодушно. Только всё равно это - слабое утешение. Есть другое - вроде бы вопреки непререкаемой задёрнутости штор, в комнате становится светлее, воздух волнуется, словно бушующее море с иллюстраций из старых книг. Ричарду с ним повидаться так и не довелось, немножечко разминулись - не будь этой безобразной истории с ядом, они с эром бы вместе поехали в Кэнналоа собирать виноград и фехтовать до упада, они бы... Теперь уже всё неважно. Скоро Рассвет. Но в момент, когда Альдо разгоняется почти до невыносимого, ни о чём не думая, ни о чём не заботясь, прекрасный и яростный, точно древнее божество, и, изливаясь, сжимает его плечи до синяков и бормочет то ли беззвучные ругательства, то ли пошлые похвалы, а то и вовсе потные, неуместные нежности (всё – ложь, всё – морок; это должны быть завершающие слова ритуала, последнее звено новой цепи, тянущейся от вассала к сюзерену), Дикону кажется, что Закат всё-таки ближе. * Ричард хромает. Несильно, но заметно. Это бросается в глаза, и Робер нарочно замедляет шаг, пытаясь убедиться, что ему не мерещится. Смешно, что после долгой разлуки с другом он первым заметил именно это, но, с другой стороны, и вправду странно - по докладам Карваля герцог Окделл за последний месяц толком не выходил из дома, когда только успел пораниться? Может, с непривычки упал с лошади? Хотя Эпине не припомнит, чтобы такое случалось - всё же, наездник из Дикона правда неплохой, хоть в чём-то он не терпит полный крах. Удел заговорщика и предателя - подмечать детали. Повелитель Скал направляется прочь из дворца, а Повелитель Молний только спешит к анаксу - засвидетельствовать свою покорность, отпустить парочку верноподданных шуток, поучаствовать в обсуждении всё копящихся проблем и неурядиц. Время для этого, впрочем, не совсем подходящее - вечернее, однако со сном у первого маршала, чтоб её, Талигойи давно не ладится - если ему и удаётся смежить веки, происходит это обычно в дневные часы, так спокойнее, да и эффективнее. К утру возникают непонятно откуда, словно бы грибами из-под земли прорастают слухи; после полудня они, как правило, подтверждаются или опровергаются. Вот и теперь так: укладываясь, Иноходец знал, что Альдо ещё с вечера вызвал герцога Окделла во дворец, а сейчас имеет честь убедиться в этом своими глазами. Неужто мальчишка и вправду ещё не уезжал? О чём можно беседовать всю ночь? Главный заговорщик всея Раканы должен знать или хотя бы догадываться. На него жуть наводит то, что он ни кошки в этом всём не смыслит. Ричард старается идти прямо, не подавать виду, что что-то не так, но выходит отвратно. - Дик, - окликает его Эпине, невольно радуясь, что нашёлся повод для разговора и отсрочки тошнотворного притворства. - Давно не виделись. Как ты? - Всё в порядке, - выжимает из себя наследник Эгмонта. Щёки - бледнее надорских снегов, лоб взмок. Как бы не лихорадка... "Всё в порядке" - и это когда траур ещё не кончен. Может быть, Ричард и был неблагодарным сыном - а кто из них, собственно, не был? - но семью свою он любил. Вероятно, произошло что-то такое, что выбило мальчишку из колеи ещё сильнее, но выпытать это из него - дело долгое. Ложь видна будет сразу, однако, чтобы добиться правды, варианты перебирать можно и до рассвета, а то и до Рассвета - и нет гарантии, что озвучишь нужный. - Точно? Но траур ещё не кончен, что же ты делал во дворце? - Был при а... короле. Целый день, - интересно, а хотел сказать "анаксе" или "Альдо"? И что заставило сбиться? Робер не может припомнить, чтобы в его компании Окделл хоть раз осторожничал с выбором слов. Сегодня, может, и стоило бы – никак не «целый день», а тогда уж почти «целый день и целую ночь». Нетерпеливо мнётся с ноги на ногу, страдальчески возводит глаза к потолку и, в общем-то, воплощает собой олицетворённую мольбу об отдыхе, но что-то первому маршалу во всём этом не нравится, даже очень... - Неважно выглядишь, если честно. Может, проводить тебя до дома? В столице пока спокойно, но не знаю, рассказал ли тебе Альдо о... - Я же сказал, всё хорошо, - "твёрд и незыблем", да? Упрямства у мальчишки явно не отнять, будь он хоть одной ногой в могиле. Впрочем, положение его явно не так уж плохо, раз есть силы огрызаться, да глаза не блестят лихорадочно - правда, в них много всего другого, но Эпине в чтении чужих мыслей никогда не был хорош. Ему и сейчас неловко навязывать своё общество, и, наверное, он бы развернулся и не замедлил удалиться, но Ричард внезапно сменяет гнев на милость: - Прости. Долгий выдался день. Но ты разве сам не устал? Может, тебе стоит отправиться домой и хорошенько выспаться? Перенял у Альдо эту манеру снисходительно опекать к месту и нет (чаще нет), дело ясное; однако у Окделла в таком тоне и не получается - чёрт возьми, он ведь и смотрит с беспокойством, что тут скажешь, честен, даже если (когда) хочет отделаться. Причём не просто отвязаться от нежелательного спутника, а вовсе отговорить его от похода во дворец. Вот и ясна причина странного состояния - сюзерен наговорил каких-то глупостей, с ним в последнее время всё тяжелее и тяжелее иметь дело. Робер вздыхает и едва заметно улыбается - сложно не улыбаться, глядя на растрёпанную макушку: - Я только из особняка, можно сказать, отдохнул, - ну да, правда, в потолок пялился куда дольше, снова и снова перебирая в голове лихорадочные, сумасшедшие мысли почти как сокровища, правда, опостылевшие. Старые сказки о многом молчат – дивных тварей сажают сторожить клады, но хотят ли этого сами твари? Первый маршал вот не хочет – первый маршал Талигойи, его самого впору записывать в сонм мифических существ. - Хотя, если подумать, у Альдо мне делать правда нечего, пока ничего достойного его внимания я не узнал. Проедусь с тобой, подышу свежим воздухом, посмотрю, как город, - в последние месяцы стало немного спокойнее, но это вовсе не повод терять бдительность, как и упускать Дикона из вида. Не может быть такой уж сложной задачей допросить его о случившемся... Труднее делать вид, что ничего не происходит, пока руки ещё помнят прикосновения писем, обещающих Ракану суд, а затем - смерть. Повелитель Скал не выглядит довольным, но не сопротивляется. Слуги возятся с его линарцем - стало быть, правда давно приехал, но, вообще, они непозволительно неторопливы, вон, коня Иноходца даже расседлать не успели. Когда всё готово, Окделл запрыгивает в седло, можно поклясться, почти с облегчением, но то, как оно вмиг сменяется ужасом и болью, не заметил бы только слепой - или слепой и глухой, учитывая отчаянное кряхтение. Признаться, Эпине немало удивляется - обычно мальчишка справляется с болью куда проще, по крайней мере, раны переносит стоически, спокойно по-северному. Всё это странно и смутно тревожит. Дальше не становится лучше. Мальчишка так ёрзает, что даже лошадь под ним начинает беспокоиться – Повелителю Молний это заметно особенно, а Дикон, кажется, сосредоточен на своей проблеме и решительно ни на что не обращает внимание. Определённо, сидеть ему как минимум неудобно, а то и хуже, гораздо хуже. Благо, особняк Алвы не так уж и далеко. Повелитель Скал сжимает коленями бока коня, то ли подгоняя, то ли успокаивая, а может, и вовсе не нарочно, но молчит, как обычно, усиленно делает вид, односложно отвечает на любые попытки Робера завязать разговор. Выносить это долго ему не дано - надо думать, в силу южной горячности. - Дик, - начинает, стараясь звучать строго, но продолжать не приходится. - Да, возможно, я поспешил списать всё на усталость. Простыл с непривычки, с кем не бывает... - старательно прячет глаза, ещё бы, если насморк подхватить или застудить горло, на нижней части тела это никак не скажется. - Выпью горячего вина, отлежусь немного, - старательно улыбается, но если нет таланта ко лжи, это вряд ли можно исправить усердными тренировками, которых, к тому же, Ричарду тоже недостаёт. - У тебя есть свой собственный лекарь? - Нет, - Окделл натужно пожимает плечами, влетая в собственный (надолго ли?) двор куда быстрее, чем следовало, и прямо-таки неприлично спеша спешиться. - У эра Рокэ был, впрочем, он и сам хорошо разбирался в травах, но теперь в Ракане хороших травников днём с огнём не сыщешь, - так быстро, суматошно, определённо стремясь заболтать, и так уверенно, почти гордо, будто Дикон правда в этом разбирается. Увы, Эпине не даёт себя обмануть - он уже достаточно долго был наивен, хватит на две жизни вперёд. - Я знаю одного неплохого, при болезнях меня пользует. Прикажи слуге, я ему объясню, куда ехать, раз уж всё равно здесь. - Не надо! - забывшись, Ричард испуганно вцепляется в уздечку. Раздаётся недовольное ржание. В столице темно, пасмурно и, в целом, довольно холодно, а по улицам стелется нехороший туман - как минимум достаточно поводов, чтобы в гости напроситься, тем более к другу, но Робер - не дипломат и никогда им не был, он понятия не имеет, как подступиться наиболее деликатно. - Я думал, Окделлам неведом страх, - фыркает, не придумав ничего лучше, а были бы у него уши конские, прянул бы недовольно, нетерпеливо. - Да и ты уже не в том возрасте, чтобы бояться лекарей. - Ты не понимаешь! - зло и уверенно, типично Ричардовская оборонная стратегия, держащаяся, опять-таки, на фамильном упрямстве. "Всё в порядке", так? Никакущий лжец, да и выкручиваться из сложных ситуаций, мгновенно принимать решения никак не выходит, хоть ты тресни. Дикон умом не блещет, это очевидно всем, кто хоть какое-то время пробыл в его обществе, но это не клеймо позора и явно не худшее, что может случиться с человеком. Больше всего, если уж по-честному, из них троих не повезло Эпине - ему в друзья достались наивный слепец и жестокий самодур. Иноходец вздыхает: - Возможно. Но, чем бы это ни было, никому из нас не хочется, чтобы тебе стало хуже. Подумай, Дик, ты нужен Талигойе и своему королю. Ты и так отсутствовал слишком долго. Не в бровь, а в глаз. Мальчишку не так уж сложно заставить слушаться – только напомнить ему о долге и всё, верти, как в голову придёт, и смешно и грустно. Вот и теперь он дёргается, как от удара кнутом, но выравнивается по струночке, а остальное всё равно уже легче - уложить в постель и послать за лекарем; благо, он существует на самом деле, хоть к услугам его Робер и прибегает нечасто - сложно терпеть тиранию в собственном доме, труднее только расстаться с делами и шадди, а именно это обычно и требуется от разумного мужчины, желающего пойти на поправку в ближайшее время. Поэтому первый маршал теперь всё время болен - и никогда об этом не помнит, а меньше всего - ожидая, пока сухонький старичок выйдет из комнаты так не вовремя (или наоборот, как раз пока траур не кончился и есть хоть тень надежды заставить Повелителя Скал отлёживаться?) схваченного неведомым недугом герцога и поведает свои мысли по поводу дальнейшего лечения. Если Окделл с Раканом поцапался, во дворце его всё равно не ждут. Лекарь одет строго, почти по-монашески, беспрестанно поправляет пояс, хитроумно и беспорядочно увешенный склянками и пучками трав. Собирался впопыхах, несомненно, но от этого не утратил неизменной, несмотря на невысокий рост, тихой внушительности. Такого не выдворишь прочь, даже хорошенько постаравшись; и не проигнорируешь так легко – самое полезное качество для человека его профессии. Чем-то похож на Алву, а впрочем, чтобы об этом думать, место не то - и время. Вот когда весна войдёт в полную силу, можно будет уже ничего не бояться, отвернуться и не смотреть, даже если впереди ожидает только лучшее. Тяжёлая дверь явно дорогого дерева с замогильным грохотом возвращается в исходное положение - Ричард, никак, выбрал себе в спальни самую дальнюю и неприглядную комнату дома. - Ну, как он? - Жить будет, - обстоятельно, хлёстко поясняет лекарь сварливее обычного. - Пусть ест побольше овощей и фруктов, пьёт побольше воды, а с вином, напротив, повременит, и не вздумает ближайшую неделю садиться на лошадь. Что ещё?.. Да, точно: мазь я оставил на столике, тёмный такой пузырёк, вы уж проследите, чтобы не забывал наносить хотя бы пару раз в день. И будьте с мальчиком понежнее, ради Создателя, хоть это, гм, и не лучшие обстоятельства, чтобы поминать Его всуе. - Понежнее? - Робер с искренним недоумением складывает руки на груди. - Что вы имеете в виду? - Думаю, это вы мне должны объяснять... - лекарь упрямо мотает чётко очерченной головой с волевым подбородком. - Я рос в другое время и к забавам таким никогда не был пристрастен. Впрочем, вас судить - не моё дело, да и вы, простите старому человеку его опасную откровенность, лучше окружающей вас стаи ызаргов. Главное - не забывайте о благе Талига, а уж что вы делаете в вашей постели... - Вы хотите сказать, - от изумления Эпине забывает напомнить лекарю об осторожности в речах – и заодно последние сохранившиеся у него понятия о приличиях, впрочем, так и так довольно скудные. Перебивает, сам того не замечая, - что проблема герцога Окделла как-то связана с гайифской усладой? - Ваше удивление делает вам честь, - негибко кивает старичок с едва различимым одобрением в тоне. - Боюсь, ошибки быть не может. Вы удивились бы, узнав, сколько благородных на вид людей в Олларии... то бишь, Ракане увлечены подобным времяпровождением. Увы, в наши смутные времена от молодёжи иного ожидать не приходится... Ворчание невозможно не поддержать, но в этот момент у Иноходца оно вызывает разве что глухое раздражение. Ричард? С мужчиной в постели? Нет, абсурднее картины решительно нельзя представить, особенно теперь, но, вместе с тем, будь это правдой, подозреваемого лукавого совратителя не пришлось бы долго искать. Было бы двое, стало бы всё сложнее (или, наоборот, проще некуда?), но Алва сидит себе в Нохе у канцлера под крылышком и в ус не дует хотя бы по той простой причине, что усов у него, настолько Эпине может знать, никогда не наблюдалось. И думать о нём в сложившейся ситуации незачем, верно? Слухам Повелитель Молний никогда не верил, потому что знал наверняка – у Окделла с его эром ничего не было и быть не могло. Предать после такого способен разве что прожжённый участник дворцовых интриг, но не мальчишка, которому нет и двадцати. И без этого сколько времени спать не мог без кошмаров, и какими глазищами смотрел на предоставленные ему сердобольной Матильдой карты – всё-таки не только на Фельп с окрестностями (что неумело скрывал), но и на Олларию (что скрывал ещё более тщательно – и, разумеется, неумело, а зачем, если это от него и ожидалось?). Как бы то ни было, что бы там ни болтали, Ричард любил Катари. По крайней мере, он сам в это верил. А Ворон вслух никогда не просил присмотреть за своим (бывшим) оруженосцем. И всё же в последний раз, когда им удалось перемолвиться словечком (ещё в Багерлее), говорили только о Диконе. Робер мог бы и раньше поразмыслить о том, что это значило, но ему всегда хватало своих проблем. Головная боль за всю Талигойю – Талиг, если вам угодно – достаточный повод, чтобы не пытаться лезть в то, в чём двое и без его (без)участия не могут разобраться, хоть один из них – первый маршал (настоящий!). И не думать о том, что со временем перестал и так отчётливо помнить и во что вроде как решил не верить - там, у старого, будто бы поседевшего с течением лет дерева, когда Ричард взахлёб пересказывал всё с ним случившееся, он, сам того, разумеется, не замечая, выглядел таким несчастным и влюблённым, каким, слава Создателю, человек чаще всего не успевает побывать за свою короткую, почти однодневную жизнь. И дело в тот раз было вовсе не в Катари, по крайней мере, не в ней одной. Позаботиться о мальчишке - ещё проще, казалось бы, чем о коне, его ведь даже разминать не требуется, кормится он сам и, хоть периодически влипает в неприятности, от них непутёвого Повелителя Скал не смог бы предохранить не то что сам Создатель, а и вовсе сам Алва. И всё-таки даже тут первый маршал Талигойи умудрился недоглядеть. (Первый маршал Талигойи – несомненно, со временем сам титул станет нарицательным, если ещё не стал, для человека, никуда не успевающего ко времени и ничего не способного сделать правильно.) И вот, когда, расплатившись с лекарем щедрее обычного (за молчание – на всякий случай), он без стука входит в комнату, Дикон лежит, отвернувшись к стене, и старательно делает вид, что его лихорадит, хоть сквозь такую массивную и, несомненно, плотно прилегающую дверь неприятный разговор он вряд ли мог подслушать. И ведь не сядешь рядом, действительно, не расспросишь обо всём. Запрётся на последней линии обороны – внутри – и будет молчать. Упрямый, вздорный, спесивый, несносный – и в то же время удивительно, до недоверия беззащитный. Мальчишка, не древний воин с картин и статуй, но тоже закованный в броню древних замшелых традиций и приличий. Что ему осталось, раз он от них отступился? Раз Надор разрушен и нет семьи, к которой можно было вернуться? Только быть верным и служить до конца, вот что. А ведь Талигойе, хоть он в это никогда бы не поверил, жизни отмерено максимум до конца весны. Альдо, как всегда, то ли делает какие-то невозможно дикие вещи и не думает о последствиях с удивительным легкомыслием, то ли такой рассудительный мерзавец, что представить тошно, - Эпине понять истину не дано. То, что в его силах, - сердечно проститься с явно павшим духом Диконом, ни жестом не давая понять, что ему всё известно, и поспешить во дворец, клянясь себе больше глаз не спускать с мальчишки и хотя бы постараться не открутить сюзерену голову. В общем, кто-то бы сказал, что Эпине для Повелителя Ветров сделал уже достаточно. Но такие, как он, долги отдают до последней нитки. * - Ты сегодня припозднился, - бросает Альдо, не отрывая взгляд от бумаг. Что-то перебирает, откладывает и придвигает, рассматривает и вчитывается... Да, Робер готов согласиться, в такие моменты он походит если не на короля, то хотя бы на канцлера, но в таких делах нет и не может быть уступок. Придворная учтивость - снять плащ неспешно, не кинуть, а повесить на спинку стула. Разговор предстоит долгий и не из приятных, а знать бы ещё, как к нему подступиться... Пока что Иноходец только присаживается. И заходит в безнадёжную лобовую атаку. - Я встретил герцога Окделла. Ему потребовалась моя помощь. - Что за официоз, - морщится Ракан, всё же удостаивая друга коротким ленивым взглядом. - Так и скажи - заболтался с Диконом. Как будто я тебя в Багерлее посажу, честное слово... "Сейчас - не посадишь. Узнаешь о заговоре - без этого не обойтись, но, возможно, к тому моменту столица уже не будет тебе принадлежать и от тебя ничего не будет зависеть". Беседа провисает, Эпине нарочно оставляет паузу, представляя, как бросил бы эти слова вместе с ворохом других обвинений в лицо бывшему другу, но в тот же момент прекрасно понимая: да он бы так никогда себя не повёл – и даже не из-за того, что это совершенно безрассудно. В конце концов, он не гордится ничем из того, что сделал и делает, и просто пытается поступать как правильно. - Дику понадобился лекарь, - первый маршал верноподданно нисходит до имён. Поглядывает исподтишка, выжидая реакции, но Альдо не выдаёт себя ни единым дрогнувшим мускулом, даже взгляд от бумаги не отрывает, продолжая что-то подписывать. Очередной смертный приговор? Что-то такое, о чём Робер узнает, когда уже будет слишком поздно? - Вот как? Надеюсь, ничего серьёзного? Мальчишка нужен мне при дворе в ближайшее время... – так и с ума сойти недолго: правда не понимает или так умело делает вид, пока не поймают с поличным? - Альдо... - конечно, не выдерживает. Иноходец - не Ворон и даже не Сильвестр, у него и в помине нет, никогда не водилось этого бездушного хладнокровия. Впрочем, король не выглядит удивлённым - продолжает работать, по крайней мере, старательно делать вид, не встречаться взглядами, ничего не объяснять и, разумеется, удивлять. Наталкиваясь в нём на это умелое равнодушие, Эпине не устаёт удивляться: откуда взялось? Создатель, кто его этому научил? Неужели перенял от агариских крыс? Ну не может же быть такого, чтобы его вправду ничего не волновало! Даже это. - Всё-таки проболтался. - Он молчал, - несообразительность Окделла порой можно сравнить с, гм, умственными способностями его гербового зверя или, скажем, дубового дерева, но уж в верности Ричарду не откажешь. В этой стае он самый искренне преданный и, вполне вероятно, дружелюбный пёс. За что и страдает. - Я сам говорил с лекарем. Ты можешь, - укол головной боли - шпагой в висок, Робер до крови кусает губы, сжимает свой раскалывающийся череп в вечно холодных ладонях, - хотя бы объяснить мне, зачем это? А как же разумные вдовушки? - Они меня дождутся, - Ракан непоколебимо самоуверен во всём, к этому стоило бы и привыкнуть. Если закрыть глаза и хоть на миг поддаться этому непрошибаемому очарованию, возможно, в самом деле покажется, что всё правильно и хорошо. Увы, Повелитель Молний точно знает, что уснёт, стоит ему смежить веки даже так ненадолго. - Увы, здесь у меня нет права вести распутную жизнь и при случае заглядывать к этой вашей Марианне - я же жду фельпских невест, ну, хотя бы одну. Дикон - не самый плохой вариант, по крайней мере, от него не приходится ожидать болтливости в таком деликатном вопросе. - Дело не в этом, - жёстко перебивает Эпине. Стоило бы вести себя сдержаннее, но будто у него нет забот других, честно, кроме как слушать, до чего докатился человек, некогда почти заменивший ему братьев?! Обмануться в ком-то настолько сильно - это надо уметь. Но в это беспокойное время, как ни крути, умение обмануть обманщика ценится куда выше. Иноходец не может позволить себе ошибиться ещё и в этом. – К гайифской любви ты всегда был равнодушен. Герцогу Окделлу к слухам не привыкать, но, подтвердись они, от такого ему не отмыться – значит, даже усомнись он в тебе, что маловероятно, теперь будет вынужден служить тебе до конца. Неужели ты настолько не доверяешь мальчишке? - Доверяй, но проверяй, - надменно хмыкает Альдо откровенно менторским тоном. - Какой тогда проверке ты подвергнешь меня? - рявкает, не сдержавшись, первый маршал. - В тебе я не сомневаюсь, - звучит с неожиданной сердечностью, так и выбивающей почву из-под ног. Кратковременная отсрочка на краю пропасти, и на том спасибо. - К тому же, насколько я знаю, ты сильно дорожишь и дружбой Дикона, а значит, не оставишь нас обоих. Признаться честно, какое-то время мне даже казалось, что ты к мальчишке чересчур привязался. Если что, склонить его к непотребствам было нетрудно - помахал перед носом якобы старинным манускриптом, напомнил про верность Окделлов и про отца, вот и... - Я никогда, - Робер тяжело втягивает застоявшийся воздух, мгновенно раскаляющийся и жгущий нёбо, - никогда не опущусь до того, чтобы так воспользоваться чьим-то доверием. Особенно доверием Повелителя Скал, - лайе Астрапэ, всё-таки не сдержался. Впрочем, гнусные подозрения и откровенная подлость - вполне логичный повод для совершенно праведного гнева. Вассал может быть недоволен сюзереном, это не должно ставить его преданность под сомнение, заговором тут даже и не пахнет, опасаться нечего... не свернуть бы только другу шею раньше, чем подоспеют войска (с другой стороны, если так подумать, своими руками всё лучше и даже в чём-то милосерднее, чем на виселицу). Беспорядков в столице так и так не избежать. Ракан, на удивление, даже не злится. Смеётся. Яростно, но от этого только холоднее даже в душной зале. - Говорю же, ты явно выделяешь его среди прочих. Но, между нами, опека Дику не нужна - она его не спасёт, а ты только зря будешь не спать ночами. Не мне распутывать за тебя твои переживания, хочешь быть праведником - твоё дело, такие люди мне на службе пригодятся не меньше прочих. Я бы, конечно, предпочёл женщину, но и герцог Окделл оказался не так плох - не будь у тебя этой твоей дорогой шлюхи, поделили бы на двоих, как мы делали это со всем в Агарисе. Помнишь? И в горе, и в радости... Эпине молчит, как раз потому, что помнит. Эти милые сердцу, такие далёкие, кажущиеся сказкой дни - теперь единственное, что может заставить терпеть и отводить глаза, затыкать голос совести, голос разума. Ну и, возможно, то, что Ричард при первой возможности взгромоздится на коня и, жалобно морщась, направится во дворец - и удержать его не будет возможно никакими средствами. Глупый мальчишка не сможет сам о себе позаботиться, ведь с детства его, кажется, учили прямо противоположному с каждым наказанием не по делу, с каждым выговором вместо объятия, с каждым внушением о несгибаемой стойкости и нержавеющей чести, которые ребёнку не понять, пусть даже он пытается всеми силами. Дикон до сих пор пробует жить так, как его учили, не отступившись и не предав, и именно поэтому подходит всё ближе к краю пропасти, даже не думая замедлиться. Становится понятно, почему его щадят поочерёдно то Ворон, то судьба - с тем, чтобы свести себя в могилу раньше срока, он и сам справится. А вот выйдет ли у Повелителя Молний это предотвратить? Должен ли он вообще пытаться, если у него хватает других забот? Талиг важнее всего. - Лекарь передавал, чтобы ты был понежнее, - припечатывает каким-то чужим голосом, и больше анакс и первый маршал об этом не говорят. Разбирают доносы, ломают голову над тем, что делать с кончающимся продовольствием, и мечтают о лете, которое, один из них знает наверняка, для Талигойи (и для второго?) никогда не настанет. * Так и будет. Альдо сказал, Ричард услышал - сделав шаг в пропасть, сорвавшись с верхушки скалы, присоединившись к лавине, уже не отступишься, сколько бы ни снилось кошмаров. Робер пытался посылать своих людей с вопросами о самочувствии Повелителя Скал ненавязчиво, но получалось наоборот. Это хотя бы давало возможность злиться - срываться хоть на кого-то, выпускать из себя застоявшиеся страх, обиду и горечь, как практикуют некоторые кровопускание. Стоило быть благодарным, заехать с визитом - но Дикона мягко и твёрдо просили не садиться на лошадь, к тому же, совершенно никого не хотелось видеть. Он написал парочку писем Эпине, отправил только одно - самое короткое, вежливое и ладное (то есть, хотя бы немного). Сидеть всё ещё было больно. Не смертельно, но неприятно. Терпимо, отчего Ричард чувствовал себя почти виноватым, недостаточно искупившим свою вину, но перед кем? О, сам бы он на этот вопрос никогда не смог ответить, особенно учитывая, что усердно старался не вспоминать о Создателе, а все свои молитвы и мольбы обращать к четырём Ушедшим. Жестоким, прекрасным и яростным, как Альдо, и всё же... Дикон чувствовал себя препаршиво, но не только от того, что много сидел, увы. Он писал письма - как раз такие, которые отправить было либо некому, либо незачем. Листки бумаги мелькали перед глазами, складывались в причудливые узоры и самопожертвенно бросались в огонь. Даже когда бывший цивильный комендант Раканы позволял себе от письменного стола перебраться в кровать и ненадолго забыться, во снах ему являлись всё те же исчерченные собственным кривоватым почерком плоскости - и, разумеется, их адресаты. Матушка - он снова и снова пробовал объяснить себе и ей, как же так вышло, что в её глазах он стал позором семьи, недостойным своего титула. Почему-то всё сводилось к тому, что Ричард никогда и не просил о такой чести, как быть герцогом с малолетства, а отца видеть только на старых портретах - застывшим в картонных позах, никогда не улыбающимся, неуловимо фальшивым (от этого так легко забылось, как он умел смеяться, от этого не хватало зла и умения дышать полной грудью). Конечно, теперь уже сложно представить, как это было бы, сложись всё иначе... Если бы никому не пришлось умирать и враждовать... Вставая у королевских покоев, Дикон решает, что стал до неприятного часто об этом задумываться, но никак не может прийти к какому-то удовлетворительному заключению, позволяющему двигаться дальше. Айрис в письмах он непрестанно просил о прощении и понимании; Налю едва ли не впервые в жизни объяснял, как уважает его и ценит (и даже за что – мало ли, вдруг помогло бы перестать сомневаться в себе хоть на время). Эсператисты говорят: о мёртвых - хорошо или никак; Альдо считает, что смерть ничего не меняет и ложь бессмысленна; Ричарду почему-то хочется протянуть руки и стать мостиком между двумя непримиримыми крайностями. С его семьёй никогда не было легко, но сказать, что он не любил их всех, несуразных, смешных и едких, было бы самой большой глупостью, подлостью и предательством. Уж это герцог Окделл понять в состоянии. Анакс в письмах не нуждался - он сам приходил в тягучих снах, похожих на кошмары, но на деле всего лишь напоминающих о пережитом. Когда снова и снова просыпаешься от мерных толчков, к этому почти легко привыкнуть - среди сонных мыслей возникала и пропадала странная аналогия с цоканьем лошадиных копыт в тумане, то становящимся чётче, то тише. За неделю Дикон вроде как успел сжиться с тем, что случилось, и даже убедить себя, что повторение неизбежно. Правда, для этого ему понадобились ещё некоторые письма. Эти горели особенно хорошо. Подписать не хватало духа, тем более, обратиться по имени. Ричард втайне жалел, что не сделал этого раньше - долг оруженосца почти обязывал его вспомнить об эре, и ведь короткий разговор, да хотя бы мятая записка действительно ни к чему не обязывали, даже не могли бы вызвать гнев сюзерена... Теперь - увы, дело другое; да и не хотелось представлять искривлённые в усмешке губы. Что бы Алва подумал, узнай, что осталось от твёрдого и незыблемого Окделла, чему он позволяет случиться? Эр Август - хороший человек, но он во многом неправ; Ворона не стоит, никогда не стоило бояться хотя бы потому, что он не скрывал свой порочный нрав и не пытался нравиться - это происходило само собой. Может быть, так вышло бы, что он и теперь бы понял непутёвого юношу. Как-никак, он тоже остаётся со своим королём до конца. И также, ходит молва, время от времени коротал с ним ночи, когда была такая возможность. У Судьбы есть чувство юмора, в этом ей не откажешь; даже, скорее, какая-то злая ирония, которую Дикон никогда не понимает и потому побаивается. Так и не отправил ни строчки, ни слова, не предпринял попыток. Огонь разжевал все скупые признания и гордые выражения, сочащиеся жаждой поддержки и принятия до бесстыдного очевидно. Последние сутки больно почти не было, к тому же, неделя истекла - можно было с чистой (такой ли уж?) совестью нарядиться и отправиться во дворец, стараясь не думать о том, что там может ждать, но всё равно представляя - и, как ни постыдно, пытаясь найти отговорки заранее. Альдо, кажется, ожидал его - по крайней мере, не выглядит удивлённым ни прибытием, ни даже отсутствием. Это в чём-то легче - не приходится объясняться, с содроганием давить из себя истину, которая, даже попробуй Ричард солгать, неизменно всплыла бы наружу в дальнейшем разговоре. Робер, скорее всего, обо всём догадался, не мог не, к тому же, с лекарем он явно давно водил знакомство - но хоть бы они с анаксом и обсудили это, одно радует (малодушно, гадко, горько): сам Окделл при этом не присутствовал и не мог даже догадаться, когда это происходило, чтобы найти чем ещё терзать свою и без того не слишком-то чистую совесть. Раньше её состояние удовлетворяло куда больше. Теперь - износилась, истрепалась. Не будет хорошо выглядеть, как ни старайся, а новую тоже, как назло, раздобыть неоткуда. Дикон сцепляет зубы и не подаёт виду. Вепрям если и пристало отращивать клыки, то подобает гордо нести своё оружие у всех на виду, не имея при себе ничего тайного, кроме, может быть, истинной ярости, обычно к случаю просыпающейся в благородных сердцах. Но насколько благородным можно назвать сердце свиньи? С недавнего времени этот вопрос сильно волнует - слуги устали стирать малоприятные надписи, к тому же, наверняка пропустили парочку, и обнаружится эта пригоршня изобретательных ругательств наверняка в самый неподходящий момент. Лет через сто или двести, когда всё, что сейчас тревожит, давно уже мхом порастёт. Возможно даже, что обнаруженные потомками гадости будут принадлежать руке самого герцога Окделла, ближайшего друга и соратника первого с древних, седых времён анакса. Не то чтобы нарочно так хотелось их переписывать... Просто нужно было понять, осмыслить, а может, Ричард сам себя, втайне соглашаясь со всеми оскорблениями, ест поедом - разумеется, не за предательство короля, но за то, что и поныне остался поросёнком в вороньих перьях. Хватило же глупости принять в дар особняк Алва, а не буквально любой другой в изрядно подопустевшем городе... Будто без того нет в достатке забот и угрызений совести, за которые себя тоже вроде как следует корить, но никак не получается. Головная боль схватывает за шкирку, подкравшись из-за угла. Грань между правильным и неправильным окончательно стирается; всё видится болезненно-ясно – злым, враждебным, выродившимся. Хочется жмуриться и подольше оставаться в темноте, но это Люди Чести не могут себе позволить. Альдо, как обычно, не выглядит встревоженным или усталым. Остаётся собой при любых обстоятельствах – грубовато, но тепло шутит и даже зачем-то заводит мучительно-долгий разговор на отвлечённые темы. Дикон, пожалуй, успевший соскучиться по обществу лучшего друга (ну и пусть, что у анакса не может быть друзей - другим питать по отношению к нему искреннюю привязанность ничем не запрещается), в любых других обстоятельствах был бы рад отвлечься от всех забот, но, увы, теперь неизвестность и ожидание чего-то недоброго гнетут. За вроде недолгое время поездки до дворца боль вновь проснулась - свернулась в тугой клубок разбуженной, встревоженной змеёй, затаилась, напрягая каждый мускул, готовясь к прыжку. Как отказать сюзерену, если он прикажет продолжить церемонию? Можно было бы, конечно, сказаться больным ещё хотя бы на несколько дней. Но Окделлу не стоит лгать даже в такой малости. Эту связь с семейными устоями и традициями не хочется рвать ни при каких обстоятельствах; матушка могла бы быть довольна, но правда в том, что ей никогда этого не хватало. - Ладно, - наконец, оживляется Альдо, прерывая и без того вялотекущий, картонно-светский разговор. Он встаёт из-за стола (конечно, по понятным обоим причинам, встреча из тронного зала, где ей стоило бы проходить, почти сразу перенеслась в личный кабинет анакса, где его никто не посмел бы потревожить), проходится гибким, упругим шагом туда-сюда, подбирая слова. Ричарду нравится эта привычка - выглядит солидно, неплохо бы перенять. - Я же вижу, ты весь извёлся. Тоже думаешь о ритуале? - Да, - а ведь хочется сказать много большее. Попросить перестать - или рассказать разом о боли и о сомнениях, раскрыть карты переживаний, да хоть всю краплёную дурными предчувствиями колоду? Но у сюзерена и без того хватает забот, и в мире, так бывает, больше не осталось никого, с кем Дикон мог бы поделиться своими печалями. Он переносит это стоически - и раньше не был особо близок с семьёй, даже с Налем. Но с кем тогда? И был ли - по-настоящему, хоть раз в жизни? Почему-то на ум снова лезет Ворон. Гнать - ни сил, ни желания, одно слепое упрямство. - Готов продолжить? - Да. Альдо должен полагаться на него, как на самого себя. Окделл не предаст, и если для доказательства этого нужно пожертвовать честью и гордостью - что ж, выходит почти как у Дидериха. Правда, слишком уж по-женски... Слабость - не то, что хочешь ощущать и уж точно не то, на что имеешь право, раз уж ты последний живой Повелитель Скал на службе у анакса, словно бы вышедшего из древних легенд. К счастью, сюзерен ещё не всё забыл и бывает мягче, чем следует. Он и теперь запускает ладонь в спутанные волосы Ричарда цвета мокрой соломы и ерошит их почти что отеческим жестом, от которого всё внутри слипается и теплеет. - А я знаю, что нет, - не выдать себя и не радоваться так искренне - но бывший цивильный комендант не может ничего с собой поделать. Он вправду чувствует, как сердце в груди бьётся быстрее - может быть, можно скрепить их узы ещё каким-нибудь, буквально любым другим способом? Одной надежды на это хватает, чтобы всё вокруг мгновенно прояснилось и просветлело, а страхи, осознанные и не очень, отступили на глубину хотя бы временно. - Дик, почему ты, Леворукий тебя раздери, не сказал, что тебе больно? - Я думал, что так и надо, - восторг приглушается так же быстро, как появился. Они всё ещё говорят об этом, серьёзно и на будущее. - Откуда я мог знать? - звучит почти с вызовом, уж точно слишком дерзко, но вряд ли сам герцог Окделл способен это заметить. Упрямый несносный мальчишка... Так говорят все - или очень многие, что равнозначно; так или иначе, их не стоит слушать, им нет смысла верить – солгут, разжуют и не подавятся. Про Алву тоже много чего говорят, а всё же он не всесилен и не вездесущ – то, что не покидает мыслей своего бывшего оруженосца, это просто досадное совпадение, не более. - Я же обещал, что больно не будет, - Альдо, разумеется, стойко выдерживает посланный ему взгляд, более того, идёт в наступление и перехватывает вассала за подбородок, задирая голову, заставляя смотреть в глаза. Вроде шутливо, играючи, а всё равно холодит приставленным к виску дулом, ливнем мурашек по позвоночнику. - Кто тебе разрешал сомневаться в анаксе? - и в самом деле, ничего не остаётся, кроме как хранить осатанелое молчание. Застоявшаяся злоба, жажда действия вновь даёт о себе знать и, возможно, будь на месте Ракана кто-то другой, Ричард бы ударил - не наотмашь, хоть бы как, а прицельно, сложив руку в кулак и занеся, как показывал Рокэ. Однако человеку, вытянувшему его из бездны уныния и показавшего ему по-настоящему важные вещи, он не посмеет повредить никогда. Об этом прекрасно помнят оба. - Я не хочу ранить тебя ещё больше, - спокойно, как ни в чём не бывало, продолжает Альдо, но глаза выдают его - дикие, потемневшие, яростные и сочные, как спелые вишни, сочащиеся светом меркнущих солнц. Больно не будет, не так - и легко тоже, кажется, никогда уже не будет. - Существует много других способов, - анакс не выше, но смотрит всё-таки сверху вниз, наверное, потому что старше, сильнее, возвышается памятником самому себе на пьедестале (на который вассал его сам и воздвиг). Особенно когда тихо, отчётливо приказывает: - На колени, - и в какофонии, когда гордость вопит одно, а верность завещает другое, Дикон отчаянно медлит, пытаясь определиться, что для него будет если не самым разумным, то хотя бы самым правильным. Увы, терпением сюзерен не отличается - чувствуя становящееся всё сильнее давление на плечи, герцог Окделл неторопливо уступает. Здесь проще - он хотя бы примерно догадывается, что ему предстоит. Этим они с Марианной занимались ни единожды. Провозившись энное время с завязками штанов, Альдо высвобождает пока ещё вялую плоть. В этот раз всё куда страннее - они оба трезвы и вроде как понимают, что делают. Просить выпить в такой момент было бы если не наглостью, то уж точно трусостью, а Ричард и без того в достаточной степени успел проникнуться к себе отвращением. Теперь - ни шагу назад и не взгляда в сторону. Можно, ну, максимум, представить, что это жизненно важный урок, скажем, кхм, владения шпагой. Даже если при этом не обойдётся без мыслей об Алве. Что уж там, без них в любом случае никуда. Возникают, стоит герцогу Окделлу хоть ненадолго отвлечься от своих нежно лелеемых душевных терзаний. Окно всё тоже, ветер за ним никуда не делся - вьётся и бьётся, как пойманная рыба, но, скорее, словно существа из старых книг, чьи имена давно забыты. В конце зимы в Ракане всегда солнечно - или правильнее тогда назвать Кабитэлой? Не Олларией уж точно (уж тошно вспомнить), а всё же небесная синева напоминает о сапфирах, прежней одежде и взгляде смерти, лукавом и чуть раскосом, особенно ярком на вечно смуглом лице. Альдо говорит: - Чего ждёшь? Рокэ в голове согласно посмеивается: "Юноша, за шпагу надо взяться, чьей бы она ни была. Без этого поединка не получится, с любым соперником. В этом бою кулаки вам не помогут... или, может, пригодятся не совсем там, где ожидается". В принципе, это и вправду несложно, хотя бы поначалу. Дикон - юноша приличный и по мере сил целомудренный (был таким, пока всё не полетело к кошкам), но после встреч с Марианной (а несколько раз - и до) он пробовал удовлетворять свои желания самостоятельно. Просто обхватываешь ладонью, скользишь от начала и до конца, будто гладишь длинную и тонкую кошку... ну, или змею, раз уж так (или ызарга, но думать об этом не стоит, представлять – тем более; и без того противно). Суховато, топорно, и Повелитель Скал не может не догадываться, что ещё от него ожидается, хоть в столице и плохо говорят о его смекалке, но, к Леворукому, как же сложно решиться! Ещё раз вверх-вниз. Знакомо и понятно. Можно хоть глаза закрыть - не спутаешь, не ошибёшься и не промажешь. Но и в этом искусстве, как и в фехтовании, от исполнителя ожидается использование различных приёмов. Альдо молчит и ждёт - удивительно, как только хватает терпения, хотя нет, вот он уже положил ладонь на голову, готовясь мягко подталкивать, направлять - и что может быть ещё унизительнее, чем... Ричард, словом, решается. Он склоняется ближе и касается чужого члена губами почти в целомудренном поцелуе. Ворон в голове заходится каркающим, надрывным хохотом. Да, если бы он так же осторожно обращался со шпагой, он бы.. Что? Умер? Но ему ещё не доводилось по-настоящему серьёзно полагаться на свои умения (дуэль со Спрутом – не в счёт, он ведь даже не мог ответить!). Это тоже - пробный поединок, но герцог Окделл знает, что надо действовать, и раскрывается, позволяя органу скользнуть глубже. Странный, солоноватый, не слишком-то приятный вкус. Вряд ли Марианна тоже наслаждалась процессом... Сюзерен (проще думать, что он в этом всём не участвует и находится где-то на другом конце комнаты, но это не слишком-то получается) мягко поглаживает по волосам, шепчет: - Ага, вот так. Можешь сильнее? Наверное, но толку? Дикон пробует пошевелить языком, скользит туда-сюда, стараясь повторить те же движения, что выполнял рукой. Во рту очень тесно и мокро, а если попробовать открыться шире, вязкие струйки скатываются по подбородку, и прикосновение их к коже омерзительно. Приходится ненадолго отстраниться, чтобы прийти в себя. Ричард давится слюной, неуместно раскашливается - и Альдо тут же склоняется ближе, чтобы поинтересоваться: - Всё в порядке? Ответить не представляется возможным, но на чрезмерно энергичный кивок сил хватает. Потом приходится снова взяться за дело - облизывать, вбирать, выпускать, не ища разнообразия. Если это и похоже на фехтование, то до тоскливого топорное - впрочем, сюзерен в бою себя показывает именно так. Нет, скорее уж позволять другому мужчине пользоваться своим ртом до странности похоже на сосание леденца. Что ни скажи, сладости Повелитель Скал всегда любил - слишком уж редко они ему доставались в детстве, после смерти отца матушка вообще не стремилась хоть чем-то баловать отпрысков. Тем не менее, воспоминания есть - угощения от слуг, тоже, порой, тайком, а то мало ли. Конюшня, Айрис рядом болтает ногами, подсаженная кем-то с тёплыми, грубыми от работы руками на высокую скамью. Ричард, кажется, тогда взобрался сам, чем заслужил одобрение окружающих, и был крайне горд собой. Сладкая награда - небольшой лучик солнца, неведомо как пробившийся сквозь обычное для Надора пуховое одеяло облаков, накрепко укутавшее небо, щекочет ресницы, щёки липкие, к ним то и дело пристают лезущие в лицо отросшие пряди, а на языке тает жжёный сахар, быстро, но не слишком. Конюхи расседлывают коней ездивших за покупками поварят и поглядывают на притихших больше обычного детей (старших – младшие, увы, дремлют наверху, но припасённое для них угощение их дождётся) с благостным умилением. Всё тихо и спокойно, как всегда, нет, гораздо лучше – матушка, кажется, тоже прилегла, а значит, есть ещё пара свободных часов, можно даже выбраться за пределы замка и поиграть в отважного одинокого рыцаря в окрестных холмах. Нет, не одинокого, ведь Айрис обязательно увяжется следом, и тогда… А потом Альдо стонет. Воспоминание бьётся на стёклышки, как нечаянно уроненный на камни леденец, истончившийся от слюны. Герцог Окделл приходит в себя и ему становится почти стыдно. Только за что больше - за неуместную чувствительность или за место и время, в котором она проявилась? В любом случае, он старается и, видимо, получается неплохо - плоть анакса окрепла, держать её во рту стало ещё страннее, куда как неудобнее. Можно, наверное, подольше оставлять её снаружи, вылизывать, щекотать и дразнить, но сюзерену этого уже не хватает - в какой-то момент он сжимает голову вассала в тисках могучих рук и жёстко, нетерпеливо притягивает ближе. Дикон предсказуемо давится (в какой уже раз за такой короткий промежуток времени), во рту становится солонее, почти душно. "Расслабьтесь, юноша, - с тяжким вздохом советует воображаемый Алва, внимательно наблюдая за происходящим, - это не тот момент, когда нужно сохранять твёрдость и незыблемость, если вы ещё не поняли. Просто дайте молодому человеку желаемое - так обычно и поступают с королями все те несчастные, которые не я. О нанесённом вам и вашей гордости ущербе поразмыслите позже. Вы же... не боитесь?" Что угодно, только не это. Ричард откровенно взмок в выходном наряде, ему скучно и почти до злости противно, а от неудобности позы недавнее повреждение вновь дало о себе знать. Создатель, с Талигоей мы сами разберёмся, но Эпине ты всё-таки храни пожалуйста, так, на всякий случай, решает про себя герцог Окделл, не зная, считать ли это молитвой. В конце концов, если бы не догадливость друга, всё могло бы быть (и, скорее всего, было бы) гораздо хуже, а так он ещё, считай, легко отделался. И просто хочет, чтобы всё закончилось. Ещё одно открытие: это всё-таки как в фехтовании - стоит действовать решительнее, активнее, изобретательнее, иначе результат не удовлетворит. Дикон правда старается, хотя и с обычной шпагой он, по мнению эра, обращается никудышно. Расслабить горло и впускать глубже и глубже - осторожнее только, чтобы не до тошноты. И откуда он всё это выдумал, ведь правда работает... Заслуга воображаемого Ворона, не иначе. Становится невольно интересно, часто ли ему приходилось практиковаться в подобном ремесле и что бы он теперь сказал, глядя на успехи бывшего оруженосца. Впрочем, знать по-настоящему Ричарду, разумеется, не хочется - он бы от стыда сгорел, увидь его в таком положении хоть кто-то, кроме анакса. Альдо хотя бы никому не скажет. Он умеет хранить секреты. И раз уж ему хорошо, его верному подданному должно быть тоже - хотя бы на вид. К счастью, сюзерен не может похвастаться невообразимыми размерами достоинства - может, у герцога Окделла даже немного больше, но гордиться этим - совершенно по-мальчишески, а скупо радоваться, что не наоборот, совершеннейше унизительно. Ниточки слюны подсыхают на подбородке, на шее, а противные мелкие волоски так и лезут на язык, в щели между зубов, во все укромные уголки - как он будет их потом вычищать, Дикон представляет довольно смутно. Да и в целом, как потом от такого отмыться... Концовка происходит неожиданно, и тем более неприятно. Хватка Альдо на волосах внезапно становится болезненной, а тихие, хриплые вздохи переходят в грудной стон. Прежде, чем Ричард успевает задуматься, чем это ему грозит, рот наполняется ещё более вязкой и солёной субстанцией. То ли её гадкий вкус, то ли осознание того, что это, а скорее, всё вместе приводит к тому, что герцог Окделл, забывшись, принимается совершенно неподобающе отплёвываться, заляпав и свой парадный наряд, и ворсистый ковёр, и лишь по удивительно счастливой случайности избежав загрязнения (очернения? нет уж, очень даже обеления!) ног сюзерена. К рукам липнут узорчатые ворсинки-волосинки, мерзкие капли впитываются быстрее, чем от них можно ожидать, и не оттираются. Повелитель Скал, слышащий камни, едва ли не стоит на четвереньках, застигнутый внезапным приливом отвращения, чувствуя себя таким грязным и порочным, как никогда прежде (когда ты неудавшийся отравитель, это о многом говорит) и всё никак не может себя заставить поднять глаза. Нечистое животное. Не фамильный вепрь и даже, увы, не кошка. Но Альдо, разумеется, далёк от сомнений и сожалений. Вечно яркий и светлый, как солнце, легкомысленно, беззлобно выругивается: - Леворукий тебя подери! - тут же спохватывается. - Впрочем, ерунда. Ковров в этом замке уж точно достаточно, одним больше или меньше - беда не велика. Одежда... да, тут уже сложнее, но вроде как не слишком заметно. Скажешься больным, отправишься прямиком домой - и можешь быть на сегодня свободен от всех придворных забот. Свою верность ты и без того доказал сполна... Анакс не ведает страха и, возможно, не помнит, не должен помнить дружбы, но, тем не менее, он не отворачивается брезгливо, а помогает Дикону встать, позволяет ему спокойно умыться и привести себя в порядок, даже наливает вина. Пить бы не стоило, не в столь ранний час, но невозможно отказать сюзерену - и себе, когда так хочется, чтобы тяжесть, неуклонно копящаяся в груди, хоть ненадолго позабылась, перестала давить и напоминать. С каждым глотком потихоньку становится легче - не забвение, правда, а смирение, и Альдо с невероятной чуткостью не тревожит разговорами - лишь на прощание похлопывает по плечу (тщательно не касаясь испачканных мест) и с уверенностью произносит: - Мне повезло иметь под рукой такого друга - и Повелителя - как ты, Дик. Это всё непросто, и я понимаю, что ты сомневаешься, но зато я теперь уверен в тебе, как ни в ком другом. Если тебе это трудно даётся, я решу за тебя - ты сделал правильный выбор, согласившись. В смысле, даже не на это, а на всё - ещё там, в Сакаци. У нас всё когда-нибудь получится как надо. Я сказал, ты слышал. - Так и будет, - Ричард, без сомнения, влюблён в эту неколебимую уверенность. Он хочет хотя бы звучать так же. И верить - тоже, очень-очень. Но воображаемый Алва цинично цедит лишь одно слово: "Иметь", - и солнечный день меркнет, а боль остаётся. * Эпине гостей не ждёт, да и вообще, в его доме они почти никогда не бывают к добру. Если ему хочется развлечься и приятно провести время, он направляется к Марианне - что тоже, стоит заметить, происходит нечасто. Даже как-то неловко портить изо всех сил старающиеся быть приятными вечера своей постной миной. Не можешь, как все, улыбаться и вести себя по-человечески - ну и сиди в одиночестве, перебирай доносы и рапорты, изучай полководческое искусство и вообще, используй любые другие способы, чтобы доказать себе, что от тебя хоть что-то зависит. Может быть, в процессе, продираясь через очередной законодательный акт, написанный как будто на другом языке, получится задремать хоть на полчаса, уронив тяжёлую голову на сгиб локтя и представив себе родную Эпине. Маки, шелест трав, кружево света сквозь листья каштанов и старые замки, нынче либо лежащие в руинах, либо доставшиеся не тем... Робер гостей принимать не любит, да и вообще, он плохой хозяин - ложь ему не слишком даётся и совершенно не нравится. Если кто и может закрыть на это глаза, так это Ричард, что он, собственно, и делает. Нарочно выбрал вечер, чтобы не отвлечь первого маршала от каких-нибудь сложных дел? Или, напротив, подспудно надеялся не застать его дома? Теперь уже поздно об этом думать - мальчишка в платье поплоше, может, ещё надорском, словом, явно здесь либо тайно, либо из дружеских чувств, то есть, верный ответ может быть только один. Герцог Окделл - не заговорщик. Увы. Иноходец просит у слуг вина и сам разливает по пыльным бокалам, с сухой улыбкой извиняясь за бардак. Сам бы он не пил (разве что шадди), но Дикон выглядит растрёпанным. Вероятно, для своего возраста он употребляет слишком много, и Эпине говорит себе: этим вечером им надираться не отчего, даже бутылку приканчивать не стоит. Может, он по этой причине и просит "Кровь", хотя помнит, как иначе, что Повелитель Скал, кичась своим северным происхождением, отдаёт предпочтение "Слезам". "Чёрная" - всегда уместна, ведь "Змеиная" напомнила бы о Придде, а "Проклятая" слишком тяжела для тех, кто напиваться не собирается. Ричард хмуро отпивает. Он так и не сказал, зачем приехал. Набирается храбрости? Уж кому, а Окделлу это совершенно не свойственно - именно поэтому Робер милосердно ждёт, хотя стол в его кабинете завален бумагами так, что и разместиться за ним бывает трудно. Может, считать себя ужасным хозяином - тоже такой род лжи, чтобы не задумываться о том, что в гости звать, по сути, и некого, нет таких людей, с которыми можно было бы просто приятно провести вечер, не задумываясь о делах, в своей холостяцкой берлоге. Тем более, с Левием теперь никак не увидишься - да и странно было бы звать кардинала к себе. Общество Дикона, раз уж такое дело, приходится вполне кстати, пусть даже светская беседа не клеится. Мальчишку что-то гложет - и, в общем-то, удивляться этому не стоит, ведь причина первому маршалу прекрасно известна. От этого не легче. - Спасибо, - наконец, выдавливает из себя Повелитель Скал. Бокал уже второй, и, конечно, вряд ли бесшабашная юность нашла время хоть чем-нибудь перекусить после завтрака. Наверняка весь день носился за Альдо, стараясь не отстать и морщась от резких комментариев, но продолжая упрямо лезть под руку. От верности тоже можно устать, но лучше уж так, чем не верить совсем никому. Иноходец, вот, не уверен, что знает, на кого вправе положиться, - даже с Карвалем при определённых обстоятельствах могут возникнуть сложности. Быть взрослым и вроде как разумным, отвечающим за всё на свете - удивительно одиноко. Лучше бы Ричарду не знать этого подольше – но, скорее всего, он об этом представление уже имеет. - Мне приятно ненадолго отвлечься от дел, если ты об этом. - Нет, о другом, - мальчишка норовисто вскидывает голову, напоминая при этом молодого, необъезженного жеребца. Мог бы подслушивать чужие мысли - наверняка был бы глубочайше оскорблён, но из южан не вытравить любви к лошадям и умения подмечать их повадки там, где это ожидается меньше всего. Так же, как и надорца не заставишь смотреть хоть чуточку веселее, особенно когда он упрямо погружён в свои мысли и ожидает, что его поймут с полуслова. Не находя нужным что-либо уточнять, Эпине ждёт, полуприкрыв глаза, наслаждаясь послевкусием на языке (давно не пил, ведь от вина клонит в сон, а спать по теперешним неспокойным временам - почти преступление), и его терпение вознаграждается: - Спасибо за то, что тогда настоял на том, чтобы позвать лекаря. Сам бы я этого не сделал - и был бы неправ. Да, заставить Окделла признать, что он ошибался, - задача почти для легендарных героев. Но если уж Повелители Скал раскаиваются, то искренне и глубоко. По лицу Дикона тоже читается то, как он корит себя и как хочет (но не умеет, не научен, ему с избытком преподали в родовом имении науку молчания – не красноречия) правильными словами заглушить былую грубость. Если его так тревожит даже подобная мелочь, страшно представить, что с ним сделает осознание того, какой Альдо на самом деле гад. А ведь это случится, и скоро, ещё скорее, чем прежде можно было ожидать. Это разобьёт мальчишке сердце. Ну и, может быть, он тогда найдёт в себе смелость и желание разбить костяшки о лицо анакса. Или всё-таки Окделлы выбирают сторону раз - и на всю жизнь? Пока история фамилии именно об этом и говорит, но Роберу некогда копаться в прошлом - с настоящим бы разобраться. Он неловким, не отточенным ещё движением убирает за уши отросшие пряди и, не особо зная, что ответить, просто и сухо, даже слишком произносит: - Не время болеть. - Знаю, - так и не повеселел, нет, ещё больше голову повесил. Отсветы пламени искорками путаются в обычно кажущихся более тёмными волосах. Повелителю Скал бы, наверное, пошло пламя - он, вопреки титулу, быстро вспыхивает и может погаснуть в любой момент, если за ним не присматривать. Нет, всё-таки с Моро не проще... Хотя вкус у Алвы определённо есть, питомцев он себе выбирать умеет - мальчишка выглядит породисто, надо отдать ему должное. Многие девушки назвали бы его красивым, но Эпине - не юная барышня, к тому же, его больше волнует душевное состояние друга, чем смазливая мордашка. Ну и... - Как самочувствие? Не лучшая тема для разговора, хрупко, тяжко ступать - это оба чувствуют мгновенно. - Всё нормально, - очередной моток головой, отчаянное желание сбросить всадника, это первому маршалу тоже знакомо. Увы, голос Ричарда выбирает неподходящий момент для того, чтобы сорваться и захрипеть. Час от часу не легче... Простуда или снова дело рук Альдо? Тогда уж не рук, но Иноходец тут же решает, что не хочет об этом думать, и выбирает для вопроса чуть более осторожные формулировки. Насмешливо, тепло тянет: - А это тогда что? Болит? - Капельку, - почти ребячливо взбрыкивает герцог Окделл. То ли правда не беспокоит, то ли начал проникаться наукой лжи, но Эпине всё-таки на своих ошибках учится, а уж свои победы предпочитает повторять и закреплять. Конечно, чрезмерно опекать мальчишку всё же не следует, но позвать слугу и попросить принести тёплого молока с мёдом - дело небольшое. Сложнее, если уж на то пошло, не засмеяться в голос от этого насупленного взгляда. Ещё бы, кто в восемнадцать лет стерпит, когда о нём так вдохновенно и от души заботятся? Особенно коль уж успел побывать в стольких государственных чинах... - Терпи, - почти приказ, так лучше сработает. Наверное. - От простуды вернее средства не сыскать, а тебе уже хватит дома отсиживаться. Я и сам так лечусь, - безобидная ложь. Молоко Робер, кажется, не пил с детства, а с болячками своими никак не борется и, если уж на то пошло, подспудно им этим дерзит, призывая действовать активнее и завершить то, что не смогли Ренкваха, Кагета, лес Святой Мартины... Сложно жить, когда стольких уже не вернёшь. Бессмысленное, гнетущее чувство вины приходит само собой, точно кошка, и с коленей его не спихнёшь, сколько не старайся. Но когда приносят молоко, и первый маршал исподтишка наблюдает за тем, как Дикон пробует, обжигается, недовольно облизывается, почему-то становится легче. Навевает память о доме. Ещё немного сидят в молчании, но больше оно уже не гнетёт. Ричард, свыкшись, испытывает на себе старинные народные средства, а Эпине глубоко втягивает с детства знакомый запах и шаловливо раздумывает, не попросить ли кружечку для себя. Откуда вообще в доме такого заядлого холостяка молоко? Небось, кто-то из южан постарался, пытаются не дать своему возможному будущему королю бесславно сдохнуть, в чём и преуспевают. Повелителя Скал большинство из них надеется не спасать, а наоборот, но, увы, их властелин придерживается другого мнения - и с искренним удовлетворением наблюдает за тем, как герцог Окделл оживает на глазах. - Спасибо, - нет, всё-таки совсем ещё мальчишка. Может, тоже вспоминает о доме? Только ему туда теперь никогда не вернуться, никто не будет ждать его там, где даже камни навеки замолкли. У Робера, хочет он того или нет, есть верные подданные и люди, которые откровенно к нему расположены, к тому же, немало соучастников заговора, что объединяет покрепче иных клятв в вечной дружбе (кому как не ему знать); у Дикона, если подумать, ни кошки драной не осталось - столичный дом ему не принадлежит, дружба Альдо (особенно после того, чем они занимаются) и усика крысиного не стоит, его люди за редким исключением ненадёжны (увы, проницательностью Ричард тоже не отличается). Выходит, кроме Эпине, о нём никто не позаботится. А ведь даже у Моро есть Алва – по крайней мере, надёжно и навсегда. Жалостливость первого маршала не красит, однако Иноходцу и быть им осталось не больше пары месяцев, а за окном такая гадливая погодка - мелкий дождь, туман, словом, не для мальчишек с хрипящим горлом, особенно если ехать мрачными, скользкими улицами в пустой дом, к холодной кровати и тёмным залам с потенциально опасными секретами. Робер доливает в свой бокал вино (проклятье! с бутылкой они всё-таки справились) и как бы невзначай предлагает: - Ночью на улицах Раканы приличным людям делать нечего, если только они не в карауле. Ты мог бы переночевать здесь, благо, пустых комнат хватает. Дом Эпине знавал и лучшие времена. Взгляд-копьё, взгляд-молния, взгляд-дубинка; только после этого на ум приходит, насколько двусмысленно звучит предложение заночевать в свете того, что в последнее время творится с герцогом Окделлом. И тут Альдо! Если бы он только не зашёл так далеко, мальчишке и в голову бы не пришло шарахаться от безобидных дружеских предложений. Первый маршал непонятно чего, к тому же, ещё и вынужден делать вид, что он ни о чём не догадывается - раз уж начал это делать, так доигрывай до конца, будь добр; к тому же, жалко слишком, и подбородок у юного Повелителя Скал умеет дрожать почти по-девичьи, хоть сам он об этом и не догадывается, ему совершенно не до того. - Я сейчас копаюсь в старых книгах, пытаюсь на хромой кобыле обскакать Ворона, - невесёлый смех, но хоть какой-то - разбавить чем угодно вмиг сгустившееся, туманом заклубившееся молчание. - Нашёл парочку интересных батальных сцен, могли бы обсудить, если бы тебе некуда было торопиться. Слугам в дальней спальне камин растопить да прибраться - дело плёвое. В дальней, слышишь, Дик? В этом доме тебя никто не тронет, не смей даже думать. Робер никогда не был хорош в намёках, впрочем, тут они бы ему и не помогли - Ричард в их понимании столь же плох, в общем, они неплохо дополняют друг друга, а листать осенними листьями пожелтевшие с ходом лет карты всё лучше, чем лежать ничком на самой мягкой перине, ненавидя себя за невозможность заснуть - чувство, надо думать, также знакомое обоим. К счастью, мальчишка всё же не совсем пропащий, что-то соображает - в черепной коробке тикают часики, насколько это позволяет фамильная гордость и слепая преданность. - С радостью приму твоё предложение, - и удовольствие искреннее. А кто в таком возрасте не любит говорить о славных сражениях времён былых и грядущих? Разве что тот, кто пережил слишком много горьких потерь, но герцог Окделл пока их, видно, не осознал - большое горе так давит, океаны слёз в глаза не вмещаются и какое-то время даже кажется, что всё в порядке, тем более, когда не в твоей власти лицезреть тела; Эпине об этом знает, Леворукий бы это всё подрал, куда больше прочих. Хочется взъерошить золотистые волосы и пообещать, что всё наладится, пусть даже в это не веря, но и такой безобидный жест может быть воспринят превратно. Иноходец помнит. Держит себя в руках. Он зовёт слуг, достаёт карты и старается выглядеть достаточно отстранённым, не теряя при этом дружелюбия - задача непростая, но посильная, с Альдо всё так же и тут же совершенно наоборот. Вечер проходит незаметно, да и часть ночи, признаться, тоже. Ричард забывает про все свои горести, лихо рассуждая о диспозиции и значимости различных родов войск, попирает старые догмы и даже краснеет от удовольствия. Иноходец больше слушает, втайне смотрит, почти любуясь незамутнённым удовольствием - по сравнению с истинной светлой радостью, тяжёлым, жарким и с испариной, но лучше уж так, чем совсем в пустоте или думая о рушащихся сверху глыбах. Дела никуда не движутся, но в общем-то, если рассудить по-честному, у первого маршала сейчас главное дело - дождаться весны (и перестать уже откликаться на глупую кличку, которая по праву ему принадлежать никогда не будет), и с этим он справляется на ура, по-военному. В какой-то момент старые бумаги даже кажутся ему большим, чем они на самом деле являются, - волшебство юности возвращает мыслям крылья и возводит воздушные замки; жаль, так ненадолго. Общество герцога Окделла в этот вечер, особенно в такие мгновения было бы прямо-таки кощунственно назвать неприятным. Двое расходятся внушительно за полночь - зато Дикон вроде как не боится ни капельки и даже не думал просить ещё вина... ни капельки. Это - победа, маленькая, но в отсутствие иных достаточно и такой, и Робер мысленно почти радуется, что всё сложилось так складно; но сон по-прежнему представляется ему чем-то крайне далёким. Ему не вынести хватки кровати и удушающих объятий одеял; значит, стоит сесть к столу и заняться пометками на полях - для собственного развлечения и для ухудшающейся памяти. Ричард - в этом ему не откажешь - распалившись, даже высказал пару дельных мыслей, которые можно сохранить для потомков. Интересно, вырос бы из него со временем хороший вояка, если бы он не был скован Альдовским требовательным "здесь и сейчас"? Нет, не так. Эпине даже откладывает перо - мысль кажется ему такой удушающе-важной: не бы, а ли. Не пыльные старинные были в маринаде из злой тоски, а Савиньяк - и очень скоро. Суд, приговор, скорее всего, тюрьма... Но потом - целая жизнь. Та, в которой с должностями и назначениями можно никуда не торопиться. Та, в которой герцог Окделл, может, и не блеснёт ничем выразительным, кроме выдающейся твердолобости, но уж точно будет счастлив - обязан. Так и случится, но что самое прекрасное - Иноходец должен будет это увидеть и за этим проследить, никуда не денется. Вот о таком и надо рассуждать, когда на душе совсем уж беспросветный мрак и даже "Кровь" не пьянит. Это даже лучше, чем тупо перебирать бумаги, пялиться, не разбирая ни слова, ни цифры, лишь больше увязая в ощущении собственной беспомощности; правда, и все ассоциации с мечтами ни к чему хорошему не приводят. Вот воображали бы они себе поменьше там, в Агарисе - и ничего бы этого не случилось. Авось, и Ричард был бы в порядке. Но тропы судьбы извилисты, непредсказуемы... Когда Эпине понимает, что так и до мигрени недалеко, он решает пройтись до спальни мальчишки и хоть уголком глаза взглянуть, как он там. Тоже, разумеется, осторожно, не пробуждая только, было, пригревшуюся и задремавшую змею недоверия. Всё равно нет никаких других дел, к тому же... К Леворукому, себя-то зачем обманывать? Да Дикон наверняка либо не спит, либо мается кошмарами - можно было бы продолжить разговор, потому что когда разболтаешься с кем-то после долгого одиночества похуже рыночных торговок, оставаться потом в тишине наедине со своими мыслями становится куда паршивее. Решившись, Иноходец подхватывает свечу со стола и направляется к двери - никто даже не спросит, куда он, ведь людям своим он доверяет без остатка, а жизнью своей и вовсе не дорожит, потому обходится караулами снаружи. Как на смех, мысли Повелителей и в этом сходятся. Может, старые легенды хоть в чём-то правы? Мальчишка вырастает на пути почти тут же, в исподней рубашке чуть выше колена (надорский ужас, пережитки старых дней, не иначе; но смотрится не так плохо и, может быть, искушённых светских барышень такая экзотичность только впечатлит), бледный и тихий, как настоящее приведение. Ломает пальцы, но смотрит прямо и даже ищет взгляда, которого вечером так часто пытался избежать, видимо, чего-то стыдясь (чего - догадаться не составляет труда). Должно быть, испуган до чёртиков - что ещё могло его выпростать из кровати и бросить в таком виде через малознакомый особняк к его угрюмому хозяину? Но не выдаёт ни словом, ни жестом - замирает, пытаясь отдышаться, кусает и без того припухшие губы. Не плачет - а может, и не умеет? В Надоре с этим точно было строго. Как будто в Эпине лучше. - Не спится, - поясняет виновато, не решаясь открыто признаться в собственной слабости, упрямо сжимая кулаки. - Можно, я с тобой посижу? - Не поверишь, - усмехается Робер, - я сам собирался к тебе зайти и это предложить. Ночь какая-то... - Неспокойная, - понимающе кивает Ричард. И взгляд у него в этот момент самый что ни на есть взрослый, что престранно выглядит в сочетании с ночной сорочкой, простой, но по-своему элегантной. Сам Иноходец предпочитает рубаху и панталоны - а то и вовсе без этого, как-никак, ночи на юге жаркие, а в Агарисе - только пакостнее и хуже. Надо было видеть лица церковников... Неспокойная - так, будто у них в Ракане были какие-то другие, но, глядя в и без того встревоженное лицо, на котором каждая чёрточка обострилась и залегла глубоко, обрушилась под себя, первый маршал, будь он неладен, не находит в себе смелости разбить хотя бы эту иллюзию. Пусть Рокэ потом делает, что ему вздумается, поступает с мальчишкой, как знает, если ему вообще этого ещё захочется... Эпине же, как обычно, сделает по-своему: сохранит, спасёт, будет проминать спину (фигурально, конечно, упаси Создатель от такого - после Альдовых-то забав). Объезжать такое сомнительное сокровище он, пожалуй, всё-таки не готов. - Утром будет лучше. "Если оно наступит", - но это вслух не произносится, ведь до сего момента опасения никогда не оправдывались. Дикон молча присаживается по другую сторону стола, с вежливым интересом рассматривает перемешанные бумаги, как будто до того их не замечал – хоть, справедливости ради, на этот вечер их и впрямь задвинули куда подальше. Надо придумать, чем бы таким утомительным и сохраняющим хотя бы вид полезности мальчишку занять, но на ум, как назло, ничего не идёт. Последние несколько часов Робер только тем и занимался, что не представлял, в чём бы ему самому найти покой, но так ничего и не придумал, кроме воображаемых разговоров с теперь вот упорно хранящим молчание Повелителем Скал. - Может, поручишь мне что-то? Я умею хранить тайны, - не заставляет себя ждать, трёт глаза, но смотрит бессонно. Иноходец с горькой насмешкой думает, что поручил бы ему участвовать в заговоре на первое время - и тут же убедился бы, что некоторые секреты бедняга держать в себе просто не в силах. Это могло бы послужить ему хорошим уроком, однако, скорее, стекло бы, как с гуся вода. Когда дело касается Альдо, из головы Ричарда исчезают все мысли. Не зря же столица гудит, что мальчишка влюблён в Ракана и его идеи - конечно, злобно, ехидно, да и вообще, чисто фигурально, но так Создатель завещал, что в каждой шутке... Если бы Эпине не знал про чувства друга к Катари, уже схватился бы за голову. Если бы не слышал, каким тоном он же отзывается о Вороне, было бы ещё спокойнее. Так что... всегда может быть хуже. Робер с новой решительностью смотрит в документы, но ничерта не видит. То ли правда настолько не может сосредоточиться, то ли зрение стало подводить - ещё бы, нечего столько времени проводить по ночам над отчётами и доносами, которые и без того ухудшают всё, включая настроение, пищеварение и в целом здоровье. Свечи не дают достаточно света, сколько ты их не ставь, и Иноходец в мучительной усталости трёт переносицу, прежде чем, поражённый необычной идеей, окликает: - Надо же, похоже, твоя помощь мне и впрямь пригодится. В последнее время с глазами совсем неважно, хоть увеличительное стекло заказывай - ну не может же первый маршал быть слеп как крот! Как тебе бы понравилось почитать мне немного вслух скучнейшую документацию? Надо думать, это успокоит любую беспокойную ночь. Мальчишка не думает - действует, тянется за листком. Эпине не спешит отдавать, взглядом окидывает царящие вокруг хаос и смятение. Нет, вроде бы ничего лишнего - а уж всё, связанное с заговором, он читает сразу и скармливает камину, прямо как в старых книгах с верхней полки библиотеки, до которой он никогда не дотягивался без посторонней помощи, а потом стало уже слишком поздно для такого толка историй на ночь - они воплотились в жизнь и теперь отравляют её подчас похуже иного кошмара. - Хорошо, начни с этого, - делает вид, что принимает неспешное решение. - Как у тебя в Лаик было с навыками чтеца? - Могло быть и лучше, - Окделлы не врут, этот - особенно. Ещё слишком молод, впрочем, в этот раз оболгал себя бессовестно (и вряд ли нарочно) - декламирует он вполне сносно, даже более чем. Таким интонациям больше пошли бы знаменитые сонеты и трагедии... Может, Робер бы и плюнул на всё, предложив вспомнить классику, но он и отдалённо не догадывается, где в этом доме могут скрываться книги подобного толка (понятное дело, что в библиотеке, однако шкафов там достаточно, чтобы проплутать в поисках желаемого пару дней и выбраться из-под пыльных завалов с пустыми руками). Приходится сцепить зубы, сосредоточиться и внимать - с немалым удивлением, впрочем, обнаруживая, что это действительно более чем удобно. Учитывая, что в сон всё никак не клонит, воспринимать информацию на слух всё же легче, не приходится путаться в замысловатой вязи строк, то и дело пытаясь приноровиться к разным почеркам. Вот, целый настоящий талант у Дикона найден. Он легко и быстро разбирает любую писанину. Навык полезный, но уж точно не когда он единственный; остаётся только ждать, найдутся ли другие и какими будут. В блаженном предвкушении Эпине откидывается на спинку кресла, прикрывает глаза - и с удивительным наслаждением осознаёт, что, кажется, они слипаются и без его помощи. Подумать только, у мальчишки такой приятный голос, когда на крик не срывается. Его бы слушать и слушать, но он и сам зевает - упрямо продолжает переворачивать страницы, уж этот не бросит друга, даже если самому попросить. И былая хрипотца почти прошла - может, есть что-то колдовское в обычном молоке с мёдом и Альдо не там ищет свою пресловутую Силу? Удостоверившись в том, что спать правда хочется - впервые за пару месяцев в урочное для этого время, - Иноходец почитает за благо прервать уже тоже щурящегося над листами Ричарда: - Благодарю, ты мне и вправду помог. Однако нам обоим давно пора в постель, если мы имеем намерение встать хотя бы утром, не находишь? Находит. Трёт глаза, но нижняя челюсть упрямо напряжена. Кошмары всё ещё здесь, вернее, там, в той спальне - никуда не делись, спрятались под кроватью, ну или греют (холодят) хозяину местечко, и что ты с ними будешь делать. Робер думает о своей собственной опочивальне с огромным спальным местом, на котором, возможно, в лучшие времена умудрялось уместиться всё семейство, и неожиданно для самого себя решается попробовать. Всё равно вряд ли он этим предложением нанесёт мальчишке вред больший, чем глубочайшее оскорбление, а для дуэли оба так и так слишком устали – пусть утро расставит всё по полочкам. - Дик, я вижу, как ты хмуришься и догадываюсь, что может тебя терзать. Да и кто из нас не мучается кошмарами и не просыпается в холодном поту... Если обещаешь не лезть ко мне с кулаками, можем переночевать в одной спальне. У меня огромная кровать и, знаешь, если ляжем на разных концах, должно быть, до утра не встретимся, зато засыпать будет всяко спокойнее. Ох, опять он так смотрит... Зло и недоверчиво, упрямо. Сейчас снова начнёт спорить, и Иноходец невольно поджимает уголки губ, предчувствуя яркую и яростную вспышку мигрени. Может, стоило ещё добавить, что это не просьба, а приказ? Или признаться, стараясь в печальности образа уподобиться Катари, что без этого никак не уснуть спокойно, самому уже опостылело по десять раз за ночь беспомощно ловить ртом сухой, душный воздух пустой, внезапно почти пугающей спальни? Это, кстати, не было бы ложью. Славный вышел вечер - спокойный почти до непозволительного; после таких дурные сны обычно и накидываются в полную силу на ослабшего, обмявшего, оттаявшего тебя. - Закатные твари, Робер, я... - Не хочешь - не стоит, - опережая, услужливо подсказывает Эпине, сам себя молча презирая за то, что сил не осталось настоять. Кажется, ещё немного промедлить - и блаженная истома снова сменится напряжённостью каждой жилки, снова не получится разогнуть себя и в правильной степени распластать по простыням. - Просто мне подумалось, что это могло бы успокоить нас обоих. Эгмонт когда-нибудь брал детей с собой в постель? Я, при всём уважении, искренне сомневаюсь, чтобы ваша матушка... - Да, - так и говорят, перебивая друг друга. Дурной тон - или накопившееся, наслоившееся, тяжким грузом вгрызающееся в плечи одиночество, стремление высказаться, пока собеседник ещё не успел никуда деться? Иноходец догадывается, что любое упоминание старшего Окделла в разговоре равносильно грязнейшей манипуляции, но, говорят, на войне все средства хороши, а первый маршал Талигойи (которой осталось протянуть от силы пару месяцев до того, как она сдастся без боя, протянет ноги), так уж вышло, в последнее время старается овладеть тонким искусством стратегии - хотя бы для вида. Что-то в его голове всё же отложилось - молчит, приподнимает бровь. Сам не подозревает, как в этот момент в чуть менее чем полной тьме напоминает Алву. Ричард морщится, отгоняя морок; решительно продолжает. - Да, ты прав. Мат... Мирабелла Окделл действительно была холодна к своим детям, однако они с отцом никогда на моей памяти не спали вместе. В её спальню мы вообще не допускались - а вот отец любил забирать нас к себе, когда позволяло время, хотя бы на час послеобеденной дремоты. Я, я, пойми... мне очень нравится одна мысль, но... - мучительное отстукивание часовых механизмов в черепушке, попытка заполнить тишину и заглушить нерешительность потоком замшелых, как родовые валуны, фактов. Дикон врать не умеет, но об этом не догадывается. Попробует извернуться или решит открыться в том, что по-хорошему следовало бы замолчать и забыть, словно один из кошмаров, и без того напоминающих обо всём наихудшем? Нет нужды ни в первом, ни во втором, Робер уже даже жалеет, что заговорил на эту тему. Придёт же уставшему на ум... подчас не лучше пьяного, а к войскам в таком состоянии и вовсе не выйдешь. Он честно пытается прервать поток ненужных откровений, даже рот открывает, но Ричард с удивительной настойчивостью машет рукой, призывая замолчать. Скалы тверды и незыблемы - но когда они срываются с места, от лавины уже не уйти, остаётся мысленно тосковать об упущенном (теперь уже, верно, надолго) сне и внимательно слушать, ожидая момента выразить сочувствие. Впрочем, это как угодно, только не скучно - у мальчишки щёки раскраснелись, он в крайней степени встревожен и так (до зубовного скрежета, до неодобрительного покачивания головой) честен, что это не может не трогать. - Ты всё знаешь, - не обвинение, даже не упрёк, а если честно, больше похоже на крик. - Лекаря позвать придумал ты, слуги сказали, что после того, как он от меня вышел, ты с ним переговорил. К тому же, Альдо даже не спрашивал, почему меня не было во дворце, и он... - сжатые зубы, затравленный взгляд какой-то. Когда Савиньяк войдёт в столицу, сюзерена (и, вероятно, друга) попробовать спасти надо обязательно, но как же хочется, честно, чтобы он ответил - как-нибудь, чем-нибудь - за Дору, за того безымянного мальчишку, за каждую жертву вместе и по отдельности... и за Дикона. За это отвращение, за этот почти что страх на лице мальчишки, ещё недавно не ведавшего этих чувств, по крайней мере, по отношению к себе. - Ты всё знаешь, правда ведь? И как тогда ты можешь предлагать нам лечь в одну постель, зная, что я делал, что я могу, что я... Разве тебе не противно? Об этом стоило подумать, но Иноходец, как всегда, ошибся, промахнулся и не успел. Конечно, ведь перед ним не девица, которая будет трепетать насчёт своей уже и без того повреждённой чести, а юноша, который прекрасно знает, что потерял, и ненавидит себя за это - тихо, без истерик, не подавая виду, но глубоко внутри... Юноша этот, к тому же, безмерно доверяет своим друзьям, даже если (тем более если) они того не заслуживают. Грустная истина, и, если по-хорошему, то Эпине бы сейчас открыть ему глаза на то, что никакими древними манускриптами Альдо не располагает, что всё это - подлая ложь предусмотрительного вплоть до трусости человека, к тому же, вероятно, куда более порочного, чем о нём привык думать даже сам Повелитель Молний. В конце концов, разумные вдовушки и Мэллит - дело одно; но если бы гайифская любовь не пришлась анаксу по вкусу, он продолжил бы или нет? Из страха, из расчёта - продолжил бы? Сердце твердит: нет и нет; разум напоминает о том, в каких условиях содержался Алва - и, что важнее, как у Ракана блестели глаза, когда он вспоминал об этом; в общем, сердце и разум на удивление солидарны. Яд, едва не погубивший Матильду и забравший Борна... Тонкая грань между необходимостью и наслаждением. Понять, чего здесь больше, смог бы разве что Леворукий - уж в таких вещах он должен разбираться так же хорошо, как в винах. Вина виноградные и вины человеческие… Похожи больше, чем может казаться, тоже отличаются по сортам. Дело Робера - лошади и похожие на них норовом мальчишки. Запрягли его - вот и везёт; прядает ушами, роняет с губ кровавую пену, но пока верит всаднику, не свернёт и не остановится. Так и будет тащиться, пока не сдохнет; и скажи ему правду, немедленно помчится во дворец, где Альдо снова наврёт ему с три короба, и станет только хуже, потому что первый маршал в глазах обоих незамедлительно превратится во врага. Нет, конечно, сюзерен на расправу не будет так спор - но запомнит, что нежелательно, слишком уж дорога для будущего Талигойи... Талига его безоговорочная вера другу, тоже, можно сказать, не в меньшей мере замаравшему руки. Да и гайфская любовь не столь невообразимо далека от него - как-то раз они и с Альдо, наслушавшись рассказов только с виду праведных отшельников, чуть было не решили попробовать. Дальше вина и пары мокрых, липких поцелуев не зашло; это не было неприятно - просто странно и ненужно. Потом ещё случилась Кагета - жизнь армии, спешащей на новый бой практически без привалов и уж точно без женщин, без такого обойтись не может. Пару раз Роберу предлагали, а он соглашался - было полезно сбросить напряжение и отвлечься; постыдным не казалось ни капельки, да что там, об этом даже не думалось. Да и в эсператизм, по правде говоря, после Агариса не верилось. Бояться было нечего. Теперь вместо богов Иноходцу тоже грозят другие ужасы; он предпочитает общество дам, но уж точно не стал бы винить Ричарда в том, что он творит, потому как творит слепо, несётся, не разбирая дороги - но объяснять ему это всё - кошки с две, с лошадьми на серьёзные темы не разговаривают. Точнее, разговаривают (кому как не коневоду это знать?), но не с такими, которые от усталости и напряжения почти обезумели. И не тому заниматься увещеваниями, кто, говоря по правде, запряжён рядом. Эпине понимает, что задумался на прямо-таки неприлично долгий срок, когда герцог Окделл, от любых прикосновений в последние дни бегущий как от огня, всё же пересиливает себя и трогает за рукав, привлекая внимание. Свечи догорают, но на дне фамильно серых глаз остаются звёздочки - так ли выглядит в пасмурные дни надорское небо? Если бы Робер поехал за невестой, он бы проверил, но теперь уже некуда, незачем, и всё, на что он способен, - спасать тех, кого ещё можно, оберегать тех, кому это нужно, даже если они сами об этом не догадываются. - Нет, Дик. Я знаю, что хорошие люди в тяжёлых ситуациях иногда вынуждены совершать то, что кажется им самим неправильным. Я никогда бы не отвернулся от тебя из-за такой мелочи, как то, что ты делаешь в чужой постели. Всё, что меня волнует, так это считаешь ли ты сам это единственно верным и уверен ли в своём выборе. Или ты уже жалеешь? Да, это максимально близко, вплотную к правде Иноходец подойти не осмелится. Его проклятье - лгать не словами, а молчанием, не подталкивать к краю пропасти, а не пытаться вытащить. Ричард дышит тяжело, жмурит глаза, кажется, пытаясь не сломаться - сначала Надор, потом все эти глупости, тревога нескончаемая и надежда, каждый раз попадающая под обстрел... Эти игры не для мальчишек, особенно таких, которые пытаются всегда честно, по правилам - и кто только выдумал, что дуракам везёт? Лгать Дикон не может, даже не пытается. Но и к нему приходят порой светлые мысли - сегодняшний урок: правду не всегда можно сказать. Молчание - с тем всё просто; но просто с Окделлами не бывает, и Дик, широко раскинув руки, обнимает, искренне и почти отчаянно, так, что, конечно, не сбивает с ног (и как упасть, когда тебя прижимают к себе почти до боли крепко? даже шаг в сторону не сделаешь), но заставляет задуматься, если не растеряться. Первому маршалу умирающей в агонии страны и просто заговорщику опасно терять над собой контроль так легко, но потом Робер думает, что в последний раз (не считая, конечно, Марианны) его, должно быть, обнимала ещё матушка, и решает, добивает прицельно: да пошло оно всё. Обнимает в ответ, не предпринимая попыток вырваться, пошевелиться, намеренно не желая замечать, как мелко подрагивают стиснутые им плечи, молча готовясь со стоической покорностью простоять здесь и час, и другой. Не требуется. Ричард иногда бывает на удивление разумным - повод надеяться, что из него ещё выйдет хоть что-то путное. Разжимает стальную хватку и вновь охрипшим голосом предлагает: - Пойдём? - не удержавшись, добавляет: - Спасибо, - и Эпине прекрасно чувствует, как мальчишка сейчас ненавидит себя за слабость и искренность, которую считает почти за предательство. Поэтому нельзя не взъерошить светлые, отросшие волосы в нелепой, но хотя бы искренней попытке разогнать тёмные мысли. Потом - на пути от кабинета до спальни, раздеваясь, укладываясь тщательно по разные стороны, пусть даже под одним одеялом - ни слова, чтобы не спугнуть пронзительное очарование момента. Возможно, Дикон долго лежит без сна, но Робер, если честно, впервые чуть ли не за полгода засыпает мгновенно лишь от того, что на другой половине этой ужасно, непростительно, невыносимо большой кровати кто-то есть - и тоже думает о нём с честной, как минимум, привязанностью, ведь честность родилась раньше Окделлов, а что родилось раньше Эпине? Неужели только вечная необходимость расплачиваться за свои ошибки? ...Кошмары не запоминаются, но в них точно происходит что-то ужасное - возможно, горит Сэ, если, конечно, это не Ракана-Оллария; в ночи мечутся легконогие тени с факелами, опьянённые безумием безнаказанности. Иноходец знает только, что бежит вместе со всеми, машет руками и, срывая голос, выкликает родных, друзей, знакомых, смутно догадываясь, что они не придут, а вокруг нет ничего, кроме темноты и паники, которую не сдержать, не остановить. Это ещё больше похоже на сон, выдумку - когда мрак прорезает голос, глухой со сна, но достаточно громкий, чтобы прорваться сквозь тучи: - Робер! Смутно знакомо, но удушающая дремота не спешит выпускать свою жертву - почти спрутьи кольца довольно вибрируют, Повелитель Молний глухо стонет сквозь зубы. Рука чувствует боль, где-то что-то звенит, тонко и жалобно, а тиски только сжимаются, словно в насмешку, неудобные, неумелые, но действенные. Вырваться! Ногу, запястье... Следующий удар приходится по чему-то мягкому, а стало быть, точно в цель. Кто-то охает, на щёки обрушивается шквал оплеух: - Закатные твари, Робер! Проснись! Лицу мокро и солоно. Надо бежать на голос, но руки скованы, ноги отнялись. Хотя бы ползти, что угодно, только не оставаться здесь. Скрести почву пальцами и на что-то глупо надеяться... Эпине глубоко вдыхает, как перед погружением, и распахивает глаза, но ничерта не понимает. Приходится сомкнуть веки ещё раз, хоть это и ведёт неминуемо к очередному недолгому провалу в кошмар. Бороться с каждым мигом становится легче; всё ещё недостаточно, но с голосом, не перестающим звать по имени, это почти реально. И совсем неважно, чей он, но, наверное, подсознательно помнится - иначе зачем бы господину первому маршалу бежать на зов с таким отчаянным упорством? Этого человека нельзя оставить в опасности. За ним необходимо прийти, и вовсе не важно, кто кого спасает. - Дик?.. - хрипит так, что сам не понимает, но призрак сверху, ужасный спрут внезапно обретает знакомые лицо и форму. Губа у Ричарда безжалостно рассечена, подбородок залит красным, а крупные, зрелые вишни капель то и дело срываются вниз - на простыни и на лицо Робера, мешаясь, должно быть, с его слезами и потом. - Ну наконец-то! - в глазах - неподдельное счастье. - Я уже не знал, как тебя будить. Начал кричать вдруг среди ночи и махать руками... Я боялся, что ты поранишь себя. - А поранил тебя, - да, мироощущение возвращается, но непозволительно медленно. Рука болит - грохнул о тумбочку, на которой больше не видно бокала - наверняка валяется на полу, разбитый вдребезги. Простыни скомканы, одеяло отброшено. Сквозь шторы ещё не пробивается свет - утро не наступило, ночь как будто тянется бесконечно, и Дикон утирает кровь с собственного лица совершенно непринуждённо, но больше размазывает. - Ерунда. С тобой такое часто бывает? Мысли со сна ещё тяжёлые, а свечи, разумеется, не горят, но глаза и без того достаточно привыкли к темноте. На руке будет разве что ушиб - если не синяки от того, что Повелитель Скал, забывшись, вцепился слишком крепко. Видимо, Эпине действительно взбрыкнул не хуже испуганной лошади, раз чтобы утихомирить его, Ричарду пришлось лихо оседлать его бёдра. Всё ещё настороженный, забывший, что можно уже не держать - смотрит внимательно, и смуглые невыветриваемо по-южному пальцы сами собой тянутся заправить за уши торчащие после сна пряди, тоже попытаться оттереть стремительно подсыхающий багровый - и больше размазать. - Тебе надо умыться и, возможно, остановить кровь. Слезай. Дикон не двигается и не отводит взгляд. Окровавленный, внимательный и, пожалуй, вполне способный сойти за древнего мстительного духа - только в глазах искреннее волнение, а руки перемещаются с раскинутых в стороны запястий на ворот рубашки, сжимая всё так же крепко: - Не увиливай. С тобой часто такое? Это же опасно, понимаешь? - Конечно, - странно чувствовать над собой опеку и вообще кого-то, кроме Марианны. Особенно учитывая, что этот кто-то - герцог Окделл, ведь обычно следить нужно, чтобы он не попал в беду, а не наоборот. Ночь - что за гадкое время, хуже заката. Ничего не видно, на душе скверно, всё идёт наперекосяк. Робер разминает запястья, тем самым невольно сводя руки за спиной мальчишки, не спеша отвечать. Лайе Астрапэ, какой же он всё-таки бледный... северный, но ни в коем случае не холодный. Ему бы родиться кэнналийцем - всем было бы, кажется, проще. - Нет, не очень, - полуправда - Эпине склонен думать, что обычно он просто не помнит, и прикладывать холодное к ссадинам. - Обычно это происходит, когда я недостаточно устал, но, видимо, насыщенный вышел вечер. Прости... Стирает кровь - не гладит по щеке. Всё равно Дикон слишком встревожен, чтобы обратить внимание. - Тебе нельзя спать одному. - Полагаешь, лучше однажды нечаянно прибить Марианну? - Иноходец пытается встать, ему в этом уступают, пусть и с явной неохотой. Что помогает от таких ссадин? Промыть, приложить чистую ткань, но так, чтобы не прилипла... Мёдом намазать? Кажется, матушка так лечила, может, поэтому в особняке всё находится? А может, лучше занять себя хоть чем-то, каким бы бесполезным оно ни было, чем сидеть, сложа руки, чувствуя себя беспомощным. Прерывая разговор, не давая Ричарду упрямо ответить на риторический вопрос, зовёт слуг, чтобы принесли воду и что-нибудь ещё необходимое. И всё равно от какого-нибудь безумного упрёка или предложения так просто не отделаться. Твёрдый и незыблемый выговаривает его, едва закрывается снова дверь. - Я мог бы караулить тебя по ночам, как сегодня. Мне всё равно не спится. - И что подумает столица, узнав о том, что Повелитель Скал каждую ночь проводит в доме Повелителя Молний? - влажным, смоченным в прохладной воде платком по лицу, стирая уже успевшую подсохнуть кровь. С этим мальчишка и сам бы справился, но зеркала в спальне нет, да и так сподручней. Украдкой видно этот решительный до злости взгляд - и то, как дрогнули веки, метнулся зрачок. Конечно, ничего ещё не зажило, а герцогу Окделлу не привыкать к подобным слухам в свой благородный адрес. В тот раз они, видно, тоже не были оправданными - и даже странно, потому что то, как Ворон смотрел на бывшего оруженосца хоть в том же зале суда…. Нечасто, всегда к случаю - а всё же Эпине сидел как раз под нужным углом и видел больше, чем стоило, чтобы спать спокойно после этого. - Неважно, - и правда, ему всё равно. Не боится - возможно, отвага, но, скорее, большая глупость. Толпа способна на страшные вещи - и несогласие, упрямое равнодушие распаляет её только сильнее. Смелость без оглядки, как и верность кому попало немногого стоит - хотя, вероятно, предки бы рассудили иначе. Ричард и вправду родился не в то время, но об этом и думать не хочется - лучше уж о том, что ранка на губе, несмотря на обильное кровотечение, небольшая, шов ей не требуется. Робер откладывает побуревший платок в сторону, зачёрпывает мёд из плошки пальцем за неимением чего-то более подходящего. Отвечать совсем не тянет, серьёзно и в красках расписывать невозможность очевидно абсурдной для любого здравомыслящего человека (пусть и такой манящей) идеи тоскливо до одури, но когда ещё говорить, как не пока Дикону это не позволено? - Нет, важно. В первую очередь мне и твоему государю - ты хоть думаешь, как на престоле скажутся такие слухи? Не стоит бросать на Альдо тень нелепых подозрений, он с этим и сам прекрасно справляется - то есть, призывает на свою голову гнев толпы, - прикосновения к ранке неприятны, а может, мальчишка морщится не от боли - от обиды. Ну что ж поделать, философски отмечает Иноходец, щедро размазывая мёд по чужим губам. Лекарства и должны быть сладкими, это правильно. Было бы в мире всё как в его первый день - злая ложь на губах горчила бы. А добрая, во спасение? Но им это никогда не узнать. - Не стоит за меня волноваться, Дик. Я не ребёнок и смогу о себе позаботиться - если бы Альдо в это не верил, он бы не сделал меня первым маршалом. Согласен? Нет, постой, не говори, размажешь. И постарайся пока не облизываться. Ричард кивает, шумно сглатывает слюну. Потемневшая на глазах нижняя губа блестит от мёда; глаза же блестят чем-то совсем другим - то ли вызовом, то ли злостью. Всё равно будет настаивать, об этом Эпине легко может догадаться; и он бы соврал, сказав, что ему это не льстит. ...Следующее пробуждение происходит уже поздним утром, если не днём. Свет, пробивающийся из-за штор, достаточно красноречив в своей молчаливой вопиющести. Первому маршалу спать в такое время попросту неприлично, но глаза у него всё же слипаются, а на груди сопит, тяжёлый и тёплый, непонятно каким образом очутившийся там Ричард, и волосы на его макушке трогательно подрагивают от чужого дыхания (на это, кажется, можно смотреть вечно, но уж слишком зрелище убаюкивает обратно). Должно быть, так и мирились все супруги Эпине - засыпали по разные стороны, но под одним одеялом и чтобы проснуться в обнимку. Так и так, с утра ничего дурного не лезет в голову. Робер, к собственному счастью, пока не женат. Он оказавшегося так вовремя рядом мальчишку нагло использует как повод не вставать пока. А то начнёшь будить - не разберётся спросонок и, чего доброго, на дуэль вызовет; ну а так можно взаимно притвориться, что ничего не было и что так приятно это не ощущалось. * В первый раз представлять и ожидать было хуже, но тогда на это хотя бы не было столько времени. Сейчас же Ричард, если может в этом хоть чему-то быть доволен, находит в себе силы радоваться, что он хотя бы подготовит себя сам. Альдо в последнее посещение дворца вручил ему все необходимые склянки и даже пару странных старинных трактатов - пытался как лучше, а всё же выходящий из дворца с огромной, то и дело позвякивающей сумкой герцог Окделл не мог не привлекать к себе излишнее внимание, мучительно выбивавшее (и продолжающее делать это по сию пору) из колеи. Нет, разумеется, догадаться об истинной сущности ноши мог разве что Ворон - и лишь при условии, что действительно владел всемогуществом, приписываемым ему столичными дурочками. Дикон в этом сомневался, искренне и решительно, но всё же с тяжким грузом через плечо мимо Нохи ехать бы, пожалуй, не рискнул, даже если бы возникла такая необходимость. Её, к счастью, не было, выбирать между гордостью и благоразумием (хотя бы в этот раз) не пришлось. Очутившись в снова успевшем стать ему почти домом особняке, Повелитель Скал с максимальной аккуратностью забросил сумку подальше и постарался забыть о ней, но надолго сделать это, конечно, не вышло. Альдо спрашивал, недвусмысленно намекал, дожидаясь, пока придворные разбегутся. Оставалось кивать, обещать, недоумевать - и злиться на самого себя. Перед тем, как сделать это в первый раз, Ричард тщательно изучил оба трактата, но ничего полезного в них не нашёл - оба автора гайифскую любовь описывали исключительно как богомерзкую ересь, пусть и в таких подробностях, а рисунки были выполнены явно неумело, к тому же, человеком, который, судя по всему, избытком таланта не страдал. В принципе, чтение предписаний само по себе являлось пустой тратой времени - в самом деле, герцог Окделл был не настолько глуп, чтобы не понять с первого раза, что от него требуется; тем не менее, это давало отсрочку, а приниматься за дело до сих пор чудовищно не хотелось. Понятно, без подобных экзекуций самому пришлось бы хуже, да и как он мог, всё понимая и на всё согласившись, добровольно и малодушно отсрочивать неизбежное, нужное, важное?.. А всё-таки мог. Пробираясь ночью между полками полупустой библиотеки и спотыкаясь обо всё, что плохо лежит (просто обо всё), Дикон клял себя на чём свет стоит; и всё же ему правда не хотелось, чтобы слуги застали его в этом месте со свечой и отчаянной жаждой каких-то не тех знаний. Конечно, провозиться с поисками пришлось не одну ночь - после спешного ухода кэнналийцев кругом царил никакими силами не исправляемый бардак, которому, впрочем, не очень-то и пытались положить конец. Бывший цивильный комендант вообще после возвращения в Ракану, которую в голове всё равно никак не выходило не называть Олларией, это место посещал всего раз - искал для Альдо что-нибудь о древностях, но, разумеется, ни кошки не обнаружил. После он просто надеялся, что в спасении гайифских пошлостей приспешники Алвы были не столь настойчивы. С этим и вправду повезло - но лишь отчасти: на самых пыльных, почти не тронутых уходившими полках обнаружилась тонкая книжица пренепристойнейшего содержания - ни в коем случае не инструкция, а, если уж на то пошло, любовный роман, в котором главный герой не отличался разборчивостью в связях. Ричард взял его с собой, по собственному не слишком искреннему убеждению, исключительно в целях борьбы с бессонницей, но так и провалялся до утра, продираясь сквозь ужасные литературные обороты и сносные постельные сцены, от которых даже тянуло заняться тем, за что матушка как-то раз чуть не оторвала юному Окделлу голову - кто знает, какую из. Теперь он краснел (чаще - когда речь шла о любви по-имперски), бледнел (от комментариев на полях, совершенно нетактично поправляющих автора на нетвёрдом талиг, порой аж дух захватывало - интересно, принадлежали ли они Рокэ?), но почему-то упорно крепился, кусая губы, обещая себе всенепременно растратить возникший пыл на упражнения со склянками и флакончиками. В конце произведения неведомый насмешник оставил целую рецензию, правда, уже на кэнналийском - Дикон, когда-то пытавшийся учить этот никак не дававшийся ему язык, сумел всё же с горем пополам уловить суть, и этого для несдержанного хохота вполне хватило. Может, слуги и вообразили, что он спятил. Повелитель Скал с ними не церемонился - не доверял. Может, он отчасти поэтому так нервничал, запираясь сегодня и веля докладывать посетителям, что он никого не принимает. Волнение и вполне искренний страх, что кто-то может застать его за таким ужасающим занятием, подтолкнули к поиску комнаты с самым надёжным засовом - и ей, что, в общем-то, можно было предвидеть, оказалась герцогская спальня. Всё лучше, чем кабинет... После Борна Ричард бы там сам не остался ни за что, тем более запершись; да и кровати там нет, стало быть, всё сложилось как нельзя более удачно. Теперь дело за ним. И склянками. Всё равно нелегко, странно, неправильно - стянуть с себя одежду, оставшись лишь в рубахе (от этой последней вещи герцога Окделла не заставил бы в такой момент избавиться сам Леворукий, прояви он хоть недюжинную настойчивость; фамильная твёрдость и незыблемость и тому бы быстро в печёнки въелись, как говаривал тот же Рокэ). Встать в такую позу, раздвинуть ноги... Вот уж точно, не время для мыслей о бывшем эре, а впрочем, место располагает, и Дикон, сам себе удивляясь, непозволительно быстро догадывается о местонахождении тайника с "Кровью". Открывает запылившуюся бутылку подручными средствами, при этом многократно чуть не умерев в расцвете лет, пьёт из горла, не думая о приличиях. Куда уж... в такой момент. Это помогает; теперь и всегда. Отвратительно, но удобно. Действовать, не думать. Не зажиматься, нервно плеснуть на пальцы чуть ли не полфлакона чего-то отвратительно воняющего розами и сладостями. Бельё на кровати, надо полагать, не перестилали после отъезда хозяина, но нет, об этом рассуждать в таком недвусмысленном положении точно не следует. Наклоняясь, прогибаясь, устраиваясь поудобнее, Ричард так или иначе утыкается носом в мятые, несвежие, комом сбившиеся простыни и невольно втягивает воздух, выискивая знакомый запах. Напрасно. От этого только смешнее и противнее - значит, надо хихикать, впечатываясь носом в ткань, зарываясь поглубже вопреки омерзению, чтобы не слышать себя и не дать узнать никому другому. Это лучше, чем, там, слёзы. Благороднее, а может, честнее. Герцог Окделл, владелец несуществующего ныне Надора, грешить может без оглядки, ведь терять ему уже точно нечего. И всё-таки медлит, неловко поглаживает противно-скользкими пальцами изнанку собственных бёдер, в попытках вызвать хоть слабую, но реакцию - разумеется, помимо тошноты. От самого себя, этого положения и смешного желания представить Алву если не на этой кровати, то хотя бы где-нибудь неподалёку. Потому что он... ну, точно знал бы, что делать. Не медлил бы и не раздумывал попусту, он просто взял бы и... Хуже эра не хочется быть даже в этом. Дикон берёт и. Неприятно. Даже ещё немного больно - а впрочем, так, видимо, и должно быть. Некуда торопиться, так писали везде, к тому же, даже Альдо по мере сил пытался не спешить. У Повелителя Скал и вовсе достаточно времени - как-никак, по-хорошему траур ещё не кончен и от него никто не требует никуда выходить. Он просто сам знает, что иначе нельзя. Или думает, что знает, но нет, ни тени сомнения, оступаться непозволительно, а если веришь, то уже до конца. Больше всего в себе Ричарду омерзительны, кажется, именно недостойные колебания - если уж решился на грех, так, будь добр, греши с удовольствием, терпи с лёгкостью и смирением, а иначе какой во всём этом смысл? Всё получится. Так и будет. Так он успокаивает себя, бережно двигая пальцем. Разнообразие флакончиков совершенно бесполезно - хватит и одного, и то, больше масла пролилось на простыни. В следующий раз он будет осторожнее - не поручишь же слугам тут сменить бельё и привести всё в порядок. Наверняка пойдут разговоры, сплетни... И вроде как уже ничего нового, всё слышано и перемолото в мыслях в течение долгих ночей, а всё-таки Дикон так и не привык - не может не ёжиться и не злиться. Почему-то - не столько за себя, сколько за Рокэ. Он может быть хоть каким мерзавцем, подонком и грешником, но сказал, что оруженосца своего не тронет - и обещание сдержал. Вероятно, на него и в остальном наговаривали, раз об этом лгали... В конце концов, ни за чем таким неудобоваримым герцог Окделл его не заставал, хотя рядом находился достаточно долго. Напротив, сам он теперь раскорячился на этой постели - не вовремя и не к месту, кругом - такой же разгром, как и в немногих оставшихся не приведёнными в порядок частях дома. Когда один палец скользит легко, к нему не без усилия добавляется второй. Вот так, медленно и плавно... явно за один раз со всеми не справишься, придётся заниматься этим почаще, но Ричард тут же сам для себя решает - точно больше не здесь. На Алву бросать тень вообще не хочется... он с этим тоже и сам справится, если у него будет такая возможность. Наверняка будет. Ведь в Альдо, конечно, верится безоговорочно, но Ворон, он просто... Почти легенда, да что там, без всяких почти. А ещё - человек, который не отвечает на зло злом, умеет шутливо цитировать Дидериха к месту, так, что хочется то ли злиться, то ли глупо хихикать в ладонь, и ещё, ну, тот, с кем Дикон в Кагете стрелял из пушки по вражеским знамёнам и чувствовал себя таким оглушительно, обжигающе счастливым, каким он... ну... никогда... А, к закатным тварям это всё! Он прекращает свои мучения, вытирает руки о простыни (безуспешно) и какое-то время просто лежит, не двигаясь, усердно размышляя, но всё никак не успевая поймать за хвост верткую мысль, которая бы расставила всё по полочкам. Это на удивление спокойно и хорошо. Именно поэтому спальню Ричард педантично запирает на ключ, а ключ прячет в дальнем ящике собственного стола с глупой надеждой его там и потерять. Дальнейшее грехопадение происходит в собственной спальне, тоже с задёрнутыми шторами, запертой на все засовы дверью. Может быть, кто знает, было бы забавно извратиться в комнате, где он жил оруженосцем, но - вот открытие - замки там хилые. Раньше герцог Окделл этого бы ни за что не заметил, ему было не до таких мелочей, он летел выше... и обжёгся больнее. Бывшая опочивальня - то, пожалуй, единственное место в этом доме, где он не помнит Алву и не может себе его представить. Что до внутренних покоев, можно даже не пытаться отделаться от мыслей. В какой-то момент Дикон даже устаёт от борьбы настолько, что позволяет им существовать. Временно, разумеется, ведь сдаваться (всё ещё) не в его правилах, но, если подумать, не так уж это и катастрофично - примостившийся в изножье кровати воображаемый эр, со скучающей миной наблюдающий за тем, как хороший и богобоязненный (матушка очень старалась, даже жаль) надорский мальчик уже почти привычно чуть не по уши измазывается маслами и вводит себя два, затем три, потом - в какой-то из просто отвратных дней - четыре. Кто вообще придумал делать вещи, необходимые для таких грязных делишек, способными привлекать излишнее внимание хотя бы теми же сводящими с ума ароматами, которые при всём желании ни с чем не спутать? Ричард моется чаще, чем привык, и всё равно, ему постоянно так кажется, благоухает почище цветочной клумбы в середине лета – маслянистыми розами, сиренью, вишней и персиком. Запах становится со временем таким привычным, что на него бы впору перестать обращать внимание. И на пальцы. И на воображаемого Ворона, тем более, он всё равно молчит себе и пьёт воображаемое вино с завидным постоянством. Сложно сказать, что хуже - это или кошмары. Боль больше не ощутима, вообще, чувство реальности размывается и непозволительно теряется. С ног сшибает уже не сама ситуация, а, скорее, то, как всё это обыденно - и достало до равнодушия. А как же громы и молнии на головы грешников? Или небеса притихли, задумавшись, что бы ещё отобрать такого у того, у кого и так ничего не осталось? Повелитель Скал подсказывать им не собирается, но сам про себя считает: расположение Катари (пусть с ней теперь и не встретиться толком) - дружбу Альдо, пусть горчащую на языке и где только не (и эту неумелую заботу, и неуклюжие, бросаемые не к месту и вскользь ободрения с похвалами, от которых, тем не менее, правда становится лучше почти всегда) - вечера с Эпине и случайно, но так вовремя возникшую между ними искренность. И ещё воспоминания. Да, весомый сундук с сокровищами выходит; но небеса глухи, слепы, да и вообще, скорее всего, пусты. Боги покинули Кэртиану. А герцога Окделла покидает выдержка - кажется, он правда ждал наказания и хотел его больше, чем мог бы себе в этом признаться. Пальцы скользят туда-сюда без любых возможных затруднений; в комнате душно, тяжело от сгустившихся запахов и предчувствий. Дело понятное, тянуть уже некуда - пора собираться во дворец, быть честным с собой и анаксом, быть верным - ведь правда же этому нет границ? Испытание из старых свитков, безусловно, имеет смысл - даёт понять, насколько далеко за грань вассал готов последовать за сюзереном. Дикон смахивает пот со лба и говорит себе: да хоть в Закат. Нет, дальше... До границ бывшей Золотой Анаксии и вперёд. Сколько бы ни потребовалось лет, что бы он ещё не потерял, помимо чести и веры в себя. - Скажите что-нибудь, эр Рокэ. Поза не располагает смотреть в глаза, да и вообще, хоть уголком взгляда окинуть. Создатель, уже не твой покорный Повелитель Скал непозволительно мало времени уделял вдыханию фиалковых ароматов, но неужели они впрямь таковы? Впору застрелиться, наверняка здесь где-то найдётся пистолет, но Окделлы не трусы - они просто идут вперёд и надеются, что за них неизбежное довершит кто-то другой. - Молодец, - говорит воображаемый Алва с той непередаваемой, почти неуловимой насмешкой, такой едкой, что капля убьёт мгновенно. - Должно быть, это действительно неповторимый опыт - иметь таких друзей. В своих мыслях Ричард может быть не менее острым на язык - а ситуация так и располагает к пошлостям. - Сожалеете, что вам не довелось? ...Потом он спокойно одевается, нерешительнее обычного водружается на лошадь (выбрал бы Сону, хотя бы нарочно, из какого-то глупого упрямства, но всё ещё держит себя в руках удивительно хорошо, а если честно, ему просто удивительно всё равно - приводят Караса) и направляется во дворец, где немедленно предстаёт пред анаксовы очи (глубоко заполдень - время больших дел давно прошло, увлечь сюзерена в дальнюю комнату не составляет труда) и делает то, что должен, твёрдо и незыблемо, даже если это подразумевает под собой скинуть большую часть одежды и покорно подставиться, когда внутри всё бушует, кипит и плавится-плачется. Ой ли? Может, герцог Окделл навешивает на себя эти шоры просто по привычке, потому что реальность куда страннее и страшнее. Страшнее - то, что нестрашно и больше даже уже не стыдно. Страшнее - что больше не помнится, запер ли Альдо дверь, хотя другие разы за этим не выходило не наблюдать с неподкупным вниманием. Но хуже всего - сорвавшийся с губ стон. Дикон клянется себе в следующий же миг, что никогда бы не позволил ему прозвучать осознанно, но удовольствие застигло его врасплох, напало слишком внезапно. Как и в каждый из последующих разов, с каждым из последующих толчков - сюзерен, вроде бы, совершенно немного сменил позу, но этого оказалось достаточно, чтобы тело внезапно откликнулось волной непозволительного, неистового жара. Вот уж время припомнить тот глупый любовный роман, покоящийся ныне на дне дальнего ящика - вместе со злополучным ключом, письмами из дома, которые лучше не перечитывать, и пропитанным кровью платком. Его пришлось взять с собой, потому что утром ранка снова открылась, пусть и ненадолго. Потом постирать не поднялась рука - осталось на память, что-то вроде кровной клятвы - друзей не бросать. Даже такой ценой. Альдо мог бы остановиться, спросить, всё ли в порядке и не болью лы вызваны стоны, но анакс обязан быть жестоким - и как его за это не благодарить, когда Ричард от стыда краснеет и мокнет хуже грешницы в церкви? Это удовольствие - уколы шпаги, удары хлыста по спине (в Надоре до последних дней практиковали телесные наказания для детей, хотя матушка всё же мягко предпочитала кнуту хворостину); хуже некуда, унизительно и невыносимо, впору самовоспламениться от злости и пеплом развеяться по ветру, но кто ж ему это позволит... Где это видано - чтобы герцог Окделл млел от гайифских ласк? С другой стороны, это и не ласково. Непередаваемо гадко. Дикон до боли впивается пальцами в спинку кровати - хочется крикнуть вопреки всему: "Альдо, хватит!", остановиться немедленно и никогда больше об этом не вспоминать; но слишком страшно пытаться формировать слова - на языке, кажется, лежит готовое жалкое "Алва", тенью-двойником способное подменить имя сюзерена. И от этого уже никак не отмоешься. Ну а как рявкнуть грозно, призывая к благоразумию: "Ракан!"?.. Ещё хуже - разум, пытающий отгородиться от происходящего бумажной ширмой, вкупе с взбесившимся сердцем вежливо подкладывает тут же плотно стискиваемое меж крепко сжатых зубов, оттого почти трепетное "Рокэ". Остаётся стонать. Кусая губы в кровь, ненавидя себя за это, но... У него никого не было давным-давно и даже дольше. Вообще, никого, кроме Марианны, не было. Марианны и, ах, воображаемого эра? Но до такого Ричард в своих глупых фантазиях ещё не доходил (за исключением, пожалуй, того первого пьяного раза со сюзереном – но тогда разум туманили вино и боль, не похоть) - и никогда не дойдёт, хоть в чём-то он уверен. Можно узнать о себе что-то такое, к чему не был готов, а честность родилась раньше Окделлов - и жить с этим порой невыносимо. Закончить он не успевает - Альдо доходит до пика раньше и несдержанно стискивает чужие бёдра, оставляя неосторожные синяки, которые наверняка не успеют зажить до следующего раза. Замирает, довольный куда больше, чем следовало бы, - Дикон, оказывается, научился распознавать это даже в тяжёлом дыхании, но от мысли только морщится и пытается отодвинуться. Ему не дают. Не сразу. Неосторожно холодная рука подныривает под всё ещё разведённые ляжки, стискивает не успевшую обмякнуть плоть. Движения ладони не назовёшь мягкими, но они решительные и побуждающие, да настолько, что, не успевая воспротивиться, Ричард уже изливается - и сквозь щёлочки отчаянно суженных глаз наблюдает, как сюзерен легкомысленно вытирает ладонь о простыни, будто всё это - в порядке вещей. Будто им обязательно так друг друга касаться. - Говорил же, что будет не так плохо, - как обычно, спешно приводит себя в порядок, деятельный и суетливый, даже успевает несколько раз обернуться на не подающего признаки жизни вассала. - Перестань зажиматься, слышишь? То, что это необходимость, не должно мешать тебе чувствовать себя хорошо. Знаю, глядя на твою Оллар, сложно представить, но и от таких обстоятельств в жизни можно и нужно получать удовольствие. Так жили при Истинных Создателях – значит, и мы можем. Герцог Окделл молчит непозволительно долго, потому что пытается привести в порядок сбившееся дыхание. Это вряд ли приступ - давненько их не случалось. Скорее уж, дело в том, что на краткий миг охватывает такая скручивающая, ощущающаяся физически, опустошающая ярость, что самому становится страшно. Это же Альдо - и это путь, на который вас, юноша, никто не толкал, кроме вашего слепого упрямства и, возможно, губительной доверчивости. Воображаемый Ворон мог бы сидеть на крыше, но с тем же успехом - на подоконнике, ведь и залы дворца (многие, если не все) он в своё время присутствием не обошёл. Слушать его - себя не слышать, и Ричард предпочитает глупое, но родное: - Это неправильно. Альдо мог бы сделать всё хуже и дать камням сдвинуться с места, но фамильной чуткости он всё-таки не лишён - присаживается рядом, неуклюже гладит по волосам. Это тепло, это почти как в детстве, когда юный наследник мог притвориться больным, чтобы тогда ещё герцог Окделл уделил ему хоть немного времени и проявил хоть каплю заботы. Матушка такое чуяла на корню и не прощала, припоминая, что ложь от Леворукого - да-да, и даже эта; к счастью, слуги, зная своего маленького господина, старались добраться с его капризами до отца. Изредка получалось. Эгмонт так же приходил, неуверенный и неловкий среди маленькой мебели, опускался на край, должно быть, кажущейся ему игрушечной кровати. Дикон тогда уже по-особенному слышал его шаги - они походили на песнь камней, а он, бедняга, ещё понять не мог, что всё это значит. И не поднимал головы, упрямо прятался под одеяло, пока не чувствовал на макушке сквозняк - и короткий, скованный поцелуй. "Болеть скучно". "А выполнять поручения эрэа Мирабеллы - ещё скучнее". "Опять не зовёшь её матушкой. Поссорились? В который раз за последние несколько дней?" "Я не считаю, потому что эры не помнят обид. Можешь у неё спросить..." "О, кошки... Ричард. Мы с тобой говорили об этом, Мирабелла любит тебя, она просто..." "Я в такую любовь не верю. Вот ты - с тобой всё понятно". Эгмонт вздыхал - почти кротко - и позволял наследнику недолго посидеть на широких коленях, прислушиваясь к мерному биению сердца в чужой груди и невольно мечтая о днях, когда он станет большим и сильным тоже - и, наверное, сможет всё понять. Сквозь толщу лет всё видится искажённо простым и светлым... Герцог вырос. А понял ли? Что-то - точно; может быть, слишком многое. Отец не был первым, лучшим, святым; честно сказать, он чаще не приходил, да и матушку порой доводил до слёз и криков не хуже сына; и всё-таки он правда, честно, совершенно точно пытался - быть хорошим, любить тех, кто этого заслуживал, и поступать правильно. Забывшись, Дикон тянется за ускользающими, утешающими прикосновениями Альдо. И мысли нет, что это может быть понято превратно. - Знаю, Дик. Но ты зашёл уже слишком далеко, мы оба, закатные твари! Неужели остановишься теперь? Неужели?.. Отец не остановился, да что там, Святой Алан тоже. Окделлы назад не поворачивают, даже, особенно когда понимают, что забрели в болото и теперь стоят по пояс в гнилой воде, проваливаясь всё глубже. Ричард никогда такого не испытывал - у него только спальня, косые отблески предзакатного света через лицо и взгляд сюзерена - не добрый и не злой, но внимательный, видящий. Слова - правильные. Всё вроде бы без обмана, ничего не изменилось с того дня, как Повелитель Скал поклялся отдать свою верность на дело, которое считал праведным, правильным не только он сам, но и все его предки. И всё равно это грязно и подло; просто сложно понять почему, а почувствовать - легко. Дикон не умеет играть в эти игры. Ему хочется закрыть глаза - и крови, "Крови", как будто между ними ещё осталась разница. - Не остановлюсь. * Альдо говорит, что первого маршала накажут за проигрыш военной баталии (когда, разумеется, придёт время), а супрема - за сбежавшего, пусть и таким нестандартным образом пленника. В каком-то смысле это даже справедливо, нельзя не признать, если не по-королевски, то хотя бы решительно. Если бы Робер закрыл глаза, возможно, ему даже поверилось бы на миг в светлое будущее великой Талигойи - с таким-то лидером, готовым в кои-то веки загребать жар своими руками (и даже послать на смерть самого верного вассала под ручку с самым печальным предателем). Увы, смежить веки – всё ещё значит почти неизбежно провалиться в сон; это он себе уяснил ещё в прошлый раз. Этого себе позволить нельзя; тем более во дворце. Эпине трёт виски, прикрывает лицо странным, непонятно откуда возникшим жестом и не может не смотреть на то, какой отрешённый становится у Ричарда вид, когда слова сюзерена укладываются в его чугунной голове и в полной мере обретают смысл. Как будто можно было ещё сильнее закрыться в себе, как будто на этих дверях ещё остались засовы, как будто они вообще когда-то были, и откуда успели возникнуть... Мальчишка и так выбит из колеи, вот, даже решился повысить голос и возражать чуть решительнее, потеряв при этом вид верной, не задающей вопросов собачьей покорности. Нет, увы, не помогло - чтобы противостоять Альдо, надо быть морально сильнее. Да и наказывать он любит больше, чем дарить. В предвкушении этого и веселеет. Разливает вино по бокалам, хотя недавно ещё выгонял первого маршала с шутливой решительностью, грозящейся в любой момент потерять улыбку. Решил отсрочить неизбежное? Уж точно не отвести подозрения, ведь все и так обо всём знают; ну или заметил, как тяжело, едва подавляя злобу смотрит его вассал (оба) и, желая дать застоявшемуся недовольству выход, решил довести дело до ссоры - любимая тактика ещё с Агариса. Бывало и такое, что друзья наставляли друг другу синяки и шишки - возможно, то, что тогда они всякий раз мирились, способствует настоящей спокойной уверенности Альдо в своём окружении. В друзьях, но у анаксов не бывает друзей - но на такую чушь повестись мог только Дикон. Если не друзья, то кто же тогда? Прихвостни и шлюхи? Иноходец пьёт молча: он знает, что мыслей своих не выдаст. Может, ему это даже слишком хорошо известно - да так, что впору ненавидеть себя за очередное молчание. Цедить "Слезу", стараясь не хлебнуть лишнего, не желая напиваться - и делать вид, что не смотрит (а смотрит - так не видит, самое полезное с точки зрения верноподданичества качество), как Альдо, прикончив бокал, придвигается к Ричарду ближе, почти не скрываясь, и жестом охотника закидывает руку ему на плечо. Выглядит как угодно, но не постылой необходимостью. Повелитель Скал каменеет подстать титулу, а взгляд его, наоборот, стекленеет, так что, кажется, вот-вот разобьётся. В светло пасмурном небе, не предвещающем дождя, предзнаменований - дурных или добрых - тоже не разглядеть. Самая гадкая погода, самое дурное состояние - когда ничего не случилось, а тебе уже плохо. И сил нет наблюдать, как мальчишка то и дело косится на третьего лишнего в комнате, мигом краснеет, горячо, пятнами, неловко пытается отодвинуться, горько кривя рот в чём-то среднем между усмешкой и оскалом. Говорили же полчаса назад: уходи! Иноходец в кои-то веки заупрямился - и чего ради? Всё равно ведь не защитит, не спасёт. Закроет глаза, отвернётся, пройдёт мимо. Это всё-таки не его беда, а может, и не беда вовсе - хотя счастливые так не смотрят. Робер громче, чем стоило бы, звенит алатским хрусталём о столешницу, и напоминает: - Я ещё здесь. Виски ломит; к дождю или просто гнев? Дикон сказал: "Не надо меня защищать!", но сам он с этим тоже не справляется, очевидно. Всё это откровенно мерзко, хоть и блестит как начищенные дворцовые паркеты, хоть и мальчишка больше не хромает... Равнодушие - это не благо. И Иноходец никогда не видел, чтобы герцог Окделл относился к чему-то так равнодушно и смиренно, как к тому, что анакс, явно выпивший лишку, липко целует его в уголок губы, вызывая наблюдателя на реакцию, если не на скандал: - Мне казалось, ты сам захотел остаться. - Альдо... - глухой упрёк, будто на большее его хватит - Повелитель Скал ворчит, как недовольный пёс на хозяина, никогда не всерьёз. Нельзя вечно сдерживать злость, когда-нибудь крышу сорвёт всё-таки - Ракан, зарубленный в спину, получит по заслугам, а Дикон сломается, и никто ему уже не поможет. Не защищать его... Да это же просто бессовестно! Не из-за Ворона. Робер сам себе это должен. - Я не подозревал, что это за собой повлечёт. Теперь я считаю, что нам с герцогом Окделлом обоим следует удалиться. Серое небо вдруг становится прозрачным - звёзды видно. Ричард смотрит на друга поверх плеча сюзерена с такой надеждой, за которую потом, несомненно, съест себя живьём - малодушие, непослушание, да что там, по мнению этой семейки, сопротивляться, когда тебя рвут на части - чистой воды трусость. Эрэа Мирабелла что захотела, то и воспитала, в фамильных традициях - жаль, плоды пожинают другие, но, с другой стороны, Эпине находит, что этим другим уже хватит, и сам удивляется тому, как тверда эта решимость. - Дик точно останется, - припечатывает Альдо. - Его ждёт наказание. Ты волен решать сам... в этот раз. - Мне нужно поговорить с герцогом Окделлом. - Это подождёт до завтра. - Всё в порядке, - встревает на удивление, не к добру понятливый Ричард, выдвигаясь вперёд, будто пытаясь вклиниться между спорщиками. И смотрит прямо, и выпил уже достаточно - ему, мальчишке, достаточно, но анакс за этим следить не станет - у него перед глазами только его Золотая Анаксия от горизонта до горизонта и собственное бездумное удовольствие. - Я останусь. Глаза-галька. Глаза-туман. Глаза - перья плачущих чаек. - Нет, - говорит Иноходец, уже понимая, что уступит. Идти дальше - открыто противоречить Альдо, заставить его задуматься над верностью старого друга, а это может привести к краху всех планов. Оллария перевешивает герцога Окделла в любых глазах, Талиг - так и подавно. Мерзостно, пакостно и безвыходно. Мальчишка почти привык, судя по этому пустому взгляду, но Ракан, распалённый ссорами, точно не будет нежен, не в этот раз, коль даже вообще хоть когда-то был. И если на следующий день хромота вернётся... Как можно будет смотреть Дикону в глаза, как получится от стыда не сдохнуть? Вот и проверим. До каких глубин невмешательства можно пасть. - Я уже сказал, ты можешь остаться... если так ревнуешь, - Альдо, как всегда, всё переводит на свой лад, и верность превращает в тупую блажь, и честность начинает казаться страшным грехом. Робер встаёт с места и выпрямляется по струночке, проклиная отсутствие военной выправки. - Герцог Окделл - мой друг. Я не имею обыкновения бросать друзей в беде без прямого приказа. Он последует? Даже этот маленький бунт заговорщикам может многого стоить - мог бы, начни сюзерен хоть раз мыслить здраво. Но без него, говорит себе Эпине, я не стою совсем ничего. * Альдо обещает наказать - и наказывает. Не сдерживаясь, не смущаясь и совершенно не пытаясь быть осторожнее, чутче - но не то чтобы Ричард обращал на это внимание, пожираемый собственной злостью и неукротимыми, только сильнее разгорающимися сомнениями. Он-то полагал, что все его недостойные колебания давно уже приняли облик Алвы и танцующе кружат по комнате, туманя голову похлеще вина - но когда мир качается, они почему-то исчезают, оставляя в груди гулкую пустоту. Бёдра врезаются в столешницу, подсвечник с, к счастью, потухшими свечами валится на пол с тоскливым звоном, напоминающим чем-то гудение нохского колокола. Интересно, подумает ли кто-нибудь, что на анакса было совершено покушение? Прибежит ли проверить? Герцог Окделл не знает, он связан опостылевшими клятвами, он верит и верен, но так устал... Альдо берёт его на столе, не расщедриваясь на хоть какие-то ласки, и не будь вассал так старателен в подготовке, ему бы пришлось несладко. И сейчас - всё равно - больно, но, может быть, не там, где это ожидается, а на сердце. Бог с ним с Фердинандом - но как сюзерен посмел лезть к нему на глазах Робера? И, закатные твари, неужели не примерещилось, неужели звал присоединиться? Впрочем, чем больше людей, в чьей верности он уверен, тем лучше для Талигойи... И всё в этой мысли неправильно. Ричард, содрогаясь, держится за столешницу, словно она - последнее, в чём можно быть уверенным в жизни, и отчаянно не хочет отворить глаза от беспорядочно рассыпанных по сукну бумаг. Он почти боится того, что увидит, бросив взгляд вперёд - и счастье ещё, что научился сдерживать стоны и не подавать виду, потому что Альдо, наткнувшись на заветное место один раз, больше не промахивается. От этого ещё унизительнее - Окделлы не должны получать удовольствие от гайифской любви. И пусть сколько угодно пускают слухи, что Рокэ спал со своим королём - право, хоть с Леворуким и его кошками, что, вероятно, ещё ближе к истине, Дикон никогда не найдёт в себе сил поверить в эту грязь, коль оба - монарх и его верный подданный - любили Катари и ни к чему не были принуждены долгом. Повелитель Скал тоже жизнь готов отдать за самую чистую и светлую женщину во всей Кэртиане. Проблема лишь в том, что у него не получается. Да и жертва эта после такого тоже покажется недостаточной, ничего не искупит. Оступившись, Ричард морщится и порывается взглянуть в окно - и в кресле неподалёку незамедлительно мерещится ушедший ещё полчаса назад Эпине. Альдо после этого ещё какое-то время рвал и метал, не особо нуждаясь в поводе, а его самый верный вассал затих у стены, жалобно кривясь от невовремя нахлынувшей головной боли и бессильно пытаясь поверить, что это действительно произошло. К кошкам Фердинанда, как будто его ещё кто-то мог оплакивать... но то, что безукоризненно исполнительный Робер решил поспорить с анаксом из-за этого... из-за него, своего друга. Это так просто и правильно, по-честному, что никак не получается поверить. Наверное, поэтому всё и случается - Дикон смотрит в тёплые карие глаза напротив, не додумавшись отвернуться, и незамедлительно жалеет об этом, но уже поздно. Потому что у Иноходца крепкие руки, но держат они мягко - обычно за плечи, чтобы не наделал глупостей. Будь на месте Альдо Иноходец, он никогда не был бы так жесток, напротив, наверное, добр почти до неправильного - и к этому было бы опасно неизбежно привязаться, но нет, о чём это он, с Робером всё попросту никогда бы не случилось, не пришлось бы даже думать об этом. Теперь - уже поздно. Совсем не страшно. То целое, цельное, что ещё не успел повредить анакс, доламывается вином, виной, и горечью от потерь, и отвратной на вкус, кислой и терпкой, как надорские белые, надеждой. И Ричард вновь вцепляется в стол, теперь уже из последних сил, чувствуя прилив совершенно неправильного жара от целиком и полностью воображаемого взгляда. С Робером было бы проще. Он заботится, не отворачивается и исправляет то, что сюзерен по неосторожности рушит. С ним по-настоящему спокойно, а ещё он сам не представляет, как, уставший, измотанный, невыносимо напоминает Рокэ и именем, и статью, и тёмными, текучими волосами. Нет, об Алве нельзя так думать, ни за что, и Дикон не будет даже сейчас, когда почти за себя не отвечает от изматывающего похлеще физического труда сдерживаемого удовольствия и которого уже за неделю опьянения. Ворона - не трогать, даже в мыслях, но других запретов, как назло, не осталось. Зато в голову лезет, тоже точно нарочно, утро, когда Повелитель Скал проснулся в чужих, бережных даже сквозь сон объятьях и, проклиная себя за неуместную слабость, почти преступное пользование моментом, долго лежал, не двигаясь, боясь шевельнуться, чтобы не разрушить иллюзию причастности и принадлежности. Не любви. И не вместо Марианны, и даже не бок о бок, но всё же... Альдо напоминает отца, такого, как о нём говорила матушка: непреклонного, бесстрашного и порой безжалостного. Ричард помнит другого (немного неуклюжего, порывистого, смешливого) - и то невероятное чувство защищённости, которое испытал в чужой кровати. Это было так страшно хорошо, что теперь лучше бы затереть, смыть, перекрыть чем угодно - и он, сам себе не веря, извернувшись, тянется за поцелуем, да что там, навязывает его, вынуждая сюзерена больно кусаться и отбрыкиваться, стискивает его руки почти до синяков, притягивает к себе ближе, хочет, чтобы было больнее, ярче и более дико, чтобы потом от стыда никуда не метнуться и никому ничего лишнего не наговорить. Снова разбить губы в кровь, хромать, ёжиться на нерасправленных простынях в удушающем приступе бессонницы, да хоть что, неважно! Он заслуживает этой боли, раз смеет делать это и думать такое о своих лучших друзьях! Смеет продолжать жить после стольких невосполнимых потерь... Знать, в Кэртиане грешников слишком много развелось - до ещё одного ей и дела нет. В этот раз они с Альдо кончают практически одновременно. Оба этим несдержанно недовольны - Дикон допивает бутылку и внаглую прихватывает с собой ещё одну, выслушивая лениво-раздражённую отповедь сюзерена по поводу его неуместной активности и попыток перехватить инициативу. В конце концов, дело в долге - и только, тут вам - нам - им - не Гайифа... Так до боли, до яростного горестного крика напоминает Надор, что не получается удержаться от хохота и не повалиться на стол. Свиные окорока в винной подливе - "Слёзы", "Кровь", чувства так смазываются, что, кажется, отличить было бы проблематично. Но и не надо, незачем. Спешить некуда, терять нечего - кроме мечтаний, которые на глазах обретают плоть от одного только того, что заполнить пустоту больше нечему. Герцог Окделл чувствует себя каким-то отвратительно повзрослевшим. Альдо склоняется над ним, напоминая призрака - и скорее лаикского, чем нохского, предвещающего беду; но ладонь, положенная на взмокший лоб, всё ещё материальна и вполне ощутима. Сюзерен, кажется, несколько протрезвевший и уставший от чужой компании, шумно вздыхает, рефлекторно поглаживает по спутавшимся волосам: - Нет, ты не сошёл с ума и не возлюбил мужчин, Дик. Ты просто пьян как, кхм, свинья. Истинные боги... Анакса становится искренне жаль. Кажется, сегодня всё ему не нравится - завтра помирятся, поймут и простят, никуда не денутся, ведь повязаны теперь уже чем-то более прочным, чем дружба и верность, а именно, грязными подковёрными тайнами. Это оказалось слишком нестрашно, чтобы закончиться так легко - но Скалы помнят и будут помнить. Они спят, долго, без снов, им совсем не нужны колыбельные - а когда проснутся, хлынут потоком и всё живущее содрогнётся. Было бы забавно, произойди это сейчас, и, взгромоздившись на испуганного линарца, Повелитель скачет по пустым мостовым, оставив далеко позади сумрачную охрану, напоминающую конвой, мысленно (и немного вслух) посылая призывы, угрожая и увещевая. Не выходит. Камни спят и усердно кажутся мёртвыми, что пугает, так что можно смело утверждать, что в ворота особняка Эпине Ричарда толкает жажда жизни. Роберу так и так не спится - он мечется по кабинету, словно запертый в клетку стен дикий зверь, и думает (точнее, пытается не думать) о том, как там герцог Окделл и добрался ли он уже до своего особняка. Наверняка... Чем занят? Жжёт свечи, перечитывает старые письма, продолжает пить? Всё это знакомо и не раз разыграно как по нотам, в этом нездоровом, но бодром темпе, пожалуй, любым из ныне живущих Повелителей отмерено достаточно ночей. И даже Диконом. Поводов для беспокойства не больше, чем всегда, словом. Но даже кони иногда срываются с цепей - хотя бы когда находится глупец, который берётся их сковывать. Можно было бы метнуться к Марианне, заняться хоть чем-то полезным, ведь ночь короче, чем кажется, а утро - куда сложнее; Эпине повторяет себе это раз за разом, а тени мечутся по стенам и смеются. В самом деле, когда он был у милой сердцу дамы в последний раз? Её руки прекрасно дарят покой, но лишь ненадолго - и пережидающая это время в сердечной тени тоска потом набрасывается с новой силой, чтобы грызть, рвать и смущать покой. С куртизанкой не останешься до утра - даже если она не примет больше никого в эту ночь, остальных гостей всё равно надо развлекать хоть как-то; не ради себя - так ради Коко, морискилл и всех тварей божьих, кормящихся у этого очага. Иноходцу там тоже хорошо, но отсиживаться за чужой спиной он не может, тем более, за женской. С Ричардом спокойнее - видит Создатель, неправильная мысль, но она раз за разом находит дорогу в голову, гудящую, словно потревоженный улей. Повелитель Молний также уже не раз и не два вспоминал с непонятной тоской то утро - пробуждение, безмятежное, как штиль на море; кошмары забылись, гигантскими спрутами забились на дно морское, а на груди мальчишка - льнёт доверчиво, тёплый, живой и до смешного верный и верящий. Его приходится оберегать, это не всегда выходит легко (и вообще почти никогда не выходит), но, когда получается, он отвечает тем же. И Альдо тоже отдаёт всё, что может, получая взамен новые страхи и новые шрамы. Насколько губительные? Если убьют веру и откроют глаза, тогда, несомненно, летальные; но, надо думать, так далеко Ракан никогда не зайдёт, ведь он и начал воплощать в жизнь свою безумную затею из омерзительно точного расчёта и небеспочвенных опасений в предательстве. Зашёл не с того края, промахнулся - или попал? Смотря что брать за цель, ведь всё равно сейчас Робер, свободный и никем ни в чём не заподозренный, кроме смешного до нелепости обвинения в гайифской любви к Дикону, стоит у окна и сверлит взглядом улицу, уже наполовину заметённую последней зимней метелью. Даже не вспоминается, что скоро весна и конец всех тревог. Если честно, в неё попросту не верится. - К вам герцог Окделл, - горничная, подкравшаяся неслышно, отвешивает покорный книксен от дверей, не переступая порог. Да, отвешивает, как удар или оплеуху - судя по выражению лица, негодный мальчишка изволил явиться непростительно пьяным и успеть задеть этим добрую половину прислуги, но это почему-то волнует меньше всего. Эпине охвачен заполошным облегчением, даже не сразу вспоминает, что надо просить позвать. В своей прошлой жизни, в Агарисе, в Кагете, он друзьям сам выбегал навстречу - и ничего, не умер же. А если б свежий воздух травил похлеще Штанцлеровских ядов, от скольких негодяев удалось бы избавиться одним махом! Или, ещё лучше, от хороших людей, совершающих плохие поступки, ведь нет их опасней, и чем больше у них благих намерений, тем угроза серьёзней. Ричард приходит, вернее, он правда старается сам, под руку разве что со стеночкой, но пара молодчиков покрепче бредёт за ним по тёмному коридору, то ли готовясь ловить и спасать от разбитого носа, то ли, что куда более вероятно, волнуясь за сохранность господина. Господин куда менее благоразумен - всех отсылает несдержанным кивком головы, делает несколько шагов от освещённого свечами пространства в тухлую тьму, собираясь поддерживать, даже если это не требуется. - Помочь? Дикон, уже откровенно хватающийся за стену, поднимает бесстыже неустойчивый взгляд и тяжело вздыхает, облизывая кровящие губы: - Эр Рокэ? Так, должно быть, приходят закатные твари - вкрадчиво, тихо, жутко и так, что прогнать невозможно. Подрались с Альдо всё-таки с пьяных глаз или - нет, не стоит даже думать об "или". Понятное дело, свет после полумрака слепит, обознаться легко. Несложно, нестрашно - поправить: - Робер, - и метнуться вперёд, подхватывая юного герцога за шкирку. - Ты собирался домой? - судя по движению в темноте, слуги не ушли, несмотря на невнятный приказ. Волнуются? Кто же ещё подарит им вольную Эпине, если законного её будущего управителя может в любой момент насмерть задушить в объятьях несносный мальчишка... Всё же верность их кстати - вглядываясь в полумрак, Иноходец громче командует: - Приготовьте гостю спальню. Ту же. - Нет, - невнятный протест проходит навылет. Пальцы выкручивают ворот рубашки. Повелитель Скал не полный, но плотно сбитый и, что ожидаемо, весит целую тонну. - Я к тебе, Р-р-р...обер. Мне нужно было... мне нужно... спасибо! Создатель, Робер, ты такой хороший! Я теперь точно знаю... раньше тоже, но... Виснет, но всё же пытается выпрямиться, используя для благой цели всё ту же стену, с которой уже успел едва ли не сродниться. Может, шадди ему? Плохо помнится, что делают с пьяными мальчишками - когда Эпине бывал в таком состоянии, он в облегчении не нуждался, да и глупостей вроде не творил, по крайней мере, неисправимых. Но быть ответственным за кого-то другого всё же куда тревожнее и сложнее - особенно когда он с такой нещадной нежностью обхватывает твои плечи и выдыхает в лицо влажные нетрезвые глупости. От этого невольно теряешься, будь ты хоть трижды первым маршалом и предателем. - Шадди будешь? - Эта гадость... - мимолётно кривится, но Повелителю Скал даже в таком состоянии фамильная гордость не позволяет не быть хоть в чём-то твёрдым и незыблемым, пусть даже в выборе темы для неудобных разговоров, которые забудутся к утру. - Ну послушай меня, Робер! За меня ведь никогда - никогда, никогда, никогда, - жалобно сбивается, ненадолго замолкает - этого промежутка хватает, чтобы удобнее перехватить его под плечо и, не сопротивляющегося, затолкать в кабинет. Вряд ли слуги, вопреки всем увещеваниям, ушли далеко, а герцог Окделл и без того не вызывает у них уважения - таким им точно не стоит его видеть. Никому не стоит. Мальчишка придёт в себя утром и, конечно, будет жалеть, грызть себя до того, что останется только кожаная оболочка, рушащаяся от нежнейшего прикосновения; но прощения не попросит. Он ведь стоит на своём, стойко и до конца, каким бы неправильным это ни было. И Альдо даже сейчас, с разбитыми в кровь губами не осудит. Столько злиться - можно до дна пересохнуть, поэтому Иноходец дышит глубже, опускает свою тяжкую ношу в кресло, садится напротив. У Ричарда почти получается выпрямиться, правда, сам он этого не замечает и преимуществом этим пользуется исключительно чтобы перекинуться через стол, шурша бумагами, снова оказаться ближе, чем ему бы стоило. - Никто не заступался за меня, кроме отца... и Ворона, - насупившись, замолкает, осмысливая сказанное. Честность родилась раньше Окделлов, но даже она умеет промолчать о чём-то слишком важном и личном. Эпине, в общем-то, не нуждается в словах - будто он не видел сам, как мальчишка относится к своему бывшему эру. В Сакаци беднягу в козий рог скручивала вина, и даже когда на суде он голосовал за смерть, это было... ну, ради Альдо, не против Алвы, к тому же, в пику своим собственным таким непонятным и противоречивым чувствам (натыкаясь на такое, тонули корабли и покрепче). Жалеет ли теперь? Неужели так ничего, ни хвоста кошкина не поймёт?! - Ты мой друг, - повторяет Робер, не зная, что ещё сказать. Собственный голос вдруг кажется ему тупым и плоским. В эти последние дни Дикона он видел стократно больше, чем Марианну - и беспокоился о нём гораздо сильнее - и, честно, будь он немного более пьян, остался бы он во дворце? Не ради заговора, конечно, не ради Альдо, но... Откуда таким, как они, всем им, смотревшим в бездну дольше и глубже, чем друг на друга, знать хоть что-нибудь о любви? Может, то, что мальчишку вплоть до безрассудства хочется заслонить от любой беды, стократ весомее и важнее молчаливого обожания Мэллит и верных возвращений к куртизанке? На Изломе ни о чём не стоит судить всерьёз и ничего нет смысла принимать на веру. Просто не отводить взгляд. Молчать и смотреть. Эту науку Эпине освоил в совершенстве. - Перестань! - резко бросает нахмурившийся Окделл. - Альдо - тоже мой друг, - и всё же разница заметна даже слепому. Подтверждения, верноподданические и все насквозь фальшивые, комом сбиваются в горле, затрудняя дыхание. Их не выговорить, но и не опровергнуть ничего - слишком помнится, как всё было в Агарисе. Мутно и тоскливо, но вместе, вдвоём - в огонь, воду и опасные игры-заигрывания с тем, что не стоило трогать. Конечно, Ракан заварил эту кашу, но Иноходец всегда стоял за его правым плечом и бил, куда скажут, не задавая вопросов, не задаваясь вопросами. Может, привычка - в этот раз, в эту дурную ночь он Ричарда и пальцем не тронул, а костяшки всё равно саднят. Тянет отвернуться, налить и себе, чтобы временно отрешиться от всех забот; но как раз это первый маршал нежизнеспособного государства себе позволить не в состоянии. Разве что устало сдавить собственные неуклонно белеющие виски - мимолётная, незаметная слабость отчего-то зажигает в пьяных до дна, седых, как вечные скалы, глазах искры новой нежности. Вернее, причина вроде как понятна - Роберу ещё помнится, у кого он невольно позаимствовал приставучий жест. Догорающие свечи, полумрак... Надо думать, они с Рокэ почти одного сложения. Не так-то просто заметить подмену, но это снаружи, ведь внутри разница колоссальна. - Тебе стоит поспать - в таком состоянии ты даже до особняка Алвы не доскачешь. - До тебя же как-то добрался, - храбрится Дикон, уже подперший лицо ладонью, но всё ещё пытающийся не потерять бдительность. И честно признаётся, до удивительного горько скривившись, даже не пытаясь это спрятать: - Мне очень нужно было к тебе... Я хотел сказать, что ты по-настоящему хороший и справедливый. Ты лучше Ворона, - умозаключение, жалом напрягшееся в хвосте мятых фраз, загадочными путями прокравшееся в дурную, затянутую туманом и позёмкой голову, завораживает своей глубиной (да конечно) и не по-доброму цепляет. Эпине заранее решает, что оставит всё без ответа, к тому же, от неловкого молчания обоих спасает заглянувшая в дверной проём служанка: - Спальня для молодого господина готова. - Я не хочу спать, - произносит Ричард с решимостью человека, который через десять минут, если не раньше, уже не сможет разлепить век. - Давай ещё посидим, пожалуйста. Я мог бы помочь тебе... если что-то надо, то ты только... - неуклюжие руки тянутся к бумагам, за сохранность которых их владетель, впрочем, так и так не боится. Разумеется, ровненькая стопка немедленно начинает сыпаться, Иноходец, предчувствуя это, заранее тянется ловить падающее на пол, но в этом он не одинок - у герцога Окделла, вопреки слухам, совесть всё же имеется. Но благими намерениями устлан путь в Закат. В зимнем вихре листов руки находят руки и, испуганные, вцепляются жадно, отказываясь слушаться хозяев, не отпуская на несколько мучительно-сладких мгновений дольше, чем следовало бы. - Можем лечь, как в прошлый раз, если дело в кошмарах. - Нет! - выпаливает Дикон быстрее, чем стоило бы, снова смущённый и злой. Может, оно и к лучшему - им сегодня бы по-хорошему вообще больше не видеться, но два дурака с растравленными ранами, душевными и не очень, снова не спят, пытаясь друг другу довериться, злясь, что не получается. Иноходец как трезвый, разумный, старший, вдобавок прячущийся от своих мыслей, не давая им перерасти в сожаления, согласно кивает, но мальчишка, видимо, боится его обидеть, поэтому продолжает: - Некоторые вещи - они хуже кошмаров, Робер. Я правда не могу об этом говорить, - снова секреты, но с Альдо они не связаны, потому что, заводя речь о делах государственных, Повелитель Скал, как правило, не мнёт в ладонях подол рубашки и не глядит исподлобья. Всё ещё неколебимо уверен, а вот в этой своей тайне - нет. Читать его становится опасно легко. Время подняться и прервать становящуюся тягостной беседу. - Пойдём, отведу тебя в спальню. - Я могу сам! Я не хочу спать! - реплики спотыкаются друг о друга, и Ричард замолкает, понимая, что сам себе противоречит. Растрёпанный и раскрасневшийся, слизнувший с губ кровь, заметно взбодрившийся, он такой славный, что так и тянет взъерошить ему макушку. Иноходец сам не понимает, как и зачем от этого удерживается, но насмешливую ремарку всё же отпускает: - Не во всём стоит проявлять твёрдость и незыблемость, герцог. Бедняга сердится, но смеётся, а по-хорошему - всё ещё не стоит на ногах толком, и дотащить его до спальни - то ещё приключение, пусть даже особняк Эпине не может похвастаться размерами того же дворца. Когда славное путешествие заканчивается, первый маршал сгружает свой, несомненно, ценный груз на кровать, желает ему сладостных сновидений и уходит почти в приподнятом настроении. Ненадолго, конечно - собственные кошмары никуда не деваются, нырять в их объятья не хочется. Приходится вернуться к бумагам, часть которых всё же оказалась на полу, и попросить шадди - в этом доме хоть кто-то да не спит допоздна, приноравливаясь к хозяйским причудам. Видно, сегодня очередь тётушки Шантари - напиток дальних земель не так плох в её исполнении, как в любом другом, исключая Левия. Более того, пышущая жизнью даже в чумные времена женщина так добра, что приносит третью кружку сама - не церемонясь, с грохотом опускает на стол, оглядывая творческий беспорядок и возмущённо шипя себе под нос: - Да ты же себя угробишь, юноша! Непростительная фамильярность - но женщина эта одна из немногих в особняке застала времена, когда семья Эпине состояла не из одного члена. Ничейного сына, никому не брата и не мужа... И уж точно не отца, потому что отвечать за кого-то ещё в ближайшем будущем герцог не готов. Когда перевалят через Излом, когда война закончится, тогда можно будет подумать о таких неизбежных вещах, как женитьба (этому месту, как минимум, пригодится новый хозяин, когда этот придёт в негодность, что обещает случиться до неправильного скоро). Пока же - есть дела, страх провала и дурные, неправильные, растревоженные увиденным и понятым сегодня мысли о Ричарде, жалящие больнее пчёл. От последних особенно хочется спрятаться и, увы, некуда. - Пока заменить меня некем, умирать не положено, - невесело шутит, забыв на миг, что беседует с прислугой, а не с самим собой. - Вот и верно, иди поспи, - женщина, только и ждавшая подходящего случая, чтобы вывалить на молодого господина (уже седеющего, и не только от странной магии) свои претензии и увещевания, встаёт посреди комнаты, подбоченившись. Цветастая юбка в полутьме кажется не иначе как ведьминым одеянием. - Или всё из-за герцогёнка? Боишься, что ли? Мог бы сказать - людей у нас хватит, чтобы приставить к дверям, всё равно паршивцы ничего не делают: рядом с твоим домом никогда не бывает опасно. - Не боюсь, - бросает Иноходец резче, чем рассчитывал. - Окделл не виноват в том, кем родился и кем его воспитали. Не всем повезло с матерью, наследием, друзьями... - Этому, - стоит на своём неколебимая Шантари, - повезло. С последним уж точно. Ты же терпишь его - а он что? Хотя бы верен? - Верен, но не тому, - выдыхает Робер и тут же корит себя. Нашёл с кем лясы точить! От дурных языков и отчасти справедливой ненависти Дикона так и так не защитить, не стоит увязать в пустых спорах. Что бы он ни сказал, женщина останется при своём, лишь цокнет языком неодобрительно, подберёт пышные юбки и шагнёт за порог. Хотя нет, до того останавливается, вроде как даже с недоумением уточняет: - И зачем тогда Эпине такой товарищ? - Он вырастет, - обещание для себя и для всех вокруг. - Он ещё всё поймёт, и я позабочусь об этом, потому что больше некому и у нас никого не осталось, кроме друг друга, - тётушка Шантари, матушка Шантари... Но была ли в штате особняка женщина с такой фамилией? Иноходец силится и не может припомнить, однако почему-то ему нестрашно - всё вокруг заволакивает туманом и снегом, в дальний перезвон разбитых колоколов вплетается живительный смех, заглушающий невразумительный голос беды. - Хорошо, - еле слышно вздыхает цветастая женщина, кем бы она ни была. - Я всё поняла. А твой мальчик кричит во сне - сходил бы ты, проверил... За порогом уже через миг - никого, ночь съедает гостью без остатка, а пощажённый ею пленник, уже слишком привыкший к таким вещам, чтобы недоумевать, зажигает новую свечу от огарков старых, и покорно идёт проверять. Непонятные исчезающие и возникающие тут и там сущности не имеют свойства обманывать - Ричард и вправду спит неспокойно, даже сквозь плотно притворённую дверь слышно тяжёлое дыхание, шуршание простыней и невнятный голос. Эпине не вмешивается, пока сбивчивая мольба, слова которой так и так не расслышать, не срывается на крик. Тогда уже - опускает вниз тяжело идущую от редкого пользования ручку и выходит на битву с чужими кошмарами. И со своими - так, за компанию. Добудиться Окделла сложно - видимо, так он устал, к тому же, вряд ли вино успело выветриться. Сонный юный герцог куда покладистее, чем обычно, а именно: крупно дрожит, не к месту поминает Создателя, вмиг растеряв все свои сказки про старых богов, и, ничегошеньки ещё не понимая, жмётся к другу почти инстинктивно - потому что он тёплый, живой и обнимает в ответ, крепко, не давая вырваться и передумать. Шторы на окне раздвинуты, снаружи сочится мягкий, как перегнившие фрукты, красноватый свет. Кто-то разжёг огонь в небесах и забыл потушить, небрежно бросил спичку через плечо - вот и случился пожар. Это ещё не рассвет, но уже предчувствие, а ветер гонит пустынными улицами позёмку, длинными пальцами весело сгребает снег, чтобы подкинуть его в воздух хотя бы на несколько секунд, и с вполне понятным подозрением подвывает у окна, предусмотрительно закрытого на все задвижки. - Эр Рокэ, - откликается Ричард на несказанные, а может, попросту не услышанные слова. Он умеет держать на удивление крепко, когда захочет. Заменять Ворона - как ни крути, куда почётнее, чем быть даме вместо Альдо или даже Савиньяка; молчать подло, но Иноходец всё же молчит, потому что он слишком привык наблюдать и ждать. Это, как обычно, приводит к неприглядным результатам. - Эр Рокэ, - повторяет Дикон, но в голосе его сквозит сомнение. В комнате довольно светло, Эпине (уж в своём-то особняке) не собирается прятать лицо - да, он усатый, бледный от бумагомарания и абсолютно не выспавшийся. Спутать его с Вороном можно разве что с пьяных глаз - и то, это сколько же надо выпить... Окделл при всём желании столько не удержит - да и губы его шепчут: "Робер", а потом вдруг становятся близко-близко, впиваются, беспомощно и решительно; эта змея жалит не под кожу, а под рёбра, в хитросплетение всего того, что его владелец имеет несчастье называть собой; увы и ах, Повелители Скал (по крайней мере, этот) упорствуют даже там, где неправы. Там особенно. Стать ещё одной из ошибок, не худшей, не смертельной и... или, наоборот, первым правильным шагом, метким попаданием за последние месяцы, если не годы? - Эр Рокэ, - говорит Ричард упрямо, прерываясь; но честность родилась раньше Окделлов, а про Эпине фамильных поговорок, увы, не сложено - но если уж девиз предвещает победу, разве это не даёт безраздельное, безрассудное право идти на любой риск? Мальчишка, как всегда, бросается в атаку первым - и набивает шишки, сжимает кулаки, тихо сходит с ума от стыда и сомнения, потому что он просто хотел проверить, так ли гадко целоваться с любым мужчиной, но результат, паче чаяния, ошеломил, а Робер, как назло, не ответил, и теперь... - Спите, юноша, - сухие от волнения губы касаются горячего, как в лихорадке, лба. - Утром всё станет проще. Слыли ли Повелители Молний хоть когда-нибудь иссохшими праведниками? Даже их кровный святой при всём желании не может быть назван идеальным - невыносимо скучным и почти не живым. Иноходец качает головой, кляня себя безумцем и подлецом, но губы уже скользят ниже, находят губы, и все неправильные, но нестрашные вещи разом начинают пугать, воплощаясь в жизнь, обретая цвет, вкус и пробуждая желание сражаться. Большего им пока не надо. Небо кровит, зима кончается, а Дикон засыпает на чужом плече, не имея сил думать, чем обернётся завтра. Год излома - время не для любви, но для доверия. Ты хватаешься за того, кто кажется тебе неколебимым, и держишься как можно крепче, надеясь, что ветер не станет дуть сильнее и пляска времён пощадит тебя - и твою коновязь. Никто и никому ничто не может обещать, более того, в этом нет нужды и смысла, да и вообще, искать ли правду в словах, если ими никогда не удаётся выразить то, что чувствуешь, с идеальной точностью? Двое спят крепко и не видят дурных снов.