И тогда боль пройдёт

Уайт прослушивает запись, пока довольный собой Дональд ухмыляется. Сара наблюдает. А Алекс... Алекс не выдерживает. Уайт им больше не нужен. И Махоун почти срывается, подходит ко всем троим тихо. Медленно. Опасно. — Селф, вы не прогуляетесь? — Алекс на грани и это видно. Ожидание стоит ему огромной выдержки. — Да, — агент отвечает тихо и сдавленно, покашливает и направляется к выходу. — Идём, Сара, нам пора. Прогуляемся. К дочери губернатора он подходит со всей возможной неловкостью, слова свои сопровождая неуместной жестикуляцией, что читается как «Сара, блять, пожалуйста, уходи». Сара не хочет уходить, но ей нечего противопоставить ярости Махоуна. Она смотрит сквозь Селфа, на секунду на него, вскакивает и чуть ли не убегает и агент тенью уходит следом. Тот, кому нечего терять и тот, кто просто исполнял приказ остаются вдвоём. Махоун заходит, смотря куда-то под ноги и медленно закрывает за собой решётку. Уайт просто смотрит. Из угнанной машины скорой помощи Алекс перетащил всё, что только можно. Теперь по правую руку у него стоит им же настроенный кардиомонитор, по левую сидит ничего не понимающий Уайт в разодранной на груди рубашке. Там, в Соне, Алекс думал, что нет чувства страшнее ломки. Так он думал и после Соны, пока не умер его сын. Потом был разговор с Пэм. И потом, когда ему хотелось сдохнуть от собственного бессилия перед лицом того, кто теперь сидит связанный перед ним. И вот сейчас Уайт молчит, зная, насколько пусты слова и пытаясь не выдать собственного звериного страха, пока Алекс изо всех сил сдерживает столь же звериную ярость. Вступить в диалог кажется почти невозможным. И Алекс делает это даже не для себя. Разве что для своей совести. Махоун выдыхает размеренно, стоит лицом к стене, теребит дрожащими пальцами датчики кардиомонитора и смотрит в никуда. Так проще собраться с мыслями. — В отчёте о вскрытии моего сына сказано, что в него стреляли дважды. Один раз — в живот, — Алекс поджимает губы. Отчаянно улыбаясь хмыкает. — Зачем? Он вертит головой, заходится в истеричном смехе, но быстро берёт себя в руки. И тут же, успокоившись, хватает за горло Уайта. — Зачем?! — повторяет он уже занося руку. — Чтобы напугать мою жену? Но удара не происходит и сжатый кулак отдаляется от и без того окровавленного лица. Алекс отпускает и вторую руку, сжимавшую его оппоненту горло. Лепит датчики на грудь. Отходит на метр. — А потом, спустя целых пять минут, прямо в... — сказать дальше он уже не может и лишь пальцем указывает на висок. Руками хватает себя за взмокшее лицо, закрывает глаза, судорожно дышит, пытается держаться. Но Алекс поломался уже давно. Теперь же его удел — холодная месть. Уайт сидит спокойно и так же спокойно смотрит вперёд себя. Речь не вызывает почти ничего, лицо его остаётся таким же обманчиво-расслабленным. Разве что спрятать он пытается не сожаление или раскаяние, а страх перед близостью собственной смерти. — Ты тоже будешь страдать, — обещает Махоун скорее себе, чем своему невольному собеседнику, стоя у той же стены. — А когда боль станет невыносимой, ты позвонишь, кому я велю. В глазах пленника мелькает интерес. Не сложно догадаться, кому позвонит Алекс, гораздо труднее понять, как именно он заставит Уайта это сделать. — Скофилд сказал, что пытки не сработают — генерал услышит страх в твоём голосе. Но штука вот в чём, — Алекс драматично выдерживает паузу, — я хочу, чтобы человек, которому ты позвонишь, услышал этот страх. Алекса хватает на прямой взгляд и, стоит отдать должное, Уайт его выдерживает. — Самые чувствительные нервные окончания здесь, — Алекс поворачивается, демонстрируя пальцы. — Иглотерапевты избегают этих мест именно потому, что даже небольшой укол в кончик пальца отзывается острой болью. Именно это я сейчас и сделаю. Алекс ненадолго отворачивается, доставая искомый предмет. Подходит быстро, крепко сжимает левую руку Уайта. — Так что если всадить в палец двенадцатисантиметровую иглу, — тотчас игла оказывает в среднем пальце, — твои внутренности начнут гореть словно от огня. Эхом отдаётся сдавленный хриплый крик. Уайта трясёт и не будь он привязан к стулу уже бы с него свалился. Он считал, что годы службы и работа на Компанию сделали из него бесстрашного солдата. Только вот Алекс, пройдя эту же школу, знал, что так просто агента не сломать. Ни ударами Линкольна, ни разговорами Сары. Но, где не справились грубая сила и оружие справятся холодный рассудок, интеллект и не совсем базовая эрудиция. Алекс подходит достаточно близко к собеседнику, чтобы продолжить свою лекцию. Он сомневается, что Уайт услышит, так как все его мысли сейчас заняты болью, но всё равно склоняется к чужому уху и продолжает. — И ещё, из физиологии: под действием боли процессы в теле замедляются, активность мозга снижается, пульс становится реже и в итоге ты перестаёшь чувствовать боль, — Алекс поворачивается к честно украденному оборудованию. — И тут нам поможет кардиомонитор и аккумулятор. Махоун говорил спокойно. Слишком спокойно для подобной ситуации. — Когда твой пульс упадёт ниже пятидесяти ударов батарея выдаст разряд, который не даст отключиться твоему телу. И ты вновь будешь чувствовать боль, — Алекс старательно выделяет последнее слово. — До последней капли. Он ненадолго замолкает. Дышит тяжелее и то, что ему нужно сказать сейчас уже на порядок сложнее. — Тогда ты взмолишься чтобы я набрал номер. Он загоняет иглу на оставшиеся пять сантиметров и отходит, погружаясь в собственные мысли. И крики на фоне Махоуну вовсе не мешают. Наоборот, они помогают понять, что он делает всё правильно. Уайт перестаёт трястись, но дышит в разы тяжелее. Глаза закатываются. Кардиомонитор подаёт тревожные сигналы и это значит, что пора взбодриться. Он получает разряд и запрокинутая голова резко возвращается на место. Лёгкие наполняются воздухом и агент давится им. И сейчас он мечтает только о скорой смерти. Махоун сидит, облокачиваясь на стену, смотрит в пол и происходящее мало его заботит. Но чуть поднимая взгляд он говорит. Говорит очень спокойно: — Смирение — вот, что важно, Уайт. Я уже смирился с гибелью сына, — Алекс смотрит прямо. — А ты смирись с тем, что весь, очень короткий остаток твоей жизни будет наполнен нестерпимой болью. Пока ты не сделаешь то, что я сказал. Каждое слово отточено. Каждая интонация до ужаса честна. Махоун говорит всё, что собирался сказать. Но вот он снова отводит взгляд. — И тогда, — теперь воздухом давится уже Алекс, — тогда боль пройдёт. Руки на удивление не трясутся. Гудки идут слишком долго, и это томительное ожидание заставляет сердце биться гораздо активнее. Он молит человека на другом конце провода ответить. Даже если это будет их последний разговор. А он таковым, к сожалению, будет. Но его молитвы услышаны. — Ало, — за годы брака с Алексом Пэм научилась делать голос непринуждённым, а интонацию спокойной. — Это я, — Махоун поворачивает голову так, если бы она стояла рядом. — Что случилось? — ещё она научилась понимать, что звонки его не сулят ничего хорошего. — Один человек хочет кое-что сказать, — Алекс зажимает второе ухо рукой, хотя Уайт сидит смирно. Он подносит трубку. — Ты назовёшь её по имени. Махоун говорит достаточно тихо, но давая понять, что лучше сделать так, как он сказал. И Уайт понимает. Он набирает воздух в лёгкие и из последних сил произносит: — Пэм, — это стоит огромных усилий. Женщина на том конце провода зажимает рот ладонью и пытается остановить навернувшиеся слёзы. Уайт продолжает, — Мне жаль. Алекс забирает трубку. — Вот и всё, — говорит он ей, а она радуется, что умеет плакать бесшумно. — Я люблю тебя. Я тебя люблю. Он отключается. И едва стоя на ногах падает на стул. Сердце стучит отвратительно громко и перед глазами всплывает образ сына. Что у него, что у неё. И оба знают: это точно конец. Но это достойный конец для всего, что между ними было. И Алексу хватит сил спустя столько боли, самолично причинённой его единственно любимой женщине оставить её в покое. Просто оставить её в покое. Не отравляя собой ещё больше жизнь той, что когда-то ему доверилась. И когда-то его полюбила. Махоун плачет. Уайт ждёт. * Солнце блестит на водной глади. Пирс, как обычно, полностью безлюден и Алекс паркуется в абсолютно неположенном месте, что совершенно никого не волнует. — Пошли. Он вытаскивает с пассажирского сидения закованного Уайта. Руки в цементе — в лучших традициях итальянцев, о которых что один, что другой имели весьма поверхностное представление. Но Абруцци оценил бы нечто подобное. Чтобы идти Уайту требуются титанические усилия, но он справляется. Алекс контролирует его, соблюдая небольшую дистанцию. — Туда. Совсем скоро всё закончится. — Становись сюда. Вот он край. И Уайт поворачивается. Алекса слепит солнце, он щурит глаза, но подходит на опасно близкое расстояние, зная — что бы не задумал его пленник и как бы сильно он этого не хотел — сил ему точно не хватит. Уайт смотрит в упор. — Я такой же, как ты, Алекс, — с трудом произносит он. — Я делал такое... Алекс толкает. И отягощённое бетоном тело падает вниз. Махоун не хочет знать, что он делал. Он хочет просто закончить, что началось много лет назад, когда он выбрал эту работу. Вода разлетается кучей брызг, и шум взрывает спокойствие пирса. Вокруг океан и помещение складов. Никто не услышит. Даже если бы услышал — плевать. Терять Махоуну уже нечего. И это опьяняющее чувство мести ему слаще даже самого чистого героина. Он одновременно ликует и задыхается от боли. Алекс смотрит в светлое летнее небо. Дышится тяжело. Пистолет едва не выскальзывает из правой руки. Ветер треплет и без того растрёпанные волосы. Солнце слепит всё также. Круги на воде становятся всё меньше и меньше. И Алекс не понимает: называется ли то, что он ощущает сейчас свободой или это нечто другое. Во всяком случае ему известно одно. Всё кончено. Всё наконец-то кончено.