И сделался храмом дом

В горле суховато. Акико хватает свою небольшую сумку и, отталкивая очередного богатого мужчину в чёрном костюме и цилиндре, быстро спускается по невысоким ступеням, отбивая каблуки и придерживая немного чёрный плащ. Кто-то в спину начинает надрывистым голосом возмущаться о былой женской порядочности и, кажется, начинает собирать вещи с блестящего пола. Ну и пусть. На высоких потолках вокзала резьбяные фигуры выстраиваются в неровные ряды, поддерживая друг друга, сменяют одну картину другой. Вот там, похоже, ангелок летит с веточкой в руке к другому, такому же как и он, а вон там мраморные птицы собираются в стаю, чтобы полететь в другое место: несколько уже распахнули крылья, а одна, самая большая и, очевидно, главная, даже пустилась первой к небу. Акико даже бы засмотрелась, если бы жажда не сушила горло. Звук от небольших набоек рассекает воздух, отбивает неизвестный ритм, но он явно оповещал бы про опасность в каком-нибудь не очень популярном чёрно-белом фильме. Хотя это место само напоминает чёрно-белый фильм: грязи и пыли тут достаточно, чтобы перекрыть большинство красочных цветов своей гаммой; чёрные наряды господ и немного сероватые дам; откровенно бесцветное, белое как первые подснежники небо, тут всё напоминает какой-то искажённый чёрно-белый фильм, вырвавшийся наружу из старого-престарого дисковода. И Акико ничем от них не отличается: чёрный как воронье крыло плащ с широкими, расклешёнными рукавами, из-под посеревшего капюшона выбивается небольшой острый вороний клюв маски, по белому холсту кожи черкнуто алой, похожей на кровь, помадой. Уличная брущатка тоже серая. Из некоторых скважин между кирпичиками пробивается тоже посеревший от царящей тут атмосферы мох. Наверное, единственным ярким цветом в этом чёрно-белом кино есть алые цветы, посаженные на клумбах вдоль прохода к вокзалу. Акико оглядывается вокруг в поисках ближайшего бара, немного жмурясь, натягивает рваный по краю капюшон и продолжает отбивать странный ритм уже в другом направлении: беловатая вывеска в ста футах от Ёсано не оставила себя без внимания. Пока что не видно, что за название там вычерчено-выцарапано, но доктор сейчас же готова побиться об заклад — там либо аптека, либо пивной бар, другого и быть не может. Женщина широким и раскатистым шагом приближается к громадной, почти что тянущейся к самому вокзалу стене из небольших резьбяных окон, сквозь которые немного тьмяно сочится тусклый белый свет. Или он белый потому что всё вокруг серое? Как в чёрно-белых фильмах. И табличка, может, и не белая совсем, а голубоватая? «Пять душ» Чёрным по белому раскрашено отрывистыми мазками по деревянной поверхности, забитой в стену с дверью гвоздями, украшенной миниатюрными красными цветами по краям. Кажется, создатель этого старомодного места любил чёрно-белые фильмы с алыми цветами, что ж, у него явно был вкус. Ёсано секунду стоит, а потом касается тонкими пальцами в перчатке дверной ручки, толкая дверь от себя, сверлит взглядом почти пустой зал и лишь потом, отдёрнув длинный плащ, переходит порог, прикрывая за собой проход. Чёрные деревянные столики, укрытые белыми, как лица благородных девиц, скатертями, сдвинуты в что-то на подобии полукруга; не громоздкие фонари красуются через три фута друг от друга, постепенно снижаясь к проходу в, кажется, здешние каюты; ближе к подвальным комнатам находится барная стойка с уже выдохшимся, не улыбчивым барменом, что готовится наливать пиво или отдать ключи от номера. Кажется, неплохое место, можно остаться. Акико только сейчас замечает свою вспотевшую от тканной ручки сумки руку, ставит багаж на соседний столик и, снимая капюшон, кивает бармену в знак приветствия. — Сколько номер? — хриплый от пересохшего горла голос звучит совсем неуверенно. Мужчина протирает очередной мокрый кухоль и ставит его на стойку, вздыхая: — Десять. У нас плата меньше всего среди близких к вокзалу отелей. — Пойдёт. Чего можно выпить? — Для мужчин пиво, девушки воду обычно просят. — Тогда я сегодня побуду мужчиной. — смеётся тихо Ёсано, присаживаясь за столик и вытягивая ноги в сапожках на каблуках. Кажется, сегодня уже не встанет. Ноги ноют и не подчиняются, стаёт противно когда спина наконец теряет осанку, искривляясь и опираясь на спинку резьбяного стула. Почти что слышно, как по телу наконец начинает бежать горячая кровь, проходя в отдельных местах колкими иголками, тормошит что-то внутри. В глазах рябит, голова кружится, мелькают небольшие звёздочки. Серые звёздочки. Ёсано потирает, развалившись на стуле, затёрпшие руки, вглядывается в длинные острые ногти, невзначай стучит ими по тёмному дереву и, потягиваясь, спрашивает: — Как твоё имя, бармен? Тут вырос или такой же приезжий, как и я? — Я Ринтаро, — бармен прикрывает глаза и опускает голову, всё ещё вытирая накопившиеся за день грязные бокалы. — Жил тут всегда, уезжать никогда и не думал. Красиво тут, уходить не хочется. Да и устроился хорошо — мой это отель, перешёл по наследству. А ты откуда, девица, и зачем тебе маска с вороньим клювом? — он вздыхает и улыбается, распахивая глаза. — Ёсано Акико. Приехала из городка, далёкого отсюда, где людей лечила раньше. Думаю переехать. Тут перекантуюсь. — А почему не останешься здесь? Женщина потирает переносицу: — Серо тут у вас. Ринтаро хмыкает, ставя последнюю пинту на стойку, откидывает тряпку в мойку и, убрав от белого лица смоляные пряди, отходит к бочке — наливать пиво. — А маска зачем? — Тебе не обязательно знать. — Акико проводит руками по бёдрам, подседает ближе к стене. — Если расскажешь — пиво бесплатно. — подмигивает он. Доктор смотрит ему прямо в глаза и ждёт пока тот поставит на стол пинту, — мало ли кого он сегодня из посетителей трогал этими большими — и от частой работы загрубевшими —ладонями. Хотя ей терять нечего — тайны-то никакой нет и в помине: — Я купила эту маску возле вокзала у какой-то женщины, что продавала разного рода украшения. — небольшой кивок в сторону пива. —Необычная штука, в таких давно не ходят, но лицо скрывает отлично. К плащу и сапогам подходит, тогда почему бы и не взять? Мори на пару секунд замирает, вглядываясь в глаза собеседницы и протягивает пиво, улыбаясь: — У тебя, девица, есть вкус. А если так, что какие цвета тебе нравятся, если в минусы этого места ты отнесла серость? — Алый. Фиолетовый. К ним можно прибавить чёрный, — улыбается, прикладываясь к пинте. — Но спорить не буду, тут действительно красиво. Хоть и пыльно. И у меня есть имя. Бармен присаживается напротив неё, проводит пальцами до столу, по всех вмятинах и неровностях, отводит глаза к барной стойке, опять поднимаясь. Наконец Ёсано может его рассмотреть получше. Смоляные локоны, обрамляющие прядями белое-пребелое лицо, на котором написано сиреневыми чернилами под красноватыми глазами «Усталость», аккуратными мазками чёрная краска вырисовывает ресницы, спускает кисть завитые волоски по лбу. Красивый. Оказывается, Ринтаро стремительно ходит не как кот, большой и плавный, а как пантера, быстрая, резкая, спускающая себе всё с рук, и только уже когда находится совсем близко к Акико, приостанавливается, касается ладонью её подбородка, теребит пальцами волосы, легко оглаживает затылок с большой копной волос и, зарываясь в неё, вплетает алый цветок в тёмные пряди женщине: — Негоже красоте без красоты жить, Ёсано. Негоже. — повторяет и резко отстраняется, забегает за стойку, в чём-то копается. В чём-то, что звенит как несколько бубенцов, ударяющихся друг от друга. «Ключи» — мелькает в голове у Акико и та понимает, что может тут задержаться. — Держи, — и действительно протягивает ключи. — Если станет скучно — зови, — Ринтаро предательски подмигивает и быстро скачет по ступеням вниз, скрываясь в подвале. Женщина сидит в замешательстве пару секунд и уже решает вставать, потянувшись всем корпусом, улыбается и понимает, что чисто из вредности может и позвать. «Давно такого мужчины интересного не встречала» — смеётся себе Ёсано. Она поднимается со стула, ещё раз оглядывая зал, и, подняв сумку, напрямляется к каютам, покачивая бёдрами. Ступеней оказывается больше, чем Акико ожидала: лестница успевает два раза закрутился прежде чем можно будет ступить в небольшой коридор. Ёсано неспеша спускается по ним и, оглядываясь вокруг, присматривается: всё вокруг чёрно-белое с редкими вкраплениями красного; вдоль прохода, между дверьми, расположены такие же чёрные фонарики, они освещающают путь к конкретным номерам, которых от силы девять, по четыре на каждую стену и один проход ровно по центру. На ключах красными завитками выведена четвёрка, очевидно, её комнатушка. Ёсано тихо шагает по коридорчику и заворачивает в самом его конце, перехватывая сумку в другую руку, чтобы легче было открыть, вставляет завитый-закрученный ключ в скважину и, провернув его пару раз, толкает дверь. Можно было и не сомневаться: кажется, Ринтаро явно решил устроить своим посетителям бесплатное чёрно-белое кино. Большая кровать посреди номера, чуть дальше круглый чёрный столик с закрученными ножками в разные стороны, по углам фонарики, всё как на подбор — в одних тонах и гаммах. Жаль, нет старенького потёртого дисковода, он бы точно пригодился в этом сером городе. Кровать не мягкая на ощупь в отличии от подушки, провалиться в матрац нельзя, да и прыгнуть на него с разбегу явно будет травмоопасно, но после долгого пути и с болящей спиной, ногами ноющими такое пойдёт не хуже пуховых перин в царских покоях. Акико садится, кладя сумку на колени, проходится по карманам — ничего ли не украли, — тянет застёжку-молнию на себя. Внутри немного вещей, сразу в глаза кидается лишь старая опрятно сложенная одежда, да и две книги, очевидно, с записями о лекарствах и травах. И письмо. Обычное, немного сероватое с красной печатью, под стать городу. Женщина проводит по плетёным корешкам книг, вынимает по одной из сумки и немного посмеиваясь, припевает.

Вот так, склонившись Над низким столиком с книгой, Изойду любовью И время до самой смерти Скоротаю.

Она аккуратно перекладывает одежду, отпевая небольшие, крохотные как рисовые зернышка стишки. В этой комнате всё не так, как дома. Ни на секунду не слышно колокольного звона и не пахнет жёлтыми тюльпанами, по полу не раскиданы свёртки с кандзи, не слышно детворы за окном, здесь тихо. Спокойно, как не было никогда в жизни Ёсано. Как мышь в норе, она тихо выскальзывает из комнаты и сбегает краткими прыжками по лестнице обратно — к стойке. Как и ожидалось, владелец небольшого отеля до сих пор ожидает вечерних посетителей. — Кажется, ты говорил позвать если станет скучно, — улыбается она. — Где тут можно помыться? Мори подводит глаза и, насупившись, возмущается: — Это соблазнение или вопрос? — Смотря что поймёшь, Ринтаро. Смотря что поймёшь. *** В душе тесновато, по влажной белесой коже продолжает течь вода. На вырисованых тончайшими кистями ресницах залягла неприродная роса, в ушах дребезжит невидимая струна то ли от забытия, то ли от ласк — да и не важно. Время от времени по телу проходит дрожь, пробивая настежь незримыми острыми иголками, прошивает красными крепкими нитьями душу. Кажется, в этом месте не всё серое.

Всего-то: вот, он Прислонился к откосу двери В своём доме, И сделался храмом дом. Сумрак весенний.