Часть 1
30 марта 2020 г. в 05:37
Вы жалели когда-нибудь о утраченном времени? Я никогда не жалел об этом, но однажды в последний год своей жизни мне довелось испытать подобное.
Мир слишком тесен, и я мог бы познакомиться со многими людьми намного-намного раньше, просто имея с ними общих знакомых, но по какой-то причине я их не узнал. Но, видимо, всему своё время. Таким из них был Вернер фон Хафтен, увидевший меня, при нашем общем знакомом полковнике Квирнхайме, уже только после ранения. Я даже помню тот день, словно это было вчера. Тогда был глубокий ноябрь, и вот-вот собирался выпасть снег. Вечером того дня был сильный ветер, и я буквально нёсся домой в его порывах. Вернер. Человек, который мне запал в душу буквально после первой встречи. Но первое впечатление о нём у меня было несколько размытое. Единственное, он убедил меня себе верить. И я верил. С тех пор и до конца. В тот вечер в оконных рамах гудел ветер, а я читал резюме этого молодого обер-лейтенанта, внимательно изучая при свете настольной лампы каждую деталь. У меня были другие дела, но мне хотелось тогда изучить его настолько, насколько я мог сделать это с резюме. Всё очень сухо — работал в банке юрисконсультом, добровольцем попал на фронт, недавно оправился после ранения и вот теперь оказался у меня. Теперь он стал моим адъютантом. Но мне, пожалуй, было важнее то, каково его сознание, его душа. Мне ещё предстояло изучить её.
Месяц. Месяц между нами устойчиво были лишь служебно-должностные отношения с вечерними разговорами о политике. Это всё так надоедало вскоре, что однажды я как раз пошёл прощупывать его душу, решив убрать из наших разговоров политику. Оказывается, что ему хотелось то же самое, но он просто скромен и не знал, как об этом поговорить. Понимаю его, он не привык, работаем ещё мало. Но в его часто опущенных в пол глазах я с первых дней видел восхищение и преданность, с каждым днём всё отчётливее. Он не соврал мне в том, что я могу ему доверять. Его взгляд всегда честный, искренний, он врать не умеет и не пытается. У меня просто не было причин не верить ему.
Вечерами я всегда рассматривал его лицо во время наших разговоров, из которых стал узнавать о нём больше. Я точно знал, что это важно мне. Меня странно привлекала его внешность, постоянно хотелось придвинуться ближе и рассмотреть его внимательно. Вечно зачёсанные назад рыжие волосы, которые к вечеру растрёпывались, либо он делал это специально, а потом постоянно ладонью убирал их со лба, но они через несколько минут спадали обратно, на бледное спокойное лицо, на котором едва виднелись слабые весенние пигменты — веснушки, которые были совсем бледные и едва заметные, но всё-таки оставались. Мне казалось, что стоит дождаться весны, и тогда я увижу его щёки и нос, полностью усеянные ярко-рыжими веснушками. Стоило мне подумать об этом, как в моей голове промелькнула странная, я б даже сказал, запретная мысль. Он чертовски милый.
Откуда такие мысли? Я не знал. Я не придавал им значения. Сначала я не хотел признавать, что это было странно, потому не обращал внимания, если вдруг такое пролетало в моей голове. Но однажды мне удалось вызвать у него улыбку и заставить смеяться. И в тот момент я осознал, что влюбился.
Его солнечная улыбка была лучшим, что я увидел в тот морозный январский день. В тот вечер снова гудел ветер в оконных рамах, а улицы города нещадно заметала снегом метель. И тот вечер в полумраке кабинета с ним я хорошо запомнил.
— У Вас улыбка красивая, — прошептал тогда я, после чего долго ещё наблюдал, как тот смущается и опять улыбается, ещё больше, и, наверное, тогда это был мой первый лучший вечер в этом штабе с ним. А мне самому было стыдно от того, что я это понял, что я это почувствовал, почувствовал при наличии своей семьи что-то к другому человеку, к мужчине. Но в тот же момент я и не понимал, как можно оставаться к этому человеку равнодушным. Но из-за своего стыда, из-за личных соображений и всеобщих утверждений я тогда ничего ему не сказал. А ведь мог бы. Каждый следующий день я понимал, что это и есть то самое чувство, и каждый следующий день я понимал, что он, кажется, чувствует то же самое, судя по тому, сколько эмоций было в его взгляде, когда мы смотрели друг на друга или смотрел только он, но я чувствовал это. Или когда после тяжёлого дня он огибал меня со спины и клал ладони на плечи, а я расслабленно выдыхал и откидывался назад в кресле, упираясь ему затылком в район солнечного сплетения. Или когда он вьюжными вечерами, либо в выходные морозным утром, звал меня к себе на кофе. То, как он его делает, я не могу сравнить ни чего единой чашкой кофе, когда-либо выпитой мной. Он делал его достаточно крепким и мешал с какао и молоком, и мне так полюбился этот кофе, что иногда я напрашивался к нему в гости ради хотя бы одной чашечки. Интересно, может ли он предполагать, что я его люблю? Что если он действительно чувствует то же самое, вот только не предполагает о взаимности из-за размышлений о моей семье и прочем? Я и сам не знаю, что с этим делать. Но мне действительно хочется, чтобы он мог хотя бы догадываться. Чтобы он знал, что я не равнодушен к нему. Но мысль о том, что так я буду изменять своим домашним... Не давала мне покоя. Не давала мне признаться. Не давала мне сделать одинокого молодого парня счастливым. А он и так редко улыбался. Но после того, что я ему сказал о его улыбке, я иногда мельком её видел, и видел, что он делает это для меня. Старается. Старается нравиться. И ему это действительно удаётся. Он нравится мне.
Имеет ли сейчас значение то, что он мужчина? Для меня, если честно, не имеет. Я не выбирал и не заставлял себя любить его, это вышло само, а значит не должно иметь значения.
Никогда, никогда я ещё так не жаждил кого-то коснуться. Поздним вечером, когда на штаб опускалась тишина, устилая собой каждый миллиметр коридоров и офисов, Вернер позволяет себе скинуть с себя китель. Лето выдалось жарким, и от духоты не спасало даже открытое окно, ведь воздух снаружи тоже был сухим и жарким, предвещающим надвигающуюся грозу. Он снимает китель и без лишней скромности расстёгивает две верхние пуговицы рубахи. Что творит, чёрт... А после он закрывает глаза и откидывается затылком на спинку стула, обнажая шею прямо перед моим взглядом. Я на десяток секунд замираю, неосознанно и жадно уставившись на его выпирающий кадык и торчащие из-под расстёгнутого ворота рубахи ключицы. Кажется, так даже становится душнее. Я встряхиваю головой и отпиваю воды из стакана, стоящего передо мной. Пытаюсь отвлечься. Операция в приоритете... Операция в приоритете — твердил я себе в голове, упёрто утыкаясь носом в бумаги с поправками к «Валькирии». Но в тишине кабинета то и дело раздавались мои тяжёлые томные вздохи. Лейтенант, ты просто нещадно издеваешься надо мной. Дразнишь, а я даже ничего не могу сделать. Удивительно, как я так спокойно продержался несколько месяцев. Я облизываю кончиком языка пересыхающие губы и вновь утыкаюсь в «Валькирию». Казалось бы, что мне мешает сделать всё то, что в моей голове? Ведь я даже за все эти месяцы с ним, наблюдая за его поведением, убедился, что если хотя бы скажу ему правду, он ответит тем же. Я знал, он хочет того же. Не исключаю даже, что он дразнит меня специально. Чтобы герр-тормоз-полковник перестал уже заминаться и действовал. Но я отгоняю любые лишние мысли. Операция, жена, дети, семья... Разгорячённая кожа шеи... Язык, что мельком скользит по сухим губам, увлажняя их... Раньше я всё сваливал на то, что мне не хватает элементарного человеческого тепла и чужой любви, а лейтенант просто был единственным, кто всё время рядом со мной. Но, возвращаясь в выходные к семье, получая от жены поцелуи, я всё равно вспоминал его, думал о нём. И дело было не в том, что я думал, мне просто нужен был именно он. Бедняга, сколько раз я успел его разочаровать своим бездействием? Он ведь не мог не замечать моих взглядов, а я не мог не замечать его. И мы знали, что хотим одного и того же, но я тормозил со всеми навязанными стереотипами, думая о морали, думая по совести, думая о том, что, якобы, важнее сейчас. А он просто привык подчиняться и не действовал, пока не убеждался, что он действительно может. Пока я не начну действовать. Ему оставалось лишь делать попытки обратить на себя внимание, так, чтобы это выглядело, как случайность. И тогда, по сути, нам ничего не мешало задыхаться вдвоём в душном кабинете, пока мы с жадностью цепляемся в чужие губы. Нам мешал только я со своими моралями. Я так сильно и упёрто думал о том, что правильно и неправильно, что неверно расставил свои приоритеты, заставив себя свой остаток жизни так и не вспомнить, каково это просто жить. Я упёрто уткнулся в свою операцию, что не позволил себе вновь почувствовать себя обычным человеком и просто жить. И, если я мог почувствовать жизнь со своей семьёй, то Вернера, беднягу Вернера я просто лишил этой возможности. Он одинок, но он влюблён в меня, причём, между прочим, взаимно. Он упорно добивался моего внимания, и более, чем заслужил его. А я просто хладнокровно убил его, заставив лишь работать, лишь служить. Работать, не позволяя просто открыто поддаться чувствам и просто жить. Прости меня, мой дорогой, хоть я и не знаю, как это можно простить.
Позже я всё же думал всё сказать, но всё откладывал, в итоге решив, что как только разберёмся с операцией, и нам ничего не будет мешать, я всё скажу. Мысли о провале? Да я им просто не позволял лезть в свою голову, как и мыслям о лейтенанте во время работы. И то, о чём я старался думать меньше всего, — о самом ужасном, — случилось. Почему, почему я не думал об этом раньше? Что мне мешало сделать всё тогда, когда у меня был шанс? Перестрелка, ранение в плечо, взгляд загнанного зверя у Вернера. Мы скрываемся за стеной. Всё, что у меня сейчас в голове, это то, что я остался перед ним в долгу. Успею ли я его вознаградить хоть половиной минуты того, чего он так ждал и чего заслужил своей покорностью и преданностью? Я делаю краткий шаг к нему, практически вплотную. У меня плывёт в глазах от боли, но это ли так важно сейчас? И я вижу, что он понимает, понимает всё. На мгновения я увидел в его глазах... Счастье. То счастье, когда понимаешь, что твоя любовь взаимна, когда понимаешь, что старался не зря. Что он рад даже этой награде. И... Горечь. Горечь от осознания, что на этом всё оборвётся. Мы оба так близко, как мечтали всё это время, чувствуем дыхание друг друга, но всё обрывается топотом десятка сапог вдали, что не даёт нам совершить желаемое, и мы едва успеваем отпрянуть друг от друга, прежде чем предстать перед своими палачами. На его губах успевает запечататься лишь моё краткое и смазанное «прости» вместо поцелуя. Горькое, печальное и больное. Больнее, чем медная пуля в плече. Я заметил мельком лишь разочарование в глазах Вернера. Разочарование в моменте, но не во мне. До конца я видел на себе лишь его преданность, восхищение. Никто, никто и никогда не был так верен мне, как он. Я слишком поздно всё осознал, потерял кучу времени, отложил всё на последний момент, который так и не наступил. Я всё потерял, опомнившись поздно. Слишком поздно.