***
Следующий день был странным днем. Я стал обнаруживать за собой вещи, раньше выпадающие из моего внимания, но теперь сильно волнующие. Ты часто заглядывался на меня. Я знал, что это происходит, но не придавал тому большого значения. Теперь каждый твой взгляд будоражил, я чувствовал себя так, словно на мне нет никакой одежды. Это ведь был тот взгляд, да? Голодный и внимательный, когда мы пили? Однако держался я хорошо, делал вид, что все в порядке. Ты был в настолько хорошем расположении духа, так свободно и открыто вел себя, что трудно было подумать, что вчера между нами что-то произошло. Твоё совершенно беспечное поведение постепенно расслабило меня, и по Барселоне мы гуляли энергично и весело. Шастать по центру было сущим удовольствием. Это тебе не Ливерпуль или штаты, где поход от дома до машины был настоящим испытанием. Здесь нас никто не знал, мы могли чувствовать себя обычными людьми, такими, каких полно в мире. Когда я сказал тебе об этом, ты удивился и ответил: — Хоть вы с мальчиками и известные, вы все равно люди. Отходив себе все ноги мы остановились в первом попавшемся кафе. Ожидая, когда принесут наш заказ ты вдруг наклонился и, указав пальцем куда-то позади себя спросил: — Вон тот парень, в полосатой рубашке. Красивый? Я задумчиво покрутил сигарету в руке. Мы так играем не в первый и не в последний раз, но в свете прошедших событий я вдруг почувствовал себя неловко. — Не очень, — сухо бросил я. Пришлось отгонять ненужные мысли силой. — Почему же? — Уши большеваты. Даже чем-то Джорджа напоминает. — Я не удержался от смешка, хотя ты посмотрел на меня серьезно. Я знал, что ты мне ничего не сделаешь. Ты действительно дорожишь мной, и не только мной, но и Полом, и Джорджем, и Ринго, всеми нами. Ценишь наши взгляды, наши идеи, наш талант. И твоя компания всегда была настолько лёгкой и ненавязчивой, что с тобой даже молчать было приятно. Поэтому в голове у меня что-то не клеилось, не сходилось. — А этот, который за стойкой? — Официант? — Да. — Ну… Прическа у него дурацкая… А пацан слева от меня? Как он тебе? Так прошел час. Следующий мы говорили о своих впечатлениях от картинной галереи. Холодное пиво и лёгкие закуски снова вернули нам бодрость, и день закончился тем, что мы, выпившие сверху ещё чего-то, споткнулись друг об друга в коридоре.***
Ночь выдалась неспокойной. Я не мог перестать думать о том поцелуе. Воздушном, небрежно брошенном, но преисполненном нежности. Воспоминания о нем разбудили во мне противоречивые чувства, которые я все равно до конца не понимал, потому злился все сильнее. Не в силах выслушивать эти мысли и дальше я вскочил с кровати и зашагал на кухню. На второй сигарете в дверном проёме показался ты, в своей уютной пижаме. Она, должно быть, очень мягкая. Какое-то время мы молчали. Действительно, ведь разговаривать было не о чем. Мы просто выкуривали одну сигарету за другой. — Как там Синтия? — спросил ты, не смотря в мою сторону. От одного только имени меня передёрнуло. Действительно, мне же так хорошо с тобой, именно здесь, в теплой Барселоне, резвиться в пенистых волнах моря, не то, что дома — с любимой женой и сыном… Меня даже затошнило. Насколько же неправильная складывалась ситуация. Возвращение обратно домой казалось концом определённого этапа в моей жизни, после которого неизбежно начнется следующий. И неизбежность окрашивала его в самые серые и печальные тона, какие только можно себе представить. — Не знаю. Ещё не звонил, — тихо признался я, уже ожидая какой-нибудь упрек в свою сторону. Но ты промолчал. — Время здесь так быстро летит… — Согласен. Я втянул себя в авантюру, которая будет стоить многое, и неизбежно утягивал за собой тебя. Может, ты и был инициатором поцелуя, может, я никогда и не был против, но пресса безжалостна. Я понимал, что ждёт нас по возвращению — стая желтушников с заострёнными клыками, готовые разодрать за любое лишнее словцо. Жизнь безжалостна к нам, особенно к тебе. — Что мне делать, Брайан? Ты все отлично понимал. Ты был первым, кто узнал от меня о том, что Синтия забеременела, и понял лучше всех остальных. Я и представить себе не мог, что мое беспечное, полное радостей существование закончится так быстро. Син всегда была девушкой моей мечты: светловолосая, с большими глазами, покладистым характером и добрым сердцем; меньше всего я хотел, чтобы она стала моим заточением на всю оставшуюся жизнь. Мысль о разводе посещала меня все чаще и чаще, и ещё ничто не вызывало во мне столь противоречивых эмоций. Я словно собирался подписать смертельный договор, жизни Синтии и Джулиана взамен на мою свободу. И я ещё никогда не был так уверен в том, что хочу подписать его. Услышав это от меня однажды, ты ничего не сказал. Ты изначально понимал меня, и был в ужасе от новости о беременности Син, тогда как я скрывал ту же панику за маской смирения, фальшивой радости. Ты знал, что семейная жизнь — это не то, что нужно мне, и не то, что нужно Битлз. От таких тем нельзя просто отшутиться — предстоящая помолвка навсегда подпортила мой имидж, снизила популярность, в общем, немало прилетело тогда репутации группы. И я никогда не переставал винить себя в этом. А ты молча соглашался со мной, с моими мыслями, которые мне не хватало сил высказать вслух. Признаться жене в том, что больше не любишь ее, когда она беременна — вселенская подлость. Но ты знал, какого мне, был единственным, кто знал. И понимал это. — Ты хочешь развестись с ней? — спросил ты, и меня обдало холодом, хоть это было тем, что я надеялся услышать. — Я ведь монстр, да? — ты потушил сигарету, вытаскивая новую из портсигары. — Чудовище. Ты сделал затяжку, выдохнул. В комнате стоило бы проветрить. — Нет. Ты не монстр. Просто ты не готов к этому, Джон, — спокойно ответил ты. Хотелось сказать ещё миллион «против», но я быстро успокоился. Твои слова всегда так действовали на меня. Мы оба, сидящие на этой кухне, точно сумасшедшие. — Свобода и любовь — вот, чем я дорожу, — Такими словами я и закончил обсуждение вопроса с Синтией, и мысленно пообещал нам двоим, что точно разберусь со всем этим. — Все хотят любви и свободы… — как-то отстранённо подметил ты, смотря в потолок. Хотелось, чтобы все сомнения, все страхи отступили, оставили меня и эту квартиру. Чтобы то, что ты уже сделал, не вызывало у меня страх, не пугало. Чтобы я перестал думать, что это «противоестественно». Я зол на общество, которое заставляет тебя сидеть в кандалах, с зашитым ртом, жить без любви и понимания. Я был зол на весь мир. — Такой человек, как ты, не заслуживает всего этого дерьма, — сказал я. В твоих глазах все ещё блестело счастье, но тонуло под вселенской печалью. — Как видишь, люди вокруг нас придерживаются другого мнения. Тогда я впервые поцеловал тебя.***
Утро снова встретило нас лучистым солнцем и отличной погодой. Ты снова умудрился встать раньше меня и уже чем-то промышлял на кухне, хотя мы и планировали позавтракать не дома. То ощущение уюта, комфорта и счастье от факта, что такое прекрасное утро в принципе могло произойти, навсегда осталось в моей памяти. Ты снова был в отличном настроении — сиял улыбкой, блестел глазами, готовил что-то незамысловатое. Все эти небольшие мелочи, складывающиеся в одну, красивую картину, заставили мое сердце сжаться. Меня не отпускала тоска, что этому совсем скоро придет конец. Ну а пока ты, все ещё одетый в пижаму, поприветствовал меня и попросил подождать ещё немного. Ни разу не протестуя, я улыбнулся тебе в ответ. Закрывшись в ванной, я сполз на пол, не в силах больше справляться с чувствами. Разбудил меня, на самом-то деле, далеко не запах свежего кофе. И самому стыдно признаться, что тебя разбудили твои собственные сны. И сон был не из обычных. Будто бы кто-то нажал на кнопку повтора и прокручивал у меня в голове снова и снова наш поцелуй. Чуть длиннее предыдущего, в него я вложил очень много своих чувств. Ты совсем не сопротивлялся, позволяя мне накрыть твои губы своими, и то, насколько они были мягкие и податливые, заставляло мое сердце биться чаще. Тщетно я пытался отогнать от себя воспоминания об этом. Тщетно пытался избавиться от тисков, сжимающих все внутри меня, когда я засматривался на тебя, на твои слишком утонченные для мужчины черты лица, складное тело, следил за твоими грациозными движениями на кухне. Не найдя другого выхода, мне пришлось включить воду и в душе, и в раковине, чтобы заглушить свой голос. Когда я вернулся на кухню как ни в чем не бывало, ты не стал спрашивать, что я там делал, ведь вышел совершенно сухой. Мне казалось, что я в бреду. Мысли бесконтрольно занимали мою голову, одна за другой, наслаиваясь, перебивая друг-друга. Хотелось заорать, громче, чем все они, чтобы они, наконец, заткнулись. То, что связало нас, теперь нельзя было назвать просто дружбой. Чувства удивляли, прыгнув выше своей головы, постепенно формируясь во что-то иной формы, я и близко не мог назвать это уродством. Нечто прекрасное и филигранное, оно расцветало как цветки вишни весной. Но у меня будто случилась аллергия на эту красоту. Я бился в клетке, называемой «семейная жизнь», в которую сам себя заковал, а ты стоял снаружи, согревая сочувствующей улыбкой. У тебя были ключи от моих дверей, но руки крепко связаны за спиной. И ни я, ни ты не могли с этим ничего поделать. Мы могли только смотреть друг на друга — с сожалением, с печалью, которые граничат с отчаянием. Мы знали наперед, что наша связь не приведет ни к чему хорошему.***
— Запретный плод сладок, Эппи. Строгие родители сделали тебя настоящим перфекционистом — ты уже минуту складывал рубашку в чемодан, да так, чтобы ни один уголок впоследствии не остался мятым. Через пять часов мы должны были покинуть Барселону. — Я знаю, — ответил ты коротко. Теперь твой голос действительно не скрывал боли, что таилась у тебя внутри. Не мне одному тяжело. Тебе одному тяжелее, чем нам двоим вместе взятым. — Мне ведь действительно хорошо с тобой, — слова давались тяжело, застревая где-то на полпути, но я нещадно давил их, зная, что, возможно, больше никогда и не смогу сказать этого. Ты обернулся, слезы наполняли твои добрые глаза. — И мне с тобой, Джони.***
Парней окружили толпы журналистов. Жадные до интриг, до скандалов, они слишком часто бывали бессердечными. Куча неуместных вопросов — бесполезных, громких, ранящих ещё сильнее, — они раздавались со всех сторон, а в купе с безостановочными вспышками камер я и вовсе чувствовал себя как в трансе или сне. Нет. Происходящее не могло быть реальностью. Пол первым сообщил мне о случившемся. «Брайан умер, Джон.» Мы выходили из офиса. Джордж был серым, настолько, что мог слиться со своим костюмом. Глаза Ринго и вовсе ничего не выражали. Пол был единственным из нас, кто рыдал на встрече, и сейчас он героически встал перед нами, пытаясь отвечать на мучительные вопросы самым нейтральным способом. Полиция пробивала нам путь к такси, но мне казалось, что будет лучше, если эта толпа раздавит меня. Засосет, как болотная трясина, я упаду на мокрый от дождя асфальт, и бесконечные издания, хорошие и мусорные, засветятся новым заголовком — «Джон Леннон мертв!». Пусть пишут про меня, пусть пишут, что я — маргинал, наркоман, алкоголик, пусть парни вам скажут, что я мертв! Все лучше чем то, что было на первых строчках утренней газеты, и, слава всем святым, я давно их не читаю, не видел это безобразие и узнал обо всем от Пола. Я действительно хотел верить, что я лишь привидение. Вот бы легко взмыть в воздух, не ощущать тяжесть притяжения к земле. К земле, в которой теперь будет покоиться некогда лучезарная улыбка, освещающая мою жизнь ярче солнца на небе. Теперь я испытываю только отвращение. К земле, по которой мы ходим, к обществу, в котором мы живём. К чувствам, которые будут навсегда похоронены вместе с тобой. Такси остановилось. Ринго с Джорджем вышли из машины, холодно распрощавшись, так созвучно сегодняшней погоде. Не только я — все мы боялись смотреть друг другу в глаза, опасаясь увидеть в них отражение своих собственных, полных мрака и отчаяния. Я закурил. Меня била крупная дрожь, и не из-за моросящего дождя на улице. Пол сидел рядом, погрузив лицо в ладони. Кажется, его тоже трясло. Или это машину трясло. — Что нам делать, Джон? Тело пронзили тысячи иголок. Глаза защипало, дыхание сперло, я чувствовал, что вот-вот расплачусь. И уже было плевать. На Пола, на водителя, и на то, что они подумают об этом. — Я не знаю. Пол, я не знаю. От сигареты мутило голову, но не сознание. Оно нагло не сдвигалось, оставалось на месте, не пускало куда-нибудь за пределы этой машины, где нету боли. Я слышал, как Пол судорожно вздыхал, стараясь плакать как можно тише. Как бы он не раздражал меня временами, сейчас это потеряло какое-либо значение. — Мы должны оставаться сильными, Джон. Просто обязаны, — голос не поддавался его воле, дрожал и пропадал, сжимаясь до шёпота. Я ничего не ответил. Глубоко вдыхая едкий дым, я мысленно возвращался в прошлое, в солнечную, теплую Барселону, к теплым водам Средиземного моря. Туда, где мысли о любви к тебе постепенно перестали пугать меня, разжигали желание жить — ради того, чтобы увидеть, куда нас приведут наши последующие тайные встречи, больше похожие на свидания, и долгие душевные разговоры в студии, когда все уйдут. Именно тогда, в Испании, я узнал чувство, похожее на зарождение чего-то совершенного и красивого, но до того запретного, что это только прибавляло ему шарма и изящности. …Очнулся я уже на пороге своего дома. Синтия встретила меня со слезами на глазах. Я не хотел знать, о чем она думает, смотря на меня. Я не хотел слышать ни одного утешительного слова, не хотел ни одного объятия или поцелуя. Всем, о чем я думал, был ты и твои глаза. Оказавшись у себя в кабинете, я запер двери, сел на диван и горько заплакал. В голове крутилось: «Прости меня, Брайан. Мне так жаль.»