Серый шторм

С утра льет дождь. Закрашивает серыми штрихам сперва три заводских трубы, протыкающих горизонт, затем проулок со спящими в нем КамАЗами, а потом, сильнее надавливая на карандаш, и весь оконный проем. Кажется, будто давно стемнело, хотя должно бы только-только смеркаться: рабочий день закончился меньше часа назад. Кто-то из уходящих коллег выключил свет, и теперь Танечка сидит в полумраке, бледно озаренная монитором. Она по привычке, безо всякой нужды задерживается. Вернее, это работать сейчас нет никакой нужды — но почему бы не потратить время с пользой — а вот оставаться ей, Танечке, жизненно необходимо. Аркадий Валерьевич всегда замечает тех, кто работает допоздна — не премирует, не хвалит, не дает никаких видимых привелегий, но замечает. Здоровается по-другому. Относится по-другому, по-человечески (хотя и вообще-то он директор человечный и понимающий). Танечка живет этими мелкими проявлениями директорской симпатии. Тем, что в распоряжения ей он добавляет «пожалуйста», а за выполненное говорит «спасибо». Однажды, когда случился какой-то аврал (обстоятельства Танечка помнит настолько же плохо, насколько хорошо помнит Событие), она заменила свою коллегу и осталась на сутки. В офисе тогда почти никого, кроме ее и директора, не было. Под утро Аркадий Валерьевич, сам бледный и с синяками под глазами, принес ей кофе. «Держишься?» — спросил он и похлопал Танечку по плечу. Это был ее самый тесный контакт с директором; это был эпизод, который она раз за разом прокручивала в своей голове. Это было счастье. Можно было по-другому. Можно было как тетки из отдела персонала или как секретарша; можно было рассказывать ему анекдоты или одалживать у него сигаретки, и называть (с заискивающим нахальством) на «ты» и Аркашей. Можно было, но не хотелось. Даже выговаривать это труднопроизносимое, колючее «Аркадий Валерьевич» Танечке нравилось. Танечку пробрал озноб — от усталости ли, или от воспоминаний. Она бессмысленно попялилась в табличные ячейки еще с минуту и нажала на кнопку сохранить. Вникнуть в работу снова сегодня уже не получится; а сидеть впустую означало в каком-то смысле лгать директору. Танечка выключила компьютер, потерла покрасневшие горячие глаза. Повторила, чтобы еще раз почувствовать, как вонзаются в нёбо шипы его имени — «Аркадий Валерьевич» — и вышла в коридор. Посмотрела в сторону директорского кабинета: дверь была чуть приоткрыта, полосочка света падала на пол. Танечка одернула кофту и отвернулась. Иногда она фантазировала о том, как возмется за ручку на этой двери и распахнет ее таким же серым вечерним часом, когда опустеет офис. Наверное, логичным было бы вообразить, как затем она срывает с себя платье (которое, кстати, сидит на ней, как на корове седло, как и любое другое платье по определению — ну не умеет Танечка их носить), и, оставшись в кружевном алом белье (составляющем неповторимый контраст со складками на ее бледном животе), толкает охреневшего от такого поворота событий Аркадия Валерьевича на дубовую столешницу, на ходу раздевая… Наверное, было бы куда проще, если бы у Танечки получалось так фантазировать — и она честно пыталась, но выходило столь абсурдно и жалко, что хотелось зажмуриться от стыда и протестующе потрясти головой. Поэтому пока что Танечка фантазировала о том, что однажды повернет дверную ручку. В кабинете послышался шум отодвигаемого стула, и бухгалтерша поспешно юркнула в уборную, как перепуганная ящерица. В любой другой день она была бы рада случайному столкновению в коридоре и не переминула пожелать директору доброго вечера, но сегодня его появление застало ее врасплох. Она вышла, когда шаги в коридоре давно стихли, но еще раз помедлила, выходя на парковку. Напрасно. Аркадий Валерьевич был там, под проливным дождем кинематографично прикрывая голову портфелем. Стоял у открытой дверцы собственного автомобиля, почему-то не садился внутрь и пытался что-то набрать на залитом дождем телефоне. Танечка отметила, что BMW и директор оба стояли в довольно глубокой луже, сквозь которую просвечивала парковочная разметка; на крыше BMW была лужа; на портфеле — лужица, которая слегка переливалась через край. На водительском кресле уже наметились первые признаки лужи. — Что случилось? — отмерла Танечка. — Не заводится, — коротко и раздраженно бросил Аркадий Валерьевич, а затем вдруг улыбнулся виновато и добавил, — Этот ливень нас всех погубит… — Шторм, — кивнула Танечка, пожирая взглядом его мокрое, серое в сумраке лицо. А затем ее осенило. Шанс. — Подвезти вас? — Если не затруднит, — сразу же согласился директор. — Я собирался вызвать такси… — Но его пришлось бы ждать, — закончила за него Танечка, нажимая на кнопку брелока. На секунду ей стало страшно, что ее собственная машина не заведется тоже; кажется, она даже успела покраснеть от стыда. Но «Тойота», стоявшая, как ни странно, на почти сухом месте, приветственно моргнула фарами и заурчала, как довольная жизнью кошка. В кои-то веки получилось даже эффектно, но Танечка занервничала еще больше. Директор поспешно сел внутрь, неловко завозился, пристраивая ноги в тесноватом салоне. Танечка протянула ему коробку бумажных салфеток, тот молча взял — и на секунду Танечку охватила злость: ну что ему стоило сказать «Спасибо»? Для него — мелочи, один раз раскрыть рот; а она бы потом еще долго «прослушивала на повторе» эту реплику… Украдкой рассматривая комкающего салфетки Аркадия Валерьевича, Танечка аккуратно вырулила с парковки. Ехали молча; радио включать она не стала, и слышно было, как директор изредка ерзает — подмокший костюм прилипал к коже, стоило ему откинуться на спину. На светофоре Танечка притормозила, пытаясь сквозь завесу дождя и непрерывное мельтешение дворников не пропустить момент, когда загорится зеленый. Обстановка была более чем аварийноопасной; но гораздо больше Танечку волновало иное. На следующем светофоре она всегда поворачивала налево, возвращаясь домой. А вот куда нужно было Аркадию Валерьевичу? В городе Танечка не слишком хорошо ориентировалась, а справа и вовсе был выезд на кольцо, по которому ездить она побаивалась. Она притормозила на втором светофоре, вдохнула, собираясь с силами для вопроса, но директор опередил ее. Взглянул за стекло — чисто символическое действие, ничего, кроме сплошной пелены, не было видно. — Можешь высадить у метро. Не хочу доставлять неудобства. Танечка стиснула липкую обшивку руля обеими руками и вылепила: — Поехали ко мне? — от ужаса ей захотелось зажать себе рот руками, и, чувствуя, как где-то под ногами проваливаются невидимые гнилые доски, добавила шепотом. — Пожалуйста… Лицо директора в зеркале вытянулось удивлённо, яснее проступили на лбу волны морщин; затем его выражение начало меняться — и Танечка поняла, что сейчас он засмеется, и этот смех ее, Танечку, погубит. Разрубит цепи, сдерживающие этих понемногу грызущих ее всю ее жизнь зверей — неуверенности, бессилия и ненависти к себе, и, разумеется, бесконечного стыда — и они разорвут ее на куски и сожрут. А Танечке хочется жить. Танечке очень хочется жить, и она защищается яростно, не позволяя директору успеть рассмеяться ей в лицо. Она разворачивается, истошно крича, и бьет его — по-девчоночьи, раскрытой ладонью с коротко стрижеными, чтоб не грызть их, ногтями. Вцепляется в ухо со сбившейся прядкой мокрых волос над ним — теперь кричит, пихая ее в грудь локтем, уже директор. Толчок выходит неслабый — попади он, как надеялся Аркадий Валерьевич, в солнечное сплетение, обезумевшая бухгалтерша валялась бы уже, скорчившись, как креветка, и хватала ртом воздух. Но Танечка лишь резко замолкает от боли и, не разжимая стиснутых на директорском ухе пальцев, с маху садится задом на приборную панель. Отскакивает, как мяч, директору на грудь, второй рукой хватается за его голову и тянет вниз, уворачиваясь от попыток схватить или оттолкнуть снова. Директор, хрипя и матерясь, хватает ее за волосы и пытается оторвать хотя бы так. Пальцы скользят по сырой и мягкой щеке, соскальзывают в рот — и директор тут же смыкает челюсти. Звук выходит глухой и короткий, словно зубы закусили резинку, а у Танечки в глазах белеет от боли, и она на секунду ослабляет хватку. Директор, рвано дыша, пытается выплюнуть пальцы — будто сквозь сон, Танечка удивляется, что они все еще составляют единое целое с ее телом, и все цепляется за директорское ухо, словно это единственное, что удерживает ее от падения в бездну под пресловутыми гнилыми досками. Она обмякает, таращась на директора широко распахнутыми стеклянными глазами, и тот вдруг отвешивает ей крепкую пощечину — может быть, пугается, что она потеряла сознание, или надеется таким образом прервать этот приступ необъяснимой для него агрессии. В сознании Танечки от этой оплеухи что-то щелкает, как пружина срабатывающего капкана, и она, ухватившись прокушенными пальцами за челюсть директора, тащит на себя. Аркадий Валерьевич орет, а она все тащит и выкручивает обеими руками, не замечая ни ударов, ни льющейся по руке в директорский рот крови, наваливается грудью на макушку, пока не слышит хруст. Руки Аркадия Валерьевича, подрагивая, падают ей на спину. Становится тихо; слышно, как дворники расплескивают по лобовому стеклу серую жижу, как долго и громко обсигналивают Танечкину «Тойоту» объезжающие ее автомобили — свет их фар волнами пробегает по стеклам. Танечка пятится боком на водительское место и включает аварийку. С опаской ищет пульс у согнувшегося пополам Аркадия Валерьивича — и ожидаемо не находит. В то, что она, в жизни ничего тяжелее компьютерной мышки в руках не державшая, сломала шею взрослому здоровому мужику, отчего-то без труда верится. Танечка выдыхает в сложенные лодочкой ладони, трет лицо, размазывая кровь по щекам. Пытается заплакать, но в кои-то веки не выходит. Волосы липнут ко лбу, вызывая нестерпимый зуд, и она чешется, оттопыривая раненые пальцы. Поправляет разорванный воротник кофты, не сразу сумев подтянуть сползшую на плечо ткань, завязывает волосы в неопрятный хвост. Наконец зажимает укус комком салфеток, которыми еще недавно вытирался живой и невредимый Аркадий Валерьевич. Изо рта директора на брюки потихоньку капает слюна. «Вот и подвезла человека, называется…» — говорит Танечка вслух, все еще надеясь выдавить из себя хоть каплю подобающих случаю эмоций. Ей грустно, и сильно дрожат руки. «В такой дождь бывает много аварий, — думает Танечка. — Если разогнаться на кольце, а потом врезаться в бетонное ограждение… Человек же может сломать в аварии шею? А все остальное?.. Могут и не заметить, а если начнут разбираться — что могут подумать? Что Аркадий Валерьевич напал на меня, а ведь у него семья… Хорошо бы машина сгорела, но ведь она не загорится в такой ливень…». Когда руки перестают дрожать так сильно, она выключает аварийку и поворачивает налево. Мобильный директора, завалившийся под сиденье, начинает звонить; и всю дорогу Танечка слушает то затихающее, то возобновляющееся жужжание, давящее скорее на совесть, чем на нервы. Кто-то потерял… мужа? Папу? Или в столь поздний час хотят дать срочное поручение по работе? На туфлях директора мерцают блики светящегося экрана. Танечка подъезжает к дому, аккуратно паркуется, сумев не зацепить впотьмах чужих где ни попадя брошенных автомобилей. Накрывает висящую набок голову директора своей курткой и, ежась, выходит под дождь. Долго возится с застёжкой ремня безопасности — одна рука опухла, другая просто озябла и плохо гнется в суставах, а Аркадий Валерьевич всей своей немаленькой массой висит на ремне. «Труп Аркадия Валерьевича» — поправляет себя Танечка, но от этого уточнения ей почему-то ни жарко, ни холодно. Она только ещё раз обещает себе завтра позвонить в полицию. Наконец справляется и, подхватив директора под мышки, волоком вытаскивает наружу. Приваливет к капоту и захлопывает дверцу — труп за это время успевает предательски сползти и, скособочившись, присесть в лужу под колесом. Разбрызгивая дождевую воду, Танечка поднимает его снова, придерживает плечом и даже сползшую куртку поправляет, чтобы случайные встречные не заметили болтающийся сломанной шеи или синюшного лица. Пока Танечка разбирается с домофоном, директор успевает «присесть» на мокрый бетон снова, и опять, боясь сорвать спину от непривычной нагрузки, Танечка взваливает его себе на плечи. Тащит в подъезд; локтем нажимает на кнопку лифта, не уверенная, что тот вообще работает, но створки сразу же раскрываются. «Прямо вечер везений, — думает Танечка, запихивая труп в тесную кабину, — За исключением одной детали. Я его убила». Но эти последние три слова ее мозг никак не может связать в цельную осмысленную фразу. Танечка едет на шестой этаж, мельком замечая собственное отражение в зеркале — бледная, с кровоподтёками и облепившими лицо патлами мокрых потемневших волос, она выглядит едва ли не хуже мертвого директора. Она высовывает голову в коридор, бегло осматривается, вытаскивает труп и тянет к дверям квартиры. Придерживает, зажав между стенкой и своим плечом; поворачивает ключ в замке. Схема «дотащить труп — посадить труп — поднять труп — тащить дальше» становится уже привычной и выполняется без труда. Танечка роняет тело Аркадия Валерьевича на пол в прихожей, запирает входную дверь и долго переводит дыхание. Маленькую опрятную студию заполняет запах дождя и мокрой псины; и Танечка вдруг думает, что директор сейчас зашевелится — но не потому, что жив и пришел в себя… На секунду иррациональный страх сковывает ее ноющие от усталости мышцы; хочется выбежать в коридор и захлопнуть дверь. Она встряхивает головой, забрызгав серыми каплями зеркало в прихожей, и перешагивает через одну из раскинутых директорских рук — на безымянном пальце поблескивает кольцо, и Танечке вспоминается до сих пор, должно быть, звонящий на полу в пустой «Тойоте» телефон. На сей раз эта мысль наполняет ее непонятным злорадством. В санузле Танечка долго держит руки под горячей водой, смывая ошмётки размокших салфеток и свернувшуюся кровь, пока кожа не становится белой и сморщенной, как у утопленницы; тщательно умывается, вытирает волосы полотенцем. Выйдя, включает наконец свет. Попутно споласкивает от остатков зелёного чая оставшуюся с утра чашку и берет большой кухонный нож. Подтягивает директора за ноги чуть дальше по линолеуму — куртка, защемленная дверью, сползает с его головы — и с сосредоточенным лицом опускается перед ним на коленки. Пальцем подцепляет узел галстука, растягивает, чтоб удобнее было перерезать петлю; осторожно, стараясь избегать лишних прикосновений — будто не тащила его на себе до квартиры — оттягивает мокрую ткань пиджака и рубашки, срезает, подцепляя ножом. С полминуты пилит брючный ремень, пока не догадывается расстегнуть пряжку. Вытягивает оставшуюся часть одежды из-под спины трупа, складывает довольно неаккуратной горкой на туфли. Тряпки грязные, перепачканные в каком-то песке и даже, кажется, мазуте. «Надо бы принести мешок для мусора» — думает Танечка, выпрямляясь. Окидывает распростертого Аркадия Валерьевича взглядом. Грузное квадратное тело, развитые, но уже одрябшие от возраста и бездействия бицепсы, заметное пивное брюшко. Волосатая широкая грудь, волосы спутанные и с проседью. Ухоженные руки, но с короткими и толстыми пальцами. Бледные бедра со смешным довеском сморщенных гениталий меж ними и волосатые икры. Интересно, она вправду могла хотеть его как мужчину? А кого-то другого, если разобраться — могла? Впрочем, уже более чем неважно. Танечке становится неожиданно весело; очарованная чувством вседозволенности и абсолютной незначимостью происходящего, она по-кошачьи мягко кладет маленькую пожеванную ладошку на директорскую грудь, гладит уже почти холодную кожу. Приставляет к горлу нож, чуть надавливает, усмехаясь с театральной угрозой, но не режет. Садится на Аркадия Валерьевича верхом — труп скрипит под ней, как старый диван — и за волосы разворачивает к себе лицом. От багрового отпечатка собственной пятерни на пористой щеке, от закаченных белых глазных яблок с кровавым крапом и торчащего в сторону заломленного уха Танечкину игривость сметает шквал острой, нестерпимой жалости. Танечка вспоминает его извиняющийся взгляд на парковке, когда он невольно сорвал на ней раздражение, вспоминает его сочувствующее «Держишься?..» — и наконец без всякого принуждения со стороны рассудка плачет, больше того, ревёт белугой, всхлипывая и кашляя, дрожит и обнимает его мертвую голову, лежащую рядом с ее мокрыми ботинками, пачкает его слезами и соплями, и целует запекшиеся кровью ссадины и лиловые губы с засохшей на них горьковатой пеной, а потом вдруг впивается зубами в его лицо и тянет, рыча по-звериному и заливаясь слезами, неподатливую упругую плоть и кожу, как резину, пока не отрывает кусок. Жуёт, и, так и не справившись, давится целиком, задыхаясь, и кусает снова. Глотает непомерные, забивающие глотку чуть теплые куски нестерпимого вкуса, и, не успев протолкнуть, силится оторвать следующий, зарывается носом в кровавое месиво, пока не падает на похолодевшую директорскую грудь, зажимая рот руками в попытке совладать со рвотным позывом. Серый шторм в ее голове стихает, и сквозь пелену проступает тошнотворный вкус сырого мяса и металлическая тяжесть наполнившей рот слюны, сводящая скулы. И болезненные судороги противящегося чудовищной пище желудка. Танечка отползает в сторону, упирается разъезжающимися по линолеуму руками и долго, мучительно, не имея возможности даже прерваться на вдох, извергает из себя окровавленные ошмётки мяса и кожи пополам с желчью. Ее покрасневшие от слез и недостатка воздуха глаза пялятся на выблеванное, но ничего, похожего на лицо Аркадия Валерьевича с его морщинками на лбу и вечно усталыми глазами, с тенью той улыбки, которой он отвечает на Танечкино торопливое «Доброе утро!», она там не видит, и Танечка вдруг чувствует облегчение. Она сожрала Аркадия Валерьевича, а вырвало ее всего лишь сырым мясом, значит главное — он сам — осталось внутри нее. Значит, она всё-таки всё сделала правильно. Танечка опускается на холодящий пол, не замечая, что концы волос тонут в луже рвоты, и прижимает руки к животу, чтобы яснее почувствовать там Аркадия Валерьевича.