твой образ, как опий

Дорогой дневник, меня зовут Антон, и я не понимаю, нахуя ты мне сдался. Чувствую себя окончательно поехавшим, пока пишу это, но в последнее время это для меня норма. Чувствовать себя поехавшим, я имею в виду. Но мозгоправ сказал, что это поможет. Кстати, врача зовут Максим Николаевич. Будем называть его МН, потому что впадлу мне писать его ФИО. В конце концов, это мой дневник, мне похуй, как там его зовут. Да и вряд ли эту поеботу кто-то будет читать. Оно и к лучшему. МН сказал прожить этот «сложный период» на бумаге. Типа это поможет мне отпустить эмоции. Сложный, блядь, период. Лучше не скажешь. По окончании всей этой хуйни я сожгу этот дневничок «сложного периода». И сожру пепел, если будет хорошее настроение. Я только начинаю тебя вести, дорогой, блядь, дневник, а уже ненавижу тебя. День, когда я всё узнал, я помню до блевотины прекрасно. Четвёртое апреля. Я надел свои белые кроссы, а на улице внезапно хуйнул ливень. А ещё на одном кроссовке шнурки постоянно развязывались. Я еду в машине, нервничаю, что опаздываю, машину чуть-чуть потряхивает, движок стучит. Думаю: «Надо заехать в сервис после офиса». Левой ногой чувствую, что кроссовок промок до стельки. Мерзко. Радивцо ебёт мозг белым шумом. Выключаю, смотря на то, как зажигаются часы на панельке. «Блять, опоздал» — думаю, заворачивая к офису. Если бы в этот момент какой-то перец выскочил бы из-за угла и выколол мне глаза, я был бы ему благодарен до конца жизни. Я вышел из машины и увидел, как Серый стоит под козырьком здания. И он курит. Серый курит, опершись спиной на стену. Звучит, как полная хуйня, но почему-то от этой картины у меня в горле встал сухой ком. Как будто я что-то понял заранее. Но на деле у меня в голове было пусто, в ушах — шум ливня, на ногах — уже насквозь промокшие кроссовки. Перед глазами — лицо человека, который готов прямо сейчас пойти к ближайшей ж/д линии и шагнуть навстречу поезду. Я смотрю на него, так и не сдвинувшись с места, когда мне выплёвывают два слова: «Арс умер». Точнее, не мне. Их выплёвывают в меня. В лицо. Они были тихие, сожранные монотонным стуком дождя о шифер козырька. А я чувствовал себя так, как будто мне рупор под ухо подставили. И заорали туда со всей силы. Я смотрю на Серого и почему-то думаю, что это я. Что я сейчас выгляжу так же. Лицо человека, которого сейчас распидорасит локомотивом. Смотрю на Серого, вижу себя. Предпочитаю больше не смотреть. Опускаю голову, пялясь на развязаннные белые шнурки, забрызганные грязью. Я должен был спросить, не шутка ли это. Что? Как он умер? Серый, что это, блядь, за приколы? Но в голову как будто щебёнку насыпали и трясут, трясут, трясут. Внутренний голос орёт: «Это не шутка». Внутренний голос шепчет: «Ты это понял заранее». На деревянных ногах разворачиваюсь и иду к машине. Сажусь, заводя движок. Тук. Тук. Тук. Начинаю ржать, как поехавший, запрокинув голову. Горло дерёт так, будто кто-то скальпелем ковыряет. А я ржу до колик в животе. У меня уже болят щёки, а я смеюсь, смеюсь, смеюсь. Движок продолжает стучать, и я чувствую этот стук промокшими ногами. Глаза щиплет так, будто мне под веки соль насыпали. Я остановился только тогда, когда начал задыхаться. Как будто ждал этого момента. Чувствую, как скручивает живот, открываю дверь. Меня выворачивает прямо на мокрый асфальт. Долго не могу откашляться, стараясь выхаркать комок, чешущийся в горле. Возвращаюсь в машину, чувствуя мерзотный запах горечи изо рта. Не вижу перед собой ничего, кроме марева. Тело бьёт мелкой дрожью, как будто я наркоша во время ломки. Замечаю боковым зрением фигуру всё ещё стоящего Серого. Думаю: «Это я». Предпочитаю больше не смотреть. Второй и третий день я не помню вообще. Помню только, как Ира — моя жена — подошла ко мне, положила руку на спину и сказала, что Арса машина сбила. Почему-то мне щас кажется, что я никак не отреагировал тогда. Что моё состояние никак не изменилось. Но с точностью сказать не могу — не помню. Помню только, как ходил в сортир, пиная по полу пустые пачки из-под сиг. И, заходя в ванную, сторонился зеркала. Боялся увидеть там Серого. На четвёртый день я заебался от бессоницы и обдолбился снотворными. Спал весь день, не видя снов. И слава богу. Это был лучший день за ту неделю. Пятый день. Блюю от передоза снотворными. Шестой день. Нас с Ирой приглашают на похороны. Всеми приготовлениями занялась Ира, спасибо ей за это. Съездила в магазин, купила мне чёрный костюм. Увидев его, первое, о чём я подумал — это ты. Как ты, Арс, говорил мне, что хотел бы увидеть меня в костюме. Что же, посмотришь, с того света, подонок. Не знаю, почему я на тебя злюсь. Злюсь на тебя, себя, весь мир. На этот сраный костюм. Ненавижу пиджаки. Какой же я долбоёб. Седьмой день. Похороны. Приходят твои, Арс, родственники, Серёжа, Дима, его жена. Мы с Ирой. Серёжа о чём-то говорит с твоим отцом. Я дал себе обещание, что не взгляну больше на это лицо. Вместо этого молча стою всю церемонию, смотрю перед собой. Почему-то чувствую, что костюм, идеально подходящий мне по размеру, стягивает и рвёт мясо, как медвежий капкан. Резко отбегаю. Меня выворачивает куда-то за бордюр. Откашливаюсь, стараясь проморгаться. Думаю: «Какое же дерьмо этот костюм». Думаю: «Но тебе бы понравилось». Сажусь на бордюр, чувствуя, что меня снова тошнит. От мысли, что ты всегда говорил «поребрик». Арс, я заблевал поребрик. Звучит по-уёбски. Никогда не буду употреблять эти твои питерские слова. Я не вернулся к остальным, не остался на обед. Не смог тогда посмотреть на улыбающегося тебя. На тебя, смотрящего мне в глаза с могильной фотографии. Восьмой день. Не могу поверить, что вчера я похоронил тебя. Типа. Тебя. Чувствую себя чуваком, который потратил все деньги на лотерейные билеты, а его наебали. Сегодня не выкурил ни одной сигареты лишь потому, что не было сил встать с дивана. Во рту привкус горечи, но я стараюсь сдерживаться. Потому что даже блевать сил нет. Десятый день. Хотел снова наглотаться снотворных. Ира не дала. Ощущение, что я до сих пор не сдох только благодаря ей. Отец всегда шутил, что не стоит связываться с умными женщинами. Ира, кажется, понимала всё. Даже больше меня. В её глазах такое молчаливое сочувствие и понимание, что я начинаю ощущать себя неблагодарным дерьмом. Зациклился на себе, а ей каково? Жить в одной квартире с ёбаным овощем? Какой же я долбоёб. Думаю об этом, пока проваливаюсь в сон. Чувствую, как ногу сводит судорогой. Двадцатый день. Мне снилось, что это я сбил тебя на фуре. Как на зло, снова до блевотины чётко запомнил этот сон. Как я еду в тот день, четвёртого апреля, на машине. Ливень, белый шум от радио, постукивание движка. Тук. Тук. Тук. А потом оглушительный скрежет тормозов и кровавое марево на асфальте, смешанное с грязной водой из луж. Выхожу на улицу, вижу твоё лицо. А потом моргаю и вижу Серого. Смотрит на меня опухшими глазами. А затем его лицо расплывается, как круги на воде, и превращается в моё. Я просыпаюсь в холодном поту, думая, как выскрести, наконец, это выражение лица у себя из-под век. МН говорит, что это называется гештальт. А я про себя думаю, что похую мне, как это называется. Поставил нашу совместную фотографию в рамку на стол. Смотрел весь вечер, пока не уснул. Двадцать первый день. Я ЗАЕБАЛСЯ. Я еду крышей. Сегодня я слышал твой голос. Если это, блядь, реально ты, то иди нахуй. Я не верю в призраков и прочую поеботу, но если это ты, то я дам тебе в рожу, когда сдохну. Ты сказал мне «спокойной ночи». Сладких снов. Двадцать второй день. Это была Ира. Я спросил у неё. Ты меня обманул. Это был не ты. Двадцать пятый день. Впервые за месяц позвонил Серый. Спросил, не сдох ли я. Делает вид, что всё хорошо. Но я-то всё слышу по его голосу. Не мне одному здесь хуёво. Дима не звонит. Он такое не любит. Он больше любит пережить всё молча. Я и не лезу. Да и лезть-то мне не с чем. От любых разговоров на тему тебя у меня ком к горлу подступает. За этот месяц я блевал столько раз, что теперь от одной мысли желудок болит. Двадцать шестой день. Иду к тебе на могилу. Первый раз. Ощущение, как будто собрался прыгать с небоскрёба без парашюта. Колет низ живота, и чуть подрагивают руки. Когда подхожу, чувствую, как начинает щипать глаза. Наверное, я окончательно поехавший, потому что смотрю на фотку и говорю тупо: «Привет». Как будто ты жив. Не верю, что не видел тебя месяц. Не верю, что и не увижу ещё месяц. Год. Вечность. Сажусь на корточки, кладя букет и рассматривая фотографию. Накатывает такое острое чувство безысходности, что хочется зажмуриться, уйти. Нет, не уйти. Убежать. Чувствую, как меня всего начинает потряхивать, плечи пробивает мелкая дрожь, как будто хуячат мелкоразрядным током. Перед тем, как надеть мешок на голову и посадить на электрический стул. Смотри, что ты натворил. Когда прихожу домой, вижу СМС от Иры — она ушла ночевать к подруге. Всех и вся понимающая Ира. Мать Тереза по отношению к слабым долбоёбам вроде меня. Спасибо ей за это. Падаю на диван, ору в подушку, захлёбываясь. Какой же я жалкий. Тридцать второй день. Курю в форточку целый день, иногда закашливаясь. Кажется, мои лёгкие скоро пошлют меня нахуй. В ладони держу телефон, пересматривая наши старые видео. Я помню, как однажды пообещал всем бросить курить. Так вот, слушай, Арс, курить я так и не бросил. Я помню, что ты однажды стряс с меня тупую клятву на мизинцах. С таким огнём в глазах, как будто я тебе расписку на крови даю. Так вот, Арс, я проебал. Я всё проебал. Прости. Хоть и не понимаю, нахуя мёртвому извинения. Тридцать четвёртый день. Ничего не происходит. Думаю о тебе целый день. Тридцать восьмой день. Сегодня я зачем-то снял своё обручальное кольцо и положил рядом с нашей с тобой совместной фотографией. Сел на диван и пялился на это, как поехавший. Я стал шизиком, Арс. Сорок третий день. Продолжаю проёбывать нашу клятву на мизинцах. Я надеюсь, тебе там не так хуёво, как мне здесь. Пятьдесят седьмой день. Снова ходил к тебе на могилу. Моё обручальное кольцо так и лежит около нашей с тобой фотографии. Ира не против. Ну, или просто мне не говорит. Пялился на него, когда пришёл домой. Пора начинать въёбывать феназепам внутривенно. Пятьдесят восьмой день. Чё-то совсем хуёво. Шестьдесят третий день. Попустило. Семьдесят шестой день. Курить я так и не бросил.

(неразборчивый почерк)