Пауза

—Ро, да это безумие! — Брайан предпринял последнюю попытку сопротивления. —Безумием это было бы, не будь у тебя водительских прав. Тогда да. Я бы с тобой согласился. А так — о чем речь,— парировал Роджер, всматриваясь в расплывчатую линию горизонта. Было темно и тускло, и даже придорожные фонари, тянущие друг к другу свои лапки с обеих сторон шоссе, не били по глазам, а светили уютным оранжевым, как свеча в терпкой, ароматной осенней хеллоуинской тыкве, как всполохи летнего костра на фоне сгущающихся сумерек. В ответ ему раздался слегка нервный и немножко фальшивый смешок. Брайан выглядел ужасно измотанным, но все равно улыбался, изредка косясь на Роджера, и продолжал вести машину по пустынной трассе. Его рука с уверенным спокойствием лежала на руле, расслабленно, а пальцы невзначай выстукивали ритм простой мелодии, только что возникшей в голове. Несколько километров по прямой на выезд из Лондона позволяли выдохнуть с долгожданным облегчением и перестать волноваться за то, что уже давно сделано. Роджер красноречиво молчал, отводя взгляд в окно. Ему хотелось объять весь мирный ночной пейзаж, сохранить на долгие годы, как фотографию или открытку, как письмо: четко оформленная мысль, четко запечатленная местность, четко описанное впечатление. Глаза лениво скользили по кубиками одинаковых домов: серых, коричневых, бордовых — и все равно возвращались к руками Брая, притягиваемые, как магнитом. Длинные пальцы с ухоженными ногтями, выпирающие костяшки. Сухие, аристократически-бледные, настоящее произведение искусства. Брайан оборачивался и снова ловил его на разглядывании своих кистей, и Тейлор, метнув в него мальчишески-озорной взгляд, отворачивался обратно к окну. Два ночи, пустые дороги, изредка мелькающие полицейские машины. Звёздное небо, начало весны, и два подростка, пытающиеся улизнуть за город, словно преступники, заметающие следы. —Не для этого я права получал,— пробормотал Брайан, откидываясь на спинку кресла. Ему до ужаса хотелось прикрыть глаза хоть на минутку, позволяя сну завладеть его сознанием, но он не мог себе такого позволить. На нем, как на водителе, лежала вся ответственность. За себя, тщетно пытающегося сконцентрироваться на дороге, за Роджера, устремившего взгляд вдаль, туда, где с небольших взгорий вниз стекали земли холмов, покрытые спутанной прошлогодней травой, за машину, которая ему и не принадлежала даже. Мэй покачал головой, закусив губу, пытаясь сдержать то ли усталый зевок, то ли вздох. В его груди пчелиным роем гудела тревога, у горла зудело чувство нехватки воздуха, внутри все сжималось, взрываясь ошеломительным фейерверком остро-звездчатых краев, лепестков роз, одеяльных лоскутьев и обрывков Вселенной. В его груди сумбурно мешалось волнение, хаотичная, прерывистая пульсация живого юношеского сердца, вырывающегося из груди. Кольца, развязки, мосты и туннели молчаливо пропускали их по своим шероховатым бетонным бокам, высокие арки фонарей над головой будто провожали их в путь, благословляя подмигиванием сияющих мандариновых глаз. Что-то глубоко внутри, где-то далеко, на пару с кирпичной кладкой дома детства, вместе с ворохом старых карт, неумело подклеенных скотчем, годовыми табелями с отличными оценками, грамотами и целой кучей твидовых пиджаков, настойчиво убеждало остановиться — благородные принципы. Но он старался их не слушать. Долг и совесть, взрощенные в нем с ранних лет, крича, барахтались, погребённые под слоями опозданий на ужин, ночных вылазок, водки с вишнёвым соком и секса в общественном туалете. Все запретное и бунтарское, что в его душе стыдливо притеснялось долгие годы, вышло наружу победным маршем, как только рядом появился Роджер, да и ещё и пьянку в честь прорыва устроило. Все сумасшедшее и спонтанное, что Брайан отчаянно подавлял в себе, ненавидя все пошлые мысли и желания взломать чью-нибудь шикарную машину с откидным верхом и гнать на всех ста по безлюдной дороге, почти взлетая от головокружительной эйфории, считая их самой худшей и мерзкой своей частью, раскрылось, как необычный цветок. Все, чего в его жизни не было, пришло вместе с Роджером: поцелуи с привкусом сигарет, зубной пасты и мармелада, бешеные танцы под джазовые мотивы, буги-вуги и рок-н-ролл, пластинки, которые они нашли у мамы Роджера в кладовке, неловкие разговоры с аптекаршей во время покупки презервативов и очень больные попытки научиться кататься на скейте. Вместе с Роджером же пришло понимание — безумства, если соблюдать меру, самая лучшая часть жизнь. Самая прекрасная, самая многогранная, яркая и переливающаяся. У нее цвет глаз Роджера — васильково-синий, пронзительный и чистый. У нее запах волос Роджера — химический персик от дешевого шампуня, мёд, смола и корица. У нее его мягкость прикосновений, его настойчивость, доходящая до упрямства, его смешинки в этих глубочайших васильковых глазах, его придирчивость и стихийность, его рассуждения, умозаключения, а за ними — внезапные предложения и грандиозные планы. Роджер был олицетворением сумасшествия. Как карусели — когда мир перед глазами теряет очертания и смешивается в одно большое представление, распадается на части, выловив из смутно-туманного полотна четкие штрихи: пятнышко луны на вечернем небе, чей-то воздушный шарик малинового цвета и огромные глаза прямо перед твоим лицом. Когда задыхаешься, не успевая оправиться, а тебя уже за руку тянут куда-то за собой, на встречу новым приключениям. Он Роджера любил до безумия, каждую его выходку, каждую виноватую улыбку, каждую дурацкую идею. Каждый его взгляд на руки Брайана — любовный, всепоглощающий, до жадности долгий. Пока не намекнешь, что заметил, глаз не отведет. Ещё и посмотрит так, будто бросая вызов, обещая вернуться через некоторое время. Прости, Бри, твои пальцы слишком красивые. Мне придется сделать вид, что я рассматриваю дорогу, но потом я вновь буду любоваться твоими руками. Они сводят с ума, я почти могу представить, как они заводят мне за ухо пряди волос, потом спускаются ниже... Почти, потому что я слишком устал и мне лень фантазировать. Но я всё равно буду смотреть на них, как на объект поклонения. Они слишком красивые, Богом клянусь.Что тут поделать? Дурачок. Дня два назад он решил, что им срочно надо выбраться из города, чтобы подышать свежим воздухом. Потому что он не может, Бри, как ты не понимаешь? Сидеть дома, взаперти, вместе с надоедливой сестрой и родителями, не имея возможности банально прошвырнуться по магазинам или посмотреть на закат. Он записывал ему голосовые сообщения каждые полчаса, а то и чаще, отрывая Мэя от чтения или решения каких-то уравнений, которые ему задали в универе. Брай ворчал на него, хмурил брови и просил не отвлекать, но, по правде говоря, был ужасно рад слышать его голос, хоть и пытался это скрыть. Все равно они оба это знали. Господи, Бри, как же мне тебя не хватает. Я не хочу забывать, как ты пахнешь. А ты помнишь, чем я пахну? Надеюсь, да. Я надел твою футболку и не снимаю, а с нее уже совсем выветрился твой запах. Но я всё равно её ношу. Из принципов типа. Короче, не удивляйся, если, когда я ее отдам, она будет ужасно вонять. Клэр чатится с друзьями дни напролет, а я ем Несквик без молока и читаю Коэльо. Представляешь? Это уже звучит, как дохлый номер. Давай сбежим? И они сбежали. Взяли машину отца Брайана, которая пылилась на парковке целую зиму (для этого пришлось обманом достать ключи, нарваться на охранника, чуть не уронить права в лужу и полчаса провозиться с двигателем, но это того стоило) взяли кучу пледов, как ночные воры таскали их по одному к себе в комнаты, пока не видят мамы, взяли фотоаппарат и бинокль, подушки, фонарики, свитеры и много шерстяных носков. Брайана пришлось уговорить не брать с собой гитару, а Роджера — своего корги, Джинджера (имя, которым Родж торжественно нарек собаку, принадлежало Джинджеру Бейкеру, его любимому барабанщику). Взяли телефоны, пауэрбэнки, зажигалки, старые газеты и кучу антисептиков, которые Роджер умудрялся доставать непонятно где, даже во время дефицита из-за коронавирусной паники. Заехали в магазин, надев защитные маски: у Брайана самая обычная, медицинская, у Роджера — с какой-то миленькой кошачьей мордашкой. Набрали печенья и мягких вафель, батончиков, каких-то булок, газировки и одну бутылку вина, на которую Мэй потратил свои последние финансы. Сели, откинули спинки задних кресел, побросали туда все самое теплое и ценное, что только нашли за пару дней, поставили полные сумки продуктов на пол и поехали. Не зная, куда, зачем, и насколько сильно им прилетит впоследствии. Брайан уже мог представить себе заголовки вечерних газет: Безответственные подростки из Лондона нарушают правила самоизоляции на карантине. или Потерянное поколение? Наши дети подвергают угрозе население всей страны. От этого становилось и страшно, и смешно. Потому что внутри жила трусость за последствия такого поступка, но, вместе с ней — безбашенность. Когда она просыпалась в обычно холодном и рассудительном Брайане, ему было плевать на любые препятствия. Тем более, прямо сейчас, около по-домашнему тёплого, уютно-лохматого Роджера, который медленно засыпал на переднем сидении, поджав под себя ноги в носках с гитарами, Видели? У меня носки с гитарами, потому что на них играет мой парень. Не на носках, идиоты! ему не хотелось думать, что они в опасности. Когда твои руки сжимают руль с детства знакомой машины, ты невольно возвращаешься назад, к восхитительно-волнующему чувству долгожданности поездок в аэропорт, подобному тому, что ты испытываешь сейчас, к долгим и утомительным поездкам к морю, когда, разминая затёкшие мышцы, вылезая из машины, ты наконец вдыхал квинтэссенцию блаженства: соленый ветер, отдаленный аромат зрелых дынь, насыщенный запах магнолий из оранжереи и пыль от прибрежного песка. Все семейные путешествия отпечатались на пленке подсознания сплочённостью и единством, неотрывностью посторонних людей. А сейчас, он ощущал, как его переполняют эмоции, которыми он вряд ли мог с кем-либо поделиться, даже с Роджером, настолько личными они были. Он поглотили все его живое, рациональное сознание, все его существо. Все оттенки и ощущения, все отголоски и послевкусия сложились в одну картину: повиновения законам ночи, принадлежности чужой душе, которое он, осознав лишь недавно, смаковал, не имея сил даже произнести все мысли вслух. Это было неописуемо и недосягаемо, и Брайану иногда было очень интересно, чувствует ли Роджер то же самое? Жар в груди, как от горчичников во время болезни в детстве, как от чая с молоком и бабушкиным ягодным вареньем. Хватаешься за кружку, как в трансе, когда мама будит тебя среди ночи, сидишь, покачиваясь, плавая в каком-то липком мареве, с каждой секундой погружаясь лишь глубже. Замирание сердце, как когда слушаешь самую любимую песню, ту, с которой связано так много воспоминаний, и внутри все дрожит и сжимается, замирая всего на долю мгновения от всепоглощающего счастья. Притяжение. Желание. Влечение. Называйте, как угодно. Когда к человеку тянет, как физически, так и эмоционально. Когда от одного взгляда по спине бегут мурашки, а эти глаза, наглые, насмешливые, провоцируют и дразнят. Когда чужая ладонь залезает к тебе в штаны и ты понимаешь, насколько ты хочешь его. До стиснутых зубов, до радужных пятен, пляшущих перед глазами, до боли в прокушенный его острыми клыками верхней губе, когда толкаешься резко и невпопад. Его тихие вздохи, когда, запираясь в твоей комнате, он сидит на твоих коленях, обхватив ладонями лицо, скользит припухшими губами, будто художник, оставляющий на мольберте мазки краски, и ерзает бедрами, потираясь вставшим членом о твой каменный стояк и шипит сквозь стиснутые зубы. Приглушённые стоны, растрёпанные волосы, простыни, мокрые от пота и пропахшие сексом, подрагивающие ресницы и пятна румянца на щеках. Когда хочется быть. Сидеть рядом, молчать и читать книги, смотреть вместе сериалы, драться подушками, готовить панкейки и гулять долгими июльскими вечерами. Проводить каждую свободную минуту, потому что от одного присутствия жизнь становится тем утопическим раем, о котором мечтали философы ещё в далёкие времена. Держаться мизинчиками, слушать Битлз в одних наушниках — у Брая вокал, а у Роджа — музыка, зная наизусть каждую песню, предугадывая каждую ноту, им не нужны были совещания или объяснения. То, чего они не могли знать, они охотно додумывали сами, довольствуясь известным им. Рассматривать небо из телескопа, играть в ассоциации, хотя бы просто любоваться игрой солнечных лучей в листьях клёнов и его волосах. Прямо сейчас, на соседнем месте, подперев кулачком щеку, сидит самый дорогой ему человек. В медовом свете лампы его пшеничные волосы больше похожи на вязкое, блестящие золото, горячее, как прикосновение его руки. Его монотонное сопение напоминает потрескивание камина, рождественские огни и сладкий пирог в Сочельник, как у Бродского. Брайан будто дышит этой беззаботностью и ламповостью, и родное, ностальгическое чувство спокойствия захлёстывает его, заставляя забыть о тревоге. Они — две невидимки среди большого мира, они пройдут незамеченными и непонятыми, озабоченные и очарованные, среди заснувших в суете людей. Они прокрадутся в свой секретный уголок, притаятся там, словно играя в прятки, в безопасности среди целого моря угроз, на одну ночь, на один рассвет. Потому что жизнь ещё даёт шанс, а молодость ещё прощает, а они устали просто ждать, наблюдая, как мимо проходят те, кому и в голову не приходило остановиться и оглядеться вокруг. Они затеряются в своем мире и в своем блаженстве, ненадолго пропадут с радаров и меток в Инстаграм. Они сбегут от политики и полиции, от мировых проблем и мрачной эпидемиологической обстановки туда, где их не достанет никто и никогда. Всего на пару часов, потом настанет время возвращаться. Но этого хватит, чтобы почувствовать себя свободными, независимыми и счастливыми. Одними во всем мире. *** —Родж.. Ей, Роджер, соня!— Тейлор открыл глаза, натыкаясь размытым взором на ореховые глаза Мэя. Пока он старался сфокусировать взгляд на выражении, которое пряталось за зрачками, подсвечивая радужку, Брайан отодвинулся от него и продолжил вести машину. Роджер потянулся, ворочаясь в глубоком кресле, и выпрямился, глядя на мелькающие за лобовым стеклом голые ветки деревьев. Они наверняка отъехали достаточно далеко от города, чтобы не попасться на глаза ни единой душе. Стало ещё темнее — чем дальше от Лондона, тем меньше дорожной подсветки, тем меньше машин в такое время суток. Закономерность, пожалуй. Роджер крутился на сидении, пытаясь размяться, то вытягивал ноги, то снова подбирал их, матерился вполголоса и ловил короткие смешки от Брая. Стало холоднее. Они не хотел тратить топливо на обогрев, пока не доберутся до места, так что пришлось простить Мэя сбавить скорость, отстёгиваться, краем уха слушая его недовольное ворчание, и лезть назад за пледом. Он копался слишком долго, за что получил по откляченной заднице от Брайана, который едва сдерживал откровенный хохот, Хватит соблазнять меня своей упругой попкой. О, Господи, что я нахрен несу? Ты не помнишь, в какой именно момент я стал таким беспрецедентным пошляком? Я не помню. Кажется, в наших отношениях, ты — Шекспировский романтик, а я — придурок, думающий не тем местом. зато он смог устроить себе уютное гнёздышко из трёх пледов: один, в красно-синий тартан, был неизменным обитателем кровати Брайана (Роджер однажды приревновал его к Мэю. Этот негодяй, плед то есть, мало того, что постоянно был рядом с ним, так ещё и лежал на нем все это время. Брайан, помнится, долго отходил от шока) другой, ярко-желтый и слегка дырявый, был найден в той же кладовке сокровищ, где раньше обнаружилась гора пластинок со старой музыкой, третий, с золотистым орнаментом чего-то индийского был позаимствован хитрым Брайаном у Уиннифред ещё прошлым летом, под предлогом покрывала на пикник. Она ни разу не вспоминала о нем с тех пор и не попросила обратно. Кажется, она была даже рада от него избавиться. Он завернулся в два, а третий накинул на все вокруг, любовно прикрыв приборную панель, захватил с собой вафлю с клубничным суфле и начал умиротворенно жевать ее, отдаваясь размеренному шуму шуршания шин и дыхания Брайана, едва не засыпая снова. —Бри,—Роджер заставил себя сесть ровно, и, только начав предложение, протяжно зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот рукой. Брайан едва удержался от того, чтобы не плюнуть ему в сладостно раскрытый ротик и вновь засмеялся, удивляясь своей наглости. На самом деле, Роджер был очень похож на котенка, который хочет спать, и Мэя умиляло каждое его движение: то, как он потирал слезящиеся глаза, как хмурился и морщил нос, даже то, как он чавкал, доедая вафлю и причмокивал, слизывая крошки с пальцев,— а можно включить музончик? А то опять вырублюсь. —Конечно. В бардачке куча дисков, поройся там, выбери что-нибудь. Роджер, не скрывая любопытства, подтянулся к краю сидения, открыл бардачок и наклонился над ним, как над гробницей Тутанхамона, рассматривая драгоценное содержимое. Среди каких-то непонятных кабелей, нескольких тряпок для автомобильных фар и ещё ряда мелочей, которые обязательно валяются в любой машине, там лежали карты графства, журналы по охоте, старые комиксы про Человека-Паука и книжки про космос, которыми увлекался Брай, когда был ещё мальчишкой, а главное — диски. Целые стопки дисков: от AC/DC до совершенно неожиданно найденного сборника хитов Эдит Пиаф, который мама Брая, как оказалось, потеряла ещё пять лет назад. Роджер осторожно перебирал квадратные коробочки, с интересом разглядывая каждую — это было сродни тому, чтобы стать новым членом их семьи: в этом темном бардачке покрывалось пылью сердце дорожного прошлого маленького Мэя: фломастеры и раскраска с супергероями, игрушки из Киндер-сюрпризов и разноцветные вкладыши от жвачек Love is. Это были ценные кусочки чужих воспоминаний, которые было так трогательно держать в руках, ощущать тяжесть трехсотстраничного издания или невесомость крошечного фантика. Ещё большее удовольствие ему доставило просматривание альбомных фотографий с мамой Брайана одним декабрьским вечером, пока тот краснел, пряча лицо в ладони, ругался и убегал в другие комнаты. —Господи, Роджер, на этой фотке я голый! Да, я в курсе, что ты видел меня голым. Ну посмотри на этого мелкого засранца. Кошмар... А здесь у меня рот весь в кетучупе, и я хватаю Пикси за хвост. Ничего смешного, Ро, это стыдно. Мам, ну зачем ты начала это делать?! Чувствуешь себя неотделимым от человека. Как будто вы заранее идёте в связке: купи шампунь — получи кондиционер в подарок! или набор из двух по цене одного — выгодное предложение! Как будто и не было долгих лет отсутствия этого человека в твоей жизни. Как будто жизни и не было до того, как в ней появился он. Брайан был замечательным. Брайан был восхитительным. Брайан был прекрасным, и в английском языке не хватило бы эпитетов, чтобы описать самую малую долю его совершенства. Брайан был вежливым и обходительным, Брайан был учтивым и немного боязливым. Брайан был неравнодушным и сострадательным. Брайан был ... хорошим, даже не так, Брайан был лучшим. Он был его путеводной звездой, его опорой, которая стояла надежно, не давая оступиться и упасть, он был его рыцарем и его королем. Он был центром этой бесконечно огромной Вселенной, он был сосредоточением всей любви, которая только была у Роджера в его прохудившемся, непутевом сердце. Встретив его, Тейлор понял, что ему есть, к чему стремиться. К той интеллигентности, к той элегантной простоте, живым воплощением которой он был. Роджер рос с мыслью о том, что Круглому столу давно подпилили ножки, а по все старушке Англии уже не сыщешь настоящего джентльмена. Как и всегда, он ошибался. Брайан был джентльменом. Наверное, он уже родился джентльменом. Роджер даже мог представить его младенчески пухлую рожицу с высокомерным достоинством в больших глазах и шейку, стянутую накрахмаленным воротничком. Было смешно, конечно, но Брайан был настолько выделяющейся на фоне общей массы фигурой, во всех смыслах, прямом и переносном, что можно было запросто решить, что он внебрачный сын принца Уильяма или типа того. Он был тощим, высоким и нескладным, как будто кто-то взял палку, сломал ее в нескольких местах и теперь пытается придать ей былую прямоту. Он стеснялся своих великолепных мягких черных кудрей, своего носа с горбинкой и этой болезненной худобы, отмахиваясь от любых комплиментов. И Роджер был готов хоть целую душу на него выжать, лишь бы он увидел, что каждая мысль — о нем. О том, какой он и-де-аль-ный. Он был принципиален, выдержан и ответственен, был готов жертвовать собой ради чьих-то интересов и совсем не жаловался на жизнь. А ещё, он был немного старомоден. В морали, в романтике: этакий кумир сороковых — ослепительно белая рубашка, синий галустук и роза в зубах, танцы по субботним вечерам, сугубо платонические поцелуи в уголок губ на прощание и рука, едва приобнимающая за талию. Хотя, пожалуй, Брайан оказался ещё древнее — он не умел танцевать и стеснялся даже держаться за руки, пока Роджер не показал ему, что такое юность. Вывозил его на летние пикнки, в разгар солнечного, жаркого полудня, устраивался с ним в тени и накручивал черные пряди себе на палец, наполняясь нежностью, как сладким земляничным соком, вместе с разливающийся вечерней прохладой. Катал его на поездах и пригородных электричках, вытаскивая из вагона на любой из неисчисляемых станций, разгуливая по незнакомым местам, подкармливая голубей и танцуя под фонарями. Учил его курить и кататься на скейтборде, стыдливо посмеиваясь над неловкими попытками длиннющего Брая согнуться так, чтобы не упасть и затянуться так, чтобы не закашляться. Затыкал его рот мокрыми поцелуями, чувствуя, как от плохо сдерживаемых стонов едет крыша, а желание скручивается в комочек в паху и расщепляется на тысячи осколков, как огненный хвост кометы, под его пальцами. И, как оказалось, за стеной странных предрассудков и комплексов скрывался жизнерадостный, рисковый, необычный парень с искромётным чувством юмора. Он ни на кого не был похож, даже когда примерял амплуа типичного подростка — сигареты, скейт и рваная джинсовка — он не терял врождённого изящества, элитарного вида, и Роджер поражался тому, как у него получается совмещать с себе эти противоположные стороны, и влюблялся в него ещё сильнее. Он его любил до потери пульса, он был готов за него умереть: кинуться с крыши или спустить курок. Он любил его скромную улыбку, любил его искренний смех, тонкие пальцы, когда они чертили в воздухе невидимые линии созвездий, когда они рисовали узоры на его груди, любил его открытую, добрую и ранимую душу, которую он готов был защищать во что бы то ни стало. Любил его готовность отправиться на край света по одному только глупому желанию, по взмаху кисти, по любому капризу, только бы с ним. Любил его рассказы: о звездах, о писателях и о всякой неважной чепухе, любил его мелодичный, густой голос, шелестящий мирно и убаюкивающе перед сном. Брайан научил его тому, что быть чуточку старомодным никогда не бывает стыдно. Нужно принимать себя со всеми странностями и тараканами, и тогда уже тебя будут принимать другие люди. И, выбирая между Imagine Dragons и ABBA, он смело брал вторую, скрашивая путь фиолетовыми огнями танцполов семидесятых, где танцевали диско под музыку шведского квартета, представляя, какой была бы их жизнь в ту революционную, колоритную пору: джинсы клёш, электрогитары, студенческие вечеринки и дешёвые концертные билеты. Вписались бы они в антураж нового поколения или нет? Он не знал. Во всяком случае, провидение решило, что его место здесь, в двадцать первом веке. В мире смартфонов, насущных экологических проблем, свободы слова и успешной жизни, чему он, впрочем-то, был несказанно рад. Потому что рядом с ним был его Брайан, пахнущий желтоватыми страницами старых книг, засушенной пижмой и чаем Эрл Грей. Выглядящий, как путешественник во времени, ошибившийся в расчетах на пару веков, в своем темно-сером пальто и жилете, к которым, для солидности, не хватало только карманных часов, шляпы и трости. Измерявший Вселенную в световых годах, а любовь — в лепестках ромашки, общипанных и оброненных где-то в парке. Любит - не любит. Любит - не любит. Любит. Я и не сомневался, солнце. Я тоже тебя люблю. Единственный человек, с которым хотелось сбежать куда-нибудь далеко, или близко, не имеет значения, ошалев от адреналина и жажды путешествий, без которых они остались на этом дурацком карантине. И он бежал с ним, ехал с ним и готов был объездить весь белый свет, отдать всю жизнь на покорение мира, на самом деле покоряя чужое сердце и захватывая чужую душу, как напыщенный хвастливый генералишко, выставляя достижения напоказ. Но он знал, что захватывать, в общем-то, нечего, потому что вся его душа уже была отдана ему. Навсегда. *** В пять утра за городом было немного морозно, и утренняя свежесть только начинала подниматься в воздухе, перемешивая влагу и первые солнечные частички, знаменуя начало нового дня. Роджер и Брайан сидели, закутавшись в пледы, на каменистом побережье верховьев Темзы, слушая девственно-чистые переливчатые трели журчания воды. Тейлор курил, наблюдая за тем, как рассеивается сероватый дым, появляясь и тут же исчезая, а Мэй пытался согреть свои длинные ноги, которые никак не хотели помещаться под одеяла полностью, обнажая длинные ступни в красных рождественских носках. Они сидели так добрые полчаса, дожидаясь рассвета, но время тянулось так медленно, что казалось, будто они провели уже много часов на вымершем побережье. Спать хотелось им обоим, и время растягивалось, как горячая карамель, а мир шумел в ушах, расплываясь под полуприкрытыми веками. Они торчали на каком-то валуне, в трёх свитерах на каждом и шести пледах, устремив взгляды туда, где кончалась привычная обстановка и начиналась полоса неизведанного пространства, где-то между ними и небесами, который им не суждено узнать. Они сидели, засыпая, с упорством ожидая появления солнца. Роджер уложил свою голову ему на плечо, зарываясь носом в кудряшки, согревая его шею своим теплым дыханием. —Знаешь, в такие моменты мне кажется, что мир просто делает паузу ради нас с тобой. Чтобы мы могли насладиться природой, чтобы мы отдохнули и на мгновение слились с замершим временем в один звенящий момент. Кажется, будто кроме нас никого и не существует. Только ты, я и долгая, долгая вечность,— пробормотал Роджер, посапывая в изгиб его плеча. Брайан не дышал, боясь побеспокоить этот стремительно таявший миг, когда бледно-голубая дымка над рекой зависла в воздухе, а линия горизонта четко делила небо и землю. Скоро встанет солнце, и тогда начнется новый день, беспорядочный в вечных метаниях, с новыми вопросами и новыми ответами. А пока вечность ещё даёт им коротенькую отсрочку, они пользовались ей сполна, отдаваясь во власть природы, наслаждаясь компанией друг друга, упиваясь приятным молчанием, погружаясь в дрёму, колючую, как шерстяные кофты и кусачий ветер, немного беспокойную, но невероятно уютную, как сонное, слегка похмельное утро первого января, когда так не хочется вылезать из кокона тяжёлых и душных одеял, и можно долго лежать, рассматривая блеклый молочный потолок, в атмосфере гармонии и покоя. Им предстояла долгая весна: с долгами по учебе, с прогулками на балконе, хищническими вылазками в магазин раз в неделю и четырьмя стенами квартиры. Они будут скучать по объятиям, по молчаливому присутствию, по приятной тяжести чужих рук и ног, оказавшихся на тебе во время сна. —Ро... Эй, Ро,— тихий шепот, крадущийся мягкими лапами, проникает в голову и остаётся там теплым напоминанием о ласковом обращении,— пойдем в машину, холодно... Роджер открывает глаза и видит перед собой его лицо. Его покачивающиеся кудри, его прекрасные глаза, смешением пятен краски будто сошедшие с картины Писсарро. Ему правда захотелось поставить мир на паузу, остановить течение времени, чтобы оставить в памяти его раскрасневшиеся щеки, его тонкие черные реснички и искристые отблески зари на радужке глаз. Он протянул руку и прижал палец к его губам, бормоча: —Тшшшшш... Я не хочу, чтобы это заканчивалось. —Я тоже. Ты такой красивый, когда волосы развевает мартовский ветер. У тебя в глазах будто собирается грозная синяя буря, пылая сапфировым блеском в завихрениях лазурных рек и осколков антрацита... —Тшшшшшш .... Романтик.... Давай помолчим?.. И они молчали.