Сгоревший одуванчик

Снег. Снова снег. Снова сегодня. Его жизнь — сплошной первый снег. И тот, кто скажет вам, что это невероятно романтично, явно не знает Дмитрия Уткина. Диме всего двенадцать, а он уже ненавидит эту белую колючую воду, с которой так любят веселиться его сверстники. Дима любит читать, рисовать и играть на маленькой гитаре, привезённой отцом из одной из сотен командировок. «Так надо, Димочка, папа зарабатывает денежки для нас с тобой», — вечно твердила мама, а Дима, во-первых, просто Дима, на крайний случай Дмитрий, никакой он не Димочка. Во-вторых, ему не пять, чтобы с ним говорить как с маленьким, используя извечные уменьшительно-ласкательные суффиксы. А в-третьих… А в-третьих, Диме нужен отец, а не его командировки, деньги, пустота главенствующего места за столом и тихие горькие удары в подушку. Без слёз, Дима не девчонка. Чуть позже, в четырнадцать, Дима придёт к выводу, что плачут все и что называть что-то девчачьим, а что-то мальчишеским нелогично и оскорбительно. В особенности называть что-то девчачьим в оскорбительной манере, не то чтобы девчата были очень уж умные, по крайней мере на его жизненном пути, но те хотя бы могли не спалить кухню, пытаясь сварить гребаное яйцо, да, Смирнов? А ведь Дима говорил, что не выйдет ничего хорошего, если поставить мальчиков на уроки труда к девчатам просто из-за отсутствия трудовика. Вот и не вышло. К шестнадцати Дима далеко не Смирнов, он готовит не то что яйца, но и шарлотку, борщ и лазанью, да и многое другое, быть честным. Мама дома почти не появляется, вся в работе, так что Диме приходится возиться с дровами и кухней самому, он и не против, главное — не уборка. Уборка — наказание чистой воды. Не то чтобы Дима совсем не убирался, если припрет, так вылижет каждый миллиметр, иначе и пушкой не заставишь. А еще Дима понял, что никакой он не Уткин, отца в жизни как почти не было, так чаще и не мелькает, кажется, что даже реже. Толи затмение, толи жестокая правда жизни. А Дима у нас Ларин, и ему пока глубоко посрать на документы и фамилию в них, за «Ларина» в себе он готов драться и он будет это делать. В восемнадцать уже все знают, что за «Уткина» прилетает в ухо и что Ларин как был ботаном, так им и остался, хоть и драчливым не в меру и сильным порядком. О том, что он уже год как пьет, знают только Стас да Никита, о том, что на день рождение его никуда не перемещало, знает только он сам. Видимо он старше, что поделать, Дима будет ждать. Жаль, конечно, девочку, характер у Димы не сахар, сам понимает. Если парень, так тому еще хуже, Ларин главенствующую роль будет выгрызать зубами, шипя в стороны белой пеной с запахом жженого тертого хмеля. Хмель в жизни появляется как-то неожиданно даже, хоть Ларин и пьёт уже какой год, а столько хмеля давно не было. Да и потом этот жженый и ржавый запах будет гнаться за ним годами, ни только в девятнадцать, когда Дима вылетает из университета на первом году, поняв, что с химией реакция у них так и не прошла, зато с алкоголем, всё той же укулеле и маленькой дешёвой камерой очень даже. Ларин создаёт канал, Ларин понимает, что он в депрессии, Ларин пытается отвлечься… Девочки или мальчика всё ещё нет. За окном растёт одуванчик. К двадцати одному Ларин подустаёт пить и понимает, что из этого надо выбираться, выкарабкиваться и выгребаться хоть зубами, ногтями, языком. В это же время появляется комик на ютубе, который через полгода начинает рушить Димину жизнь и, как тому самому изначально кажется, добивать гниющие рваные тряпки психики своим сгоревшим и срыгнутым хмелем. Тот, кто перекрывает какие-либо мысли о ком-то давно не пришедшем. Хованский противный, тошнотный и далеко не только с виду и по голову. Он весь такой. Весь. И когда Ларину через год, в двадцать два гребаных года, приходится впервые сцепиться с Юрием в комментариях, ноздри аж через экран хотят выблевать отвращением и радостью, что эта мелкая тухлая шавка, воняющая сожженным хмелем и дважды переваренной шавухой, не его соулмейт. В двадцать три Дима натыкается на комика, не критика-новатора, как он сам, а художника-похабника, и сначала ему хочется выключить омерзительный и недостойный юмор, но палец замирает над мышкой и в ноздри ударяются тюльпаны, и вроде не булгаковы, не жёлтые, ярко-рыжие с проблесками голубых росинок. Что там значат оранжевые тюльпаны? Процветание, радость, удача и счастье? Неплохо. Для Ларина это странно, этот перекатываемый им вкус чистой воды и сладкой пыльцы на языке и в глазах, Ларин привык пеплу, старым кофейным зёрнам и хрусту спаржи, к одинокому одуванчику за окном, не к свежей сладости. Дима быстро выключает ноутбук и убирает подальше, обещая навсегда забыть этот канал. За окном шуршит одинокий одуванчик, расплескивая зерна, что никогда не прорастут. В двадцать четвертый день рождение у Димы старый английский блюз, Лиепа под боком и крепкий кофе. Алкоголя в его доме нет уже три года, и больше не будет. По лицу течёт вода, и вскрытый вывороченный кран плюётся ненавистью к себе, росой и оранжевыми тюльпанами. Ларин бьётся лбом о зеркало над раковиной, тихо, шелестя старой книгой, чтобы не дай что-то там, если оно есть, хотя Дима поспорил бы, Стас не услышал. Придёт, разворотит остатки сгнившего внутреннего, догорающего, клюющегося морскими ежами и сжимающее ржавой леской. Ларин бьётся раз и раз, снова, как на репите любимую музыку вишневого сока крутит. Потом смывает, конечно, смывает. Ягода вкусная, пахнет металлом, цвет стойкий, жалко. Рубашка летит в стирку, Дима летит на балкон. Жаль не с балкона, думается ему с чего-то не с того, когда он просыпается где-то не там через несколько месяцев, четыре вроде, но забегавшийся в делах Ларин, уже официально, уже документально Ларин, не уверен, особенно со вчерашних философских размышлениях на старом потухшем балконе. Комната яркая и шерстяная. Пёс. Большой пёс, становится смешно, и Дима шелестит, перекатывая «Да ну нахуй, неужели, шесть гребаных лет». Ларин разбивается о чёткую и ровную «р» знакомым голосом, взлетает неверящей кофейной пылью и тонет в росе и в рыжих тюльпанах в отражении. Диме хочется бежать к своему телу, спросить, в каких закоулках хозяин временный прятался, и как уж так вышло, что ему только сейчас стало разрешено дёргаться по барам. Диме хочется вскрыть вишневый сок вен, замазать им ржавчину волос и вкус росы от бликов немного кривых глаз в отражении. Дима закутывается в шерстяной шарф и всё же идёт на улицу. Москва. Ебанная царица-блядь-чтоб-её-Москва. Приехали, Дмитрий Ларин, ваша остановочка. Остановочка. Остановка. Ларин набирает свой номер, ожидаемо слыша: У абонента дела. Сам бежит, расплёскивается по улицам, на ходу дёргая карманы и радуясь паспорту и наличке, предусмотрительный гад ж попался, что его. Сапсан, четыре часа, вокзал и миллионы не тех людей, без вкуса ржавчины и запаха росы, без лая в ушах где-то на уровне привычки и неуместных и явно похабных шуток. Дима выбегает за скрип ворот вокзала, свалившись кубарем мыслей с лестницы, и замирает пожаром раскидываясь на мощеные дорожки, отражаясь бликами в ржавых прутьях и глянце вод. — И правда Ларин, пиздец, блядь, — вроде и знакомым и новым, заваристым кофе жёлтыми страницами. — Поперечный, — потеряно. — Хуебречный, пошли уж, знакомиться нормально будем, соулмейт ты мой негаданный, — разворачивается и тащит себя к набережной, не оборачиваясь. В груди всё колется и сжимается тонной веса прессовочной машины, Дима поднимается и идёт дальше. Догоняет быстро, ноги чуть длиннее, походка размашистее на привычке, да и за целью двигаться проще, чем от неё. Часами по улице, часами за кофе и пивом в квартире. И хмель ведь не пережженный, мягкий и даже сладкий запахом, Ларин слушает его чужими ушами, да в рот ни капли, хотя тело то вон как наворачивает одну за одной, но ничего, смириться. Да уж, Диме и смириться, докатились. Разговоры до ночи, а затем ещё дни напролёт в своих родных звуках, привычной картавой перекатке мелодии. Со стороны звучит не так плохо, слышит Ларин росой и тюльпанами рыжими, со стороны звучит терпимо — помнит сам. — Потанцуем? — вскидывает руку и цепляет Диму за локоть, тащит в зал. — Я не танцую, — шелестит. — Да и я не женщина, — улыбается скорее вправо и притягивает к себе, так что голову вверх, большой зараза, высокий. Вальсом да мелодичной гармонией по комнате, под трепетом смеха озорного и скромных смешков. — Странный ты. — Долгий ты, — парирует. — Долгий? Радуйся, что не скорый, — подмигивает глазом, который чуть повыше, и Диме даже забавно, хотя шутка конечно смехутка слабая и типично похабная. — Шесть лет и четыре месяца, я уже и думать забыл. — Так ты у нас что это, ноябрьский? Или декабрьский? — заинтересовано. — Подожди, бля, двадцать четыре, ебать ты рухлядь, — и Дима смеётся всё же озорно и честно, крошится улыбкой и трещинами ярких, непривычно звонких нот. — Ноябрьский, двадцать девятого. — Холодно, блядь, то-то ты такой закоченелый во всем, ничего, отогреем и всё заебумба будет, отвечаю, — Ларин улыбается мягко и настоятельно немного, прикрыв глаза от нежности едва проснувшегося от спячки солнца, еще особо не греющего, но уже светящего ярко и ясно. Ветром прилетает раса и сладость, не иначе, и Дима не решается проверять, только позволяет природе растворять кофейную пыль росой и пыльцой сластить. Позволяет тихо, едва шелестя страницами, потом дёргает струны укулеле и забор ресниц раздвигает, а глаза сразу слепит яркими рыжими тюльпанами, одуванчик горячим солнцем сжигает, согревая впервые зёрна и рождая жёлтый луг. Щека колючая, волосы вон пробиваются, рыжие и твёрдые, совсем не мягкие и не шелковистые тем более. Ну ничего, Дима умеет привыкать, всю жизнь привыкает. И к такому привыкнет. А что уж не привыкнуть, когда своё? Что уж не принять на сто один процент? Что уж не приспособиться к шерстяным шарфом и лаю, да мягким хмелем со сладостью пыльцы ржавых тюльпанов. Сгоревшему то одуванчику?