Sick boy

Первое время он считал разы, когда появлялся в странных, угрюмых, неприветливых местах, огороженных забором из какого-то мусора, но спустя полсотни таких пробуждений он перестал вести счёт – смысл? Всё вокруг повторялось, словно в чёртовом «Дне сурка»: приходишь в себя, ищешь и заводишь генераторы, прячешься от убийцы. Менялись лишь виды и маньяки, которые, словно одержимые, гонялись за тобой с целью пустить тебе кровь, распотрошить, а после повесить на крюк, словно игрушку на верёвочку. От происходящего впору было бы сойти с ума. Потерять надежду, перестать каждый раз, словно помешанному, цепляться за каждую возможность выбраться, перестать бороться за свою жизнь и, собравшись с духом, просто выйти к маньяку. Может, даже самостоятельно посадить себя на крюк. А потом появился ты. По счастливой случайности мы проснулись неподалёку друг от друга. Стоило тебе окончательно прийти в себя, как ты тут же начал нервно озираться по сторонам, кусая заусеницы и неровные короткие ногти. Поначалу ты даже и идти никуда не хотел – просто сел у стены, прислонился к ней спиной и, обняв колени, сидел, испуганно смотря вперёд, словно загнанный в угол собаками котёнок. А я терпеть не мог находится в обществе. Считал, что это бесполезная трата времени – отношения, дружба, компании. Больше людей рядом – больше хлопот, ведь тогда вытаскивать пришлось бы абсолютно каждого, никого не оставляя позади, переживать за всех и вся, а сердце бы каждый раз пропускало удар, стоило бы заслышать чей-то крик на другом конце поля. Одному проще: ты надеешься и веришь только себе, ты спасаешь только себя, иногда, может, даже ценой жизни других, и твоя совесть всё равно оставалась чиста – ведь вы не были друзьями или даже приятелями, чтоб рисковать своей шкурой ради друг друга. Но ты изменил всё. Я не смог бросить тебя – это было бы сродни оставить реального котёнка на съедение бешеной псине. Потому, хмуро, одной рукой натягивая шарф повыше на лицо, я посмотрел тебе в глаза и протянул руку помощи. Твои глаза светлые, большие от страха, но при этом всё равно горящие и живые. Ты протянул свою в ответ и посмотрел в мои глаза – тёмные, прищуренные и хмурые, огонёк в которых еле колыхался где-то в глубине, терялся во мраке. В ту ночь мы смогли уйти вместе. Все вместе. Время шло. Дуайт из зашуганного мальчишки превращался в лидера, пусть и оставался всё таким же нервным. Мы всё чаще появлялись рядом и радовались, словно дети, либо же чуть позже пересекались на поле – и радовались не меньше. Ты научил меня не бросать никого позади, уходить всем вместе, а если такой расклад был им недоступен – сделать так, чтоб спасся хотя бы один от их команды. Ночи по-прежнему сохраняли свою цикличность, но теперь картинка вокруг не была такой хмурой и безжизненной.

***

Жажда. Сильнейшая жажда мучала его – но ему совсем не нужна была вода, нет. Крови. Всё нутро требовало свежей крови, алой, такой, чтоб красивыми крупными каплями стекала с лезвия его остро наточенного ножа, и, падая, терялась где-то в жухлой траве. Хотелось бежать, но не с целью скрыться, нет, хотелось гнать кого-то, словно адская гончая, преследовать по свежим следам, слышать это быстрое, сбившееся дыхание неподалёку, а при ударе срывать с алых искусанных губ крик. Он гнал и гнал его вперёд, впадая в дикое бешенство: белая рубашка и треплющийся на бегу галстук действовал на него даже сильнее, чем на быка красная тряпка. Мужская фигура мельтешила перед ним впереди, петляя и путая, словно заяц, но это лишь сильнее заводило. Потому что ничто так не заставляет кипеть кровь, как знание, что однажды твой маленький кролик, твоя маленькая жертва оступится и сама загонит себя в угол. Выживший выбежал к углу забора. Тупик. И шансов уйти нет, ведь он уже тут, прямо за ним. Парень в маске грубо толкает очкарика к стене, выбивая из того вскрик боли и последующий скулёж. Он прижимается к углу спиной, поджимает колени и смотрит снизу вверх на него, так жалобно, словно побитая шавка. Пытается вглядеться в прорези маски, хочет разглядеть за ними что-то живое, понимающее, хочет пощады, но натыкается лишь на глухую стену из покрашенной глины и нарисованную на ней кривую усмешку. Ему нравится видеть страх в этих глазах. И хочется оттянуть удовольствие. Легион садится перед мужчиной, грубо хватая того за руки, с силой сжимая запястья. Естественно, его жест был встречен сопротивлением, но и оно скоро стихает, оставляя после себя лишь тишину и нарушающее её тяжелое дыхание жертвы. Прижав одну руку Дуайта к стене, второй маньяк провёл по своей маске, оставляя на ней тонкий след крови и грязи от перепачканных пальцев. Он проводит чужой рукой сверху вниз, затем подводит к подбородку, позволяя тонким пальцам мужчины подцепить маску и потянуть наверх, раскрывая лицо. Их глаза пересекаются: у Дуайта они такие большие и светлые, напуганные, но при этом всё равно решительные, у него – прищуренные и тёмные, хмурые, со следами синяков от бессонных ночей. Неожиданно… родные. В голову начинает лезть чёрт знает, что – воспоминания, эмоции, чувства, но Легион прекрасно понимает, что это не его. И в каждом из них фигурирует этот очкарик, фигурируют его глаза – такие же светлые, как и сейчас, но смотрящие спокойно, с доверием и теплотой, местами – с восторгом, а в некоторых так и вовсе с похотью, смущением и, несомненно, любовью. На мгновение маньяк опешил, не понимая, что делать с этим набором чужих смущающих воспоминаний в его голове, чем воспользовался Дуайт. Мужчина вдруг прижался к нему, наклонившись прямиком к уху, горячо зашептал чужое имя. «Джейк, Джейк, Джейк». Чужие тонкие пальцы бессовестно бродили по телу, как бы невзначай приближаясь к рукам, к зажатому в ладони стальному ножу. А его попросту разрывало изнутри: часть парня желала прижать очкарика к себе и не отпускать, обнять, шептать успокоения и заверять, что вот он, Джейк, здесь и никуда не исчезнет. Хотелось вновь заверить его, что всё будет хорошо, что они справятся и вновь сбегут из когтей Сущности; а после прижаться своими губами к его сухим, искусанным губам и поцеловать остервенело, чувственно, будто в последний раз. Но совсем другая его половина буквально вопила от возмущения – нечто в голове требовало оттолкнуть жертву и вонзить в него острое лезвие, пустить кровь, располосовать, разобрать на части, опустошить полностью. Нечто желало видеть больше чужой крови, больше страданий, боли, ненависти, страха перед грядущей смертью, ведь он здесь и есть сама Смерть, жестокая и неотступная. Зарычав, словно озлобленный на неосторожный человеческий выпад пёс, парень вонзил нож Дуайту куда-то между рёбер, загоняя лезвие максимально глубоко, пытаясь провернуть изнутри, а затем резким движением вытаскивает, окропив стену, траву, свою одежду ярко-алой кровью. Глаза очкарика стали ещё шире. Дыхание спёрло, а шёпот сорвался на хрип. Руки медленно, одна за другой, сползли с запястий маньяка, а сам он обмяк. Пару мгновений – и огонёк в его светлых глазах потух, а сознание, видимо, потерялось в пустоте. Легион поднялся на ноги, отпихивая от себя ещё тёплое тело. Вытер лезвие от крови о рукав куртки, отряхнул прицепившуюся к ней и штанам листву, мелкие сухие травинки. Он лёгким движением руки натянул маску назад, но перед этим аккуратно вытер с щёк слёзы – непрошеные, неожиданные и явно чужие. Сущность не потерпит такую растрату душ – ещё трёх придётся принести в жертву. Нестрашно, ведь от Легиона не сбежать.