Розовый свет неначавшегося восхода

***

Удивительно, но факт. Дима почти никогда не видел рассветов. Точнее видел, но внимания вообще не обращал. Несся дальше по своему маршруту от дома в детский сад, или школу, или универ. Никогда голову наверх не поднимал. Все небесные явления Дима наблюдал с Олежой. Именно он показал ему то, что находится над головой. А в вышине находилось много чего интересного. Там был целый мир. Олежа как возьмет его за руку, да как потащит за собой. На речку - там можно наблюдать самый красивый звездопад, под старый мост - замечательные закаты, на хер знает какую лужайку в парке - голуби по правильной, идеальной траектории там летают. Дима ценил эти моменты. И ценит воспоминания о них, потому что больше ничего ценить не осталось. Шашлык не любит ворошить прошлое, но все же иногда позволяет себе перебирать, рассматривать воспоминания, как дедушкины снежные шары в детстве. И заново ощущать те чувства, что бывали в те моменты. А эмоции были сильно разнобокими и часто даже сумбурными. И все же каким-то образом их обошли стороной восходы солнышка. Опять же! Закаты? Да пожалуйста! Звезды? На раз два! Облака? Ложись-ка прямиком на траву, положи рядом конспект и смотри-смотри-смотри! А вот с рассветами дело было что-то не очень чисто. Но вот, прямо сейчас, Дима сидит на крыше какого-то супер-пупер-мега-высокого (по сравнению с одноэтажками вокруг) здания. Сидит на самом краю, просунув ноги в дыры между прутьями хлипкого ограждения, крепко держась руками за перила. И его глазам предстал рассвет, правда, еще даже неначавшийся, но это совершенно не важно. Идея исходила, естественно, от Олегсея. Воскресенье - день веселый. Дима сегодня пришел с вечеринки по случаю день рождения какой-то Оленьки в шесть утра домой, в общежитие. Полный сил, бодрый и жизнерадостный, как никогда. Сна ни в одном глазу. Когда полосочка скачивания новой игры по типу небезызвестной "Flappy bird"* почти полностью заполнилась, в общагу заваливалился старый друг. Дима моментально отложил телефон и последовал за ним. Словно так и надо было, словно так и всегда было. Как будто вовсе и не было никакого долгого отсутствия, необщения, взаимного игнорирования. От этого ожидаемо становилось горько. Но студент все равно следовал. Правда, Олежа, перед тем, как повести парня за собой, как "шарик на веревочке", вылил все энергетики в унитаз и выбросил банки в мусорку на посте вахтера, вероятно, думая, что Дима не заметит. Палевный идиот. Олежа вышел на крышу этого высокого здания одним ему знакомым путем. Где они только не ходили, если так посмотреть. И бегали по переулкам, и залезали по лестницам, и открывали двери. Перед глазами все это время маячила такая знакомая клетчатая синяя рубашка. Дима даже и думать не думал, что может каким-то образом скучать по этой дурацкой клетке. Оказалось, может. Только это чувство проснулось только тогда, когда она появилась в поле зрения после долгого отсутствия. Забавно, правда? Ну, соответственно, они все же забрались на такую большую высоту. Выйдя из чердака и внимательно осмотрев все вокруг, даже Шашлык изумился и восхитился. Что обычно было не в его привычках. Слева так же восторженно заахал друг и одновременно с этим посмотрел на него так строго и саркастично, будто пытался ему тем самым сказать: "Ну я же говорил, тут будет охуенно. А ты не верил!". Дима постоянно такие слияния настроений у Олегсея наблюдал. Это всегда приятно удивляло. Сейчас железо противно трется о джинсу, а ботинки, кажется, вот-вот выскользнут из плена ног и упадут вниз, на асфальт. — Ты просто посмотри, как тут красиво! — все еще продолжает восклицать парень откуда-то из-за спины Димы. — Хватит мотаться-то. Как маленький. Сядь уже, а, — Побрацкий кладет на железные и несомненно грязные перила подбородок и не смотрит вдаль. Олежа плюхается где-то рядом, но все же немного подальше от края, чем мог бы. Все же не слишком счастливое прошлое оставило на нем свой отпечаток. Побрацкий чувствует тепло его бедра. Димон смотрит на друга. Да, именно друга, как бы это странно не звучало. За те дни, что парень помогал Олеже вернуться к жизни, они по-настоящему стали друзьями в том понимании, которое не могут представить остальные люди. Боже, как это сказать-то правильно, хм? Ой, похуй, если честно, Дима никогда русским не владел. И вот сейчас Олежа сидит перед ним. Живой. Как ни странно, это радовало до сих пор, хотя "возродился" парень уже довольно давно. Парень настолько живой, что аж до скрипа зубами. Яркие голубые глаза, Диме кажется, что он может в них утонуть. Его личное собственное море. Логика, внезапно и непойми зачем появившаяся, назло вставляет свою реплику: "Ни капли не твое, не личное. Олежу теперь видят все. Ему эта принадлежность точно не нужна". И, конечно, детали-детали-детали: худые коленки и тонкие запястья, острые скулы и впалые щеки, жилистая шея и огромные мешки под глазами. — Не доедаешь? — как бы между прочим замечает студент и не хочет, не хочет отводить взгляд. Дима пытается удушить свои глупые мысли о том, когда это он стал таким сентиментальным. — Не доедаю, — честно отвечает парень и упрямо смотрит на еще даже неначавшийся рассвет. Не в его привычках врать. Это настолько похоже на Олежу, что Диме после такой честности хочется сказать ему прямо в лицо: "Почему мы не общались все это время? Зачем ты так кошмарно, тихо запихнул в свою старую сумку разорванную почти в клочья тетрадь, единственное, что у тебя, что у нас осталось, и ушел?". Скорее всего именно поэтому и возрождение Олежи удивляло и восхищало. Потому что виделись они давно. Потому что отвык. — Может, ты будешь следить за своим здоровьем? — Я пришел посмотреть рассвет, а не говорить о моем питании, — внезапно огрызается Олежа. Дима удивленно распахивает шире рот. Кажется, за эти несколько месяцев Олегсей серьезно изменился. Господи, куда делась его всегдашняя приветливость? С каких пор парень вот так отмахивается? Это пугало. — Раньше ты не ворчал как бы. — Раньше я был мертв. — Жизнь меняет людей? — Да! И всегда в плохую сторону! — Олежа так убедительно воклицает, что, кажется, сам себе и верит. Он отвечает на каждый выпад едко и быстро. Побрацкий присвистывает. И сам не понимает, плохой свист или свист восхищения. Олегсей моментально реагирует на этот свист: беспокойно отводит черную-черную челку со лба, елозит задом по металлу и все-таки виновато улыбается. Солнцу. На друга он по-прежнему почему-то не смотрит, но это уже не важно. В дерзких скулах и в пухлых губах проступают черты старого Олежи, доброго всезнайки. Но тут же исчезает, снова надета новая маска. Дима хмурится. — Кто тебе эту чушь сказал? — Ты. . — Дим, вот зачем ты так позд... — Алж, какие ж люди твари! — Э-эм, я не понимаю. Может, ты приляже... — Госпадя скок не живем на свете все хуже станов-вица. Людей портет жи-изнь и всегда в похуй сторону! — Дима, ляг уже, а? . Дима потрясенно качает головой и даже вскакивает с насиженного места на ноги. Красные кроссовки смотрятся дико на сером фоне города и кровли, но плевать. Боже, неужели, Олежа запомнил? И вспомнил, блять! Выучил эти гребаные слова. По улыбающимся морщинкам возле олежиных глаз Дима определяет - да, не забыл. Побрацкий уже открывает рот, дабы как-то оправдаться, сказать, что был пьян, что не нужно было это вовсе запоминать, какой же Олежа долбаеб и тд., и т.п., как сам Душнов опережает его слова, предупреждающе указывая вперед. Дима захлебывается своими словами и тяжело облакачивается на верхнюю перилу заборчика. Небо начинает светлеть так, что это становится заметно. Вон, даже краешек солнца, кажется, виден. Только-только начавшие пробиваться из-за горизонта лучики озаряют весь этот гребаный мир нежно-розовым. — Отвратно. — Божественно. Слова были произнесены одновременно. Каким-то образом это возвратило в старые времена. Когда таких совпадений слов в один момент (особенно криков) было по тысячи на день. Шашлык неловко кашляет, когда в памяти всплывает очередной пример таких случаев. Но каким-то непостижимым образом Дима смог заметить, что и Душенов смутился. Невольно, конечно, но он тоже вспомнил эти моменты. У Олежи рдеют кончики ушей, это точно не свет солнца, Шашлык может поставить на это все свои сбережения. Свою жизнь, в конце концов. А он может. Потому, что он видел во времена совместного проживания с Олежей, что это было, есть и будет самая главная ценность из всего на свете. — Зачем мы здесь? — спрашивает Дима, ибо этот вопрос все равно нужно было когда-то задать. — Посмотреть на рассвет? — якобы непонятливо качает головой Олегсей. Дмитрий, уняв свою повышенную внезапную активность и успокоившись, садится обратно. Тут же, как назло, сильно задул холодный ветер. На крыше, конечно, ветренно, логично же! Догадайся об этом студент заранее, взял бы с собой что-то потеплее обычной ветровки. И для Олежи нужно было взять... ну хоть шарф! Тот сидит с открытым горлом и хоть бы что. Зла на этих молодых не хватает. Ветер играюче треплет смоляные прядки, забираясь своими ледяными пальцами в отросшие волосы. Дима с тоской осознает, что, кажется, завидует ветру. Ветру, Карл. — Нам нужно поговорить, — осторожно продолжает парень, все так же упрямо не смотря влево. Чем ему Побрацкий только не угодил, что на него аж смотреть отвратительно? Студент зло хмыкает и огрызается: — Нам не нужно поговорить. . — Дима, нет! — Дима, да-а. . — Нужно, — все так же сухо и прямо гнет свою линию друг. Персиковый свет медленно заливает его бледное лицо с ненормально выпирающими наружу костями. Он все же просто кошмарно не доедает, как бы он от этого не отмахивался. Побрацкий никогда бы и не подумал, что живой Олежа так не следит за своим здоровьем. Казалось бы, прошлые ошибки должны чему-то научить. Даже если ошибки связаны не с тем. Диме не нравится, как выглядит сейчас Душнов, он отводит взгляд и ожидающе стучит ногтями по металлу. — Я не понимаю, о чем ты. — Все ты понимаешь! — внезапно взрывается парень, и ветер, вот предатель, словно в потверждение его слов задул еще сильнее, колыхая с бешенной скоростью черные завитки на висках, — С нами что-то не так. Со мной. И с тобой. Душнов даже взмахивает руками, пытаясь передать все негодование через этот жест. Ага, ему бы сейчас и вовсе взлететь, покружить над головой, столкнуть на пол любимую кружку, пихнуть кончик хвоста в грудь, заорать во всю мощь призрачных легких, в результате обидеться и надуться. Тогда бы эффект был, конечно. Тогда Димон сразу бы бросился умолять, просить прощения за сказанное или содеяное. Но гнев нынешний никак не связан с действиями Шашлыка. Да ярость нынешнего Олежи лишь тень от тех эмоций, что парень испытывал раньше. Дима решительно не знает, с чем это связано. Упорно не хочет понимать. — У нас все нормально. Вид отсюда открывается просто замечательный. На город: маленькие стеклянные домишки, редкие люди, голые деревья и грязный, кое-где оставшийся, снег. На небо: рыжее веснушчатое солнце, отчетливая полоска горизонта, кучевые пышные облака-корабли, нежные оттенки тепла на самом небе. На Олежу тоже, в конце концов. От сочетаний всех этих видов кружится голова, а глаза застилает пеленой как при сильном опьянении. Под ними, кажется, несколько тысяч километров, а парни сидят на самом краю крыши и качают ногами. Дима вдыхает слегка холодный воздух в полную грудь, до рези в легких и гортани вдыхает и продолжает: — Ты живой, я живой. А что еще надо, правда? — Шашлык как-то совсем неловко улыбается и скашивает свои салатовые невозможные, как их называл раньше Олежа, глаза на почему-то окончательно поникшего парня. А еще они снова встретились. Дмитрий понятия не имеет, чем это все закончится. Может произойти все, что угодно. Они могут разругаться вздрызг, как всегда случалось раньше. Только в этот раз Дима не придет к Олеже извиняться буквально через пять минут, как шарик на веревочке, как собака на поводке. Но они все равно, черт возьми, встретились и сидят прямо на тяжелых небесах, на огромном железном облаке, и смотрят вниз, на этих мелких людишек, не стоящих ни толики внимания Душнова. Хотя нет, Дима ошибся, как и всегда. Брюнет разглядывает то, что находится впереди и немного вверху. Это сам Дмитрий все смотрит вниз. Господи, какая чушь. Пару минут они сидят молча. Смотрят на почти окончательно вставшее солнце, решительно поголубевшее небо и забавные переливы всех цветов радуги у самой кромки горизонта. — Я не верю, что это все возможно. Это произошло, а я... а я просто живу дальше с тем осознанием, что все чувствуется не так, неправильно. Дима все еще не понимает, к чему клонит Олежа. Он и сам-то удивлен и очень рад этому "событию", но не до нервной улыбки и мелкой трясучке пальцев. Парень приоткрывает рот, дабы влезть в разговор, попытаться опровергнуть те мысли, которые возникли у Олежи. Даже если он не знает, в чем их смысл. Защитный, выработанный месяцами общения рефлекс срабатывает почти мгновенно. Димон неприязненно морщится. Но сам Олегсей не дает сказать что-то. Он просто еще раз открывает рот и говорит. Слова из него все льются и льются, перебиваются, мешаются. Парень захлебывается ими, но все еще упорно продолжает говорить, потому что остановка - это смерть. Впрочем, не смотря на все желание понять, Дима так и не может вычленить хоть какое-то понятное слово из всего того шкавала, что на него наплыл, это даже раздражает. Побрацкий резко накрывает чужие губы ладонью. Его смуглые пальцы смотрятся противоестественно на почти синей от холода кожи Олегсея. Глаза цвета океана обращаются, наконец, к Диме и смотрят на него с непонятной взрывоопасной смесью. Парень сглатывает, понимая, что неожиданно и нагло нарушил личные границы, и так же резко убирает ладонь с мягкого рта на свое колено. — А теперь давай заново. По порядку. Не торопись, — приказывает в своей обычной манере студент. И брюнет, будто этого всю свою жизнь и ждал, с готовностью отвечает на заданный вопрос. — Я боюсь того, что я живой. Прошло уже столько времени, а все еще сомневаюсь в этом, — наконец более-менее ясно выражает свои опасения Олегсей и смотрит на Дмитрия. Невыразимо палевно, при этом думая, что незаметен. Как умеет делать только он. Теплые зеленые глаза сталкиваются с пронзительно синими. Лазурного цвета возле темного зрачка и более светлая дужка по краям, нежные крапинки шоколадного в левом глазу и кремовый отблеск восхода в правом. Господи. — Но ты живой. И здесь. Со мной, — тихо и отрывычно говорит парень, потому что громко тут нельзя, потому что этот момент чувствуется как-то по-особому интимно. Напряженность в воздухе можно пощупать руками, буквально. — Дим, я мертв, — голубые глаза все так же смотрят с этой раздражительной смесью. Смесью грусти, нежности и тихого возмущения, которому почти никогда Олежа не позволял выбраться наружу. Шашлык нервно смеется и тянет руку, дабы отвести ото лба парня непослушную челку. Раз уж нарушать границы личного пространства, то нарушать, верно, Димка? Пальцы натыкаются на твердую теплую кожу с черными угрями и глубокими морщинками. Каким образом этот человек может быть мертв? У друга крыша поехала, что ли? — Я мертв не в том смысле, не призрак. Мое тело лежит закопанное под десятками метров, под землей. Выполнив тот список, я не ожил. Я просто ушел в мир иной, окончательно и легко. — В то самое пэкло?** — не к месту вспоминает студент. Как ни странно, брюнет заливается смехом и срывающимся от смешков голосом передразнивает самого себя же: — Да-да, Дим, в точку. "ТОЛЬКО НЕ В ПЭКЛО-о-О-О-о!". — Ля, а я думал ты в рай попадешь. Искренне сочувствую, что ты попал не туда. Дима хохочет на пару с Олежой. Это так восхитительно. Он думал, что уже забыл это самое чувство полного взаимопонимания. Обстановка сразу разрядилась, Дима довольно улыбается парню. Не встречая никакого ответного сопротивления, прислоняется лбом к чужому костлявому плечу и, все еще содрагаясь всем телом от смеха, начинает по-тихоньку осознавать сказанное ранее другом. — То есть, как это? Как ушел? — А вот так. Ты сейчас лежишь где-то грязно и невыносимо пьяный и представляешь себе это все. В твоих фантазиях я живой. Но на самом деле это не так. Список моих прижизненно невыполненных сокровенных желаний изначально был сделан не для оживления. Как ты не понимаешь! Смех резко обрывается, Дима замолкает и пытается переварить услышанное. Перед его глазами маячит все та же клетчатая рубашка, а в голове что-то едва ощутимо рвется на части. Как тетрадный листок. Из того самого конспекта, еще с самого первого раза запомнился этот звук. . — Ай! — Чувак, ты чего? — Я не знаю... Ай! Останови их, пожалуйста! . Студент решительно тряхнул головой, отгоняя все эти странные мысли. Парень поднимает голову и долго всматривается в такое чужое, незнакомое, изменившиеся лицо Олежи. Тот кусает губы и смотрит куда-то в никуда расфокусированным взглядом. Он явно думал не раз об этой жуткой теории недействительности этого мира. Хорошо, что позвал и рассказал, хотя и причину для встречи можно было поприятнее найти. И только черт знает, почему эта мысль вообще возникла в этой большой умной голове! Дима не хочет спрашивать об этом, возможно, после, но не сейчас. На данный момент Душнову нужно успокоится. Дмитрий снова утыкается лбом в клетчатую рубашку и тихо-тихо и непривычно успокаивающе шепчет: — Господи, вот это ты выдумал. Это просто страх. Не нужно ему верить. Кажется, на друга это действует. По крайней мере, маникальный блеск в глазах пропал, ну и другие незаметные, но важные детали тоже. Неожиданно, точнее просто непривычно. С теми людьми, с которыми Дима общался, было намного сложнее. А тут всего два предложения и готово. Шашлык в который раз понимает, как же катастрофически он скучал. Студент переводит разговор на менее опасную тему. Олеже отвлечься от своих мыслей тоже нравиться больше, он оживляется, восхищается рассветом и болтает-болтает о чем-то совершенно незначительном. А Побрацкий просто внимает его словам, ведь так оно всегда было. Но один вопрос прямо-таки вертелся на языке у Димы. Парень преврал длинный монолог по поводу, кажется, подорожания дошика на полуслове и задал этот еще давно интересующий вопрос: — Получается, я тебя придумал? — Если исходить из моих предположений? — Олежа тут же притих и снова неуверенно разулыбался. Боже, вот нахуя, Дима это спросил. — Ага, — обреченно отвечает Дима и уже открывает рот, дабы снова перевести тему на что-то хорошее (повышение цен на дошик нельзя назвать чем-то хорошим, но не суть) и неважное, но Олежа успевает сказать свои слова быстрее Шашлыка. — Если это и так, то ты замечательно постарался! — утвердительно восклицает Душнов и где-то за ухом мягко выдыхает. Смешок касается кожи и нежно впитывается в нее. Дмитрий морщится, но голову не убирает. — Нет. Если это так, то получается, что ты мой. Только мой, — этот вывод вылетает из рта совершенно внезапно, он не обоснован и совершенно не логичен, парень это прекрасно понимает. Дима пугается своих слов и отвигается, виновато смотря на друга и взглядом моля забыть этот кошмарный момент. Олежа замирает на месте, но продолжает смотреть на него тем самым взглядом: смесью печали, нежности и негодования. Этот взгляд убирает тяжелую гору с плеч, ужасные думы из головы, панику. Шашлык смотрит на Душнова в ответ, так как умеет. Нагло, прямо, не скрывая вызова, но все же немного тая в глубине зелены мягкость и благодарность. И оба прекрасно понимают, что это все значит. Что не только Олегсей принадлежит целиком и полностью Шашлыку, но и он сам. Он сам только Олежин. И это есть самое главное, что только существует на свете. У Димы, что уж греха таить, после всех этих слов в голове стало сумбурнее, чем было всегда до этого. Но Побрацкий отмахивается от мрачных мыслей о сошедшем с ума от потери и одиночества себе и окончательно ушедшем из этого мира Олеже. Он не желает об этом думать, по крайней мере сейчас. — Тебя не напрягает? — робко начинает Олегсей. Парень провожает уже желтое солнце наверх кончиком мизинца. Вот, кажется, вот все и кончилось, и будто не бывало никакого рассвета и тяжелых дум. Дима довольно хмыкает и кладет ладонь на чужую голову. Пальцы приятно зарываются в мягкие (как Димон и предполагал!) волосы, проводят по коже, делая такой легонький массаж. У Олежи все еще продолжают рдеть кончики ушей. — Что именно? — Дурак ты! Тебя не нервирует весь этот бред, что я тут наболтал? — Я уже давно влюбился и влюбился вообще в призрака. То, что ты имеешь какие-то свои нелогичные страхи, не значит, что я перестану чувствовать то, что чувствую. И вообще как бы нужно было предупреждать заранее, еще в тот день, да, — Дима ведет плечами, уже аккуратнее почесывая корни темных волосы, подсознательно ожидая какой-то не очень хорошей реакции на такое признание. Он просто поступил по принципу: гулять так гулять, да и рассказал все и сразу. Да, глупо. Но опять же, Димон по-другому и не умеет поступать. Ну и жить тоже. — Это самая длинная и логичная мысль, сказанная тобой за все время, — ядовито усмехается Олежа, пару секунд колеблется, но все же кладет голову на колени, обтянутые серой джинсой. И чуть ли не начинает довольно урчать. Это всего лишь один шаг в миллиардометровом забеге. Но Шашлык считает, что признание симпатии тоже просто замечательный поступок. Парень уж не знает, от кого он подхватил эту жизнерадостность, но Дима сто процентов, как бы да-а, готов идти дальше. С Олежей. Вместе, за руку. И даже если это все является каким-то безбашенным экспериментом, последствием которого является пьянка и боль, даже если никакого Олежи уже давно не существует, даже если сам Дима всего лишь игрушка в чьем-то сознании — даже если так, то это совершенно не портит картину. Потому что Шашлык сидит на холодном шершавом железе, чувствует тепло живого тела, слышит ветер в своих ушах, видит большущие голубые глаза и широкую улыбку. Потому что Дмитрий Побрацкий чувствует этот мир, как никогда живым и настоящим. ___________________________________________________________________ Flappy bird* - игра для мобильных устройств, в которой игрок с помощью касаний экрана пальцами должен контролировать полёт птицы между рядами зелёных труб, не задевая их. Весьма раздражающая, если честно. Пэкло** - шутейка со стрима на канале Лины "Читаем украинский перевод с актерами". Обитает эта штука во многих сценах, но я, пожалуй, укажу только одну. Остальное ищите сами :) Сцена четвертая, ее таймкод: 1:10:12. Ссылка на стрим: https://youtu.be/TTE_GNIgXfQ По канону Олежа асексуал, а точнее биромантик. Я старалась не лезть в эту тему, но в тоже время сохранить изначально задуманную влюбленность, мягкость и благодарность друг другу. Надеюсь, получилось :3